ого отряда принудил их повернуть обратно. Их  вожака
он арестовал.
   Генрих:
   - Человека, который пообещал нам свою защиту? Этого я не желаю.
   - Привел их сюда другой, - пробормотал Агриппа и боязливо  оглянулся,
не подслушивает ли кто-нибудь. Но и у Фронтенака было такое же лицо; оба
слишком многое знали и слишком долго молчали. Ветер, тьма, тайна и четы-
ре фигуры, застывшие на месте. Кто сделает шаг, кто произнесет слово?
   Габриель:
   - Это господин де Сабле. Я послала его. Ему не повезло, потому что он
повел свой отряд мимо арсенала. Сир! Накажите не его, а меня.
   Генрих ничего не ответил. Он приказал Фронтенаку проводить  герцогиню
домой. Его же самого Агриппа проводил до первого караула и  остановился.
Генрих уже отошел на некоторое расстояние, но вернулся и сказал:
   - Благодарю тебя, старый друг.
   Один из солдат высоко поднял фонарь, и Агриппа увидел на лице Генриха
все муки совести. Это не настроило его ни на йоту снисходительнее. К не-
му вернулся его прежний дерзновенный тон.
   - Вы благодарите меня слишком поздно. Если бы я заговорил  в  должную
минуту! Вначале было всего несколько таких, кого вам следовало изгнать и
обезвредить. Теперь же это обширный заговор, один не знает  другого.  Но
все замешаны в нем, и все окажутся виновными, в том числе и я и вы.
   При последнем, самом дерзновенном слове приземистый человечек  выпря-
мился, стал в позу поклонаотставленная нога, шляпа на весу. В  сущности,
не король отпустил его, а он короля.
   Генрих заперся у себя. Он хочет сделать  подсчет,  провести  черту  и
подписать итог, как некто в арсенале. "У того чистая совесть,  следствие
точных расчетов, а другой ему и не нужно. Он может в любую минуту  дока-
зать мне, что крестьяне шли на мою столицу как бунтовщики и что тот, кто
их привел, по справедливости сидит в тюрьме, ибо он молод и дерзок. Я же
не смею быть таким, иначе я, право же, знал бы, что мне делать".
   Он забегал по комнате, он сбросил на пол два  больших  кувшина,  звон
металла долго отдавался в воздухе. Наконец король громко застонал, тогда
из глубины комнаты появилась фигура его первого камердинера д'Арманьяка,
который держался очень прямо.
   - Сир! - начал он без разрешения, голосом,  чрезвычайно  напоминавшим
другой, недавно слышанный Генрихом. Сперва Агриппа, а теперь  этот,  все
старики как-то сразу осмелели.
   - Что тебе нужно?
   - Вы должны узнать правду, - решительно заявил д'Арманьяк. - Затем вы
будете действовать, как подобает великому королю.
   Генрих сказал:
   - О величии мы все знаем. Вот правды нам не хватает, а тебе она якобы
известна?
   - Она известна вашим врачам. Вашим врачам, -  повторил  спутник  всей
его жизни. Он несколько сбавил важности и скривил рот.
   - Они доверились мне!
   - Почему не мне? - удивился Генрих, пожав плечами. - Их братия  любит
торжественность. Когда я был болен, все собрались у моей постели  и  мой
первый врач Ла Ривьер обратился ко мне со строгими наставлениями. Конеч-
но, тот, кто изучил мою природу, знает долю правды обо мне.
   - У господина Ла Ривьера не хватило мужества сказать вам ее в лицо. -
Д'Арманьяк говорил глухо, опустив глаза.
   Генрих побледнел.
   - Ничего не таи! Это касается герцогини де Бофор?
   - И ее. - Старик попытался еще раз принять бравую позу, но то, что он
выговорил, звучало беспомощно.
   - Говорят, вы больше не сможете иметь детей.
   Генрих скорее ожидал чего угодно.
   - Да ведь у меня опять будет ребенок. Она носит его под сердцем.
   Он услыхал:
   - Это - последний. Ваша болезнь положила этому конец, как  утверждает
господин Ла Ривьер.
   Король ничего не ответил. В его голове замелькали мысли, выводы,  ре-
шения; д'Арманьяк следил за всем. Чем больше их сменялось, тем непрелож-
нее был он уверен в последнем, которое непременно  должно  возникнуть  и
подвести черту. Так и есть, увидел д'Арманьяк. Твердо принято и не изме-
нится впредь. Он женится на женщине, от которой у него есть сыновья, ибо
больше у него их быть не может.
   Первый камердинер отошел в сторону. Ему господин его об этом не сооб-
щит, ибо это сама судьба и она не нуждается в доводах "за" или "против".
Если бы у него спросили совета, д'Арманьяк осторожно намекнул  бы,  что,
может быть, господин Ла Ривьер находится в сговоре с герцогиней  де  Бо-
фор. А если не в сговоре, то по собственному почину захотел угодить  ей.
Впрочем, он считает, что служит этим королю. И плохо служит, подумал д'-
Арманьяк. Ла Ривьер лжет, король, конечно, может иметь детей, да и  ложь
его запоздала. Король уже принял решение. Но по той же  причине,  что  и
он, враги герцогини не станут мешкать.
   Старик, сразу постаревший на несколько лет, с трудом поставил на мес-
то тяжелые кувшины. Король верит врачам. Астрологам он не верит, но  тем
крепче верит врачам. А они уже не в силах помочь. Габриель обречена.


   О СОВЕСТИ

   Дом финансиста Цамета стоял уединенно, хотя и на шумной улице,  кото-
рая начинается у Сент-Антуанских ворот. Эта улица  триумфальных  въездов
расширялась вправо к Королевской площади короля Генриха, которая все еще
не была закончена. Дом напротив повернулся тылом к  прекрасной  улице  и
был к тому же отгорожен высокой стеной; чтобы попасть в это обособленное
владение, приходилось завернуть за угол в узкую уличку, оттуда -  в  не-
большой тупик. Иногда случалось, что железная дверца  не  была  заперта.
Для посетителя, явившегося в этот ранний час, она отворилась.
   Он попал на широкий двор и, как человек бывалый, не слишком подивился
обширным строениям итальянской виллы. Все здания низкие, а крытые  гале-
реи и террасы легкие, изящные и поднятые над  землей.  Любитель  красоты
мог прогуливаться по ним, когда день был ясен  и  сад  благоухал.  Жилой
дом, купальни, конюшни, службы и помещения для челяди были  устроены  на
широкую ногу, однако без излишеств, - "ибо, в  противоположность  варва-
рам, мы никогда не стараемся казаться выше, чем  нам  приличествует",  -
подумал посетитель.
   Он спросил привратника, встал ли уже господин. Неизвестно, гласил от-
вет. Этот ранний час, после того как удалились последние гости и он поз-
волил себе краткий отдых, господин проводит в своей спальне у секретера,
но мешать ему не дозволено. Конечно, не считая особых случаев, - добавил
слуга с непонятной учтивостью - посетитель не похож был на богатого  че-
ловека. И все же его тотчас же проводили в дом, ступая при этом  на  цы-
почках. В доме его с поклоном встретил дворецкий и, приложив палец к гу-
бам в знак молчания, прошел впереди таинственного гостя и тихонько  пос-
тучал в стену, а затем нажал невидимую пружину.
   Себастьян Цамет не сидел за расчетами, как предполагалось. Таинствен-
ный посетитель проник в комнату несколько преждевременно и застал финан-
систа за молитвой. По крайней мере так могло показаться, ибо он, запахи-
вая шелковый халат, поспешно поднялся с пола. Свет занимающегося зимнего
дня боролся с мерцанием свеч.
   - Вы давно уже встали. У вас утомленный вид, - заметил  мессер  Фран-
ческо Бончани, агент великого герцога Тосканского.
   - Я ждал вас, - сказал сапожник Цамет, кланяясь совсем  так  же,  как
дворецкий. Он не ложился вовсе, его душа была полна тревоги,  и  он  изо
всех сил старался не обнаружить ее. Но политический агент уже  отвел  от
него взор и оглядывал богато убранную спальню.  У  этого  человека  было
больше вкуса к красивым вещам, чем охоты наблюдать за людьми. Их он знал
и так, и, кроме того, естественно, чтобы богач низкого происхождения мо-
лился. Кому же быть религиозным, если не таким людям?
   Взгляд посетителя блуждал по изящным колонкам кровати из розового де-
рева и по узорчатому шелку на стенах.
   - Что-то у вас тут изменилось, - заметил он.
   - Не угодно ли вам позавтракать? - поспешно сказал Цамет. - Я  сейчас
отдам приказание, - Но, прежде чем подойти к воронке рупора, он  прибли-
зил лицо к свечам и задул их. Благодаря этому в углу  стало  темно,  тем
легче Бончани обнаружил картину. - Так я и знал, - сказал он.
   - Что вы знали? - спросил Цамет, жестоко сожалея, что  позабыл  спря-
тать картину. Неудобный гость сказал:
   - Вы правильно сделали, потушив свет. Такие краски сверкают  сами  по
себе, точно алмазы.
   Он прекрасно знал, что ни камни, ни смеси из масла и разноцветной пы-
ли сами по себе не имеют блеска. Зато им обладает богатство. А не благо-
говеть перед богатством, хотя бы это было недостойно человека просвещен-
ного ума, Бончани не мог. Он презирал богатых и преклонялся  лишь  перед
идеей богатства; в этом было его оправдание.
   Цамет настойчиво предлагал ему кресло. Он клал на него  одну  подушку
за другой, но Бончани нельзя было оторвать от картины. Он угадал  худож-
ника по особенностям его письма, понял также, что это был первый  набро-
сок, позднее дописанный на потребу зрителю.
   - Раньше это, несомненно, было лучше. Готов  биться  об  заклад,  что
осуществление в большом масштабе, которое непременно должно было соблаз-
нить этого варвара, много отняло от первоначального вдохновенного замыс-
ла. Такой гений, несомненно, изучал наших итальянских  мастеров,  однако
не уразумел главного. Ему даже при большом  старании  почти  не  удается
выйти за пределы чувственного восприятия. Яркие краски и изобилие плоти;
но совершенство недоступно ему, ибо оно находится в области духа.
   - Пожалуйте, - сказал Цамет у накрытого стола, который бесшумно  под-
нялся снизу. Бончани продолжал говорить:
   - Все равно, вначале замысел был  вдохновенный.  Король  недвижим  на
своем троне, как идея величия, а подле распростерта голая  возлюбленная.
Плакать хочется, что это не удалось. Что с этим сделал бы любой  из  на-
ших!
   - Ничего не сделал бы, - отвечал Цамет, ибо богач не любил, чтобы ху-
лили его собственность. - Далеко не у всех художников есть способность к
смелым выдумкам. А чего стоило добиться, чтобы он продал большое полотно
королю, а набросок мне. Конечно, предложенная мною сумма была  настолько
высока, что никто в Европе не мог бы ее превысить.
   Бончани оглянулся на него.
   - Я уплачу вам вдвое за счет герцога.
   - Из достодолжного почтения я охотно предоставил  бы  его  высочеству
столь ничтожную вещь безвозмездно. - Цамет прижал руки к груди, где  ис-
пуганно билось сердце. - Но король никогда бы мне этого  не  простил,  -
робко закончил он.
   Политический агент всем корпусом повернулся  к  нему.  Опасений  этой
твари он не принял во внимание; небрежно окинул он взглядом  фигуру  са-
пожника, опущенные плечи, женские бедра, лицо, которое  порой,  в  жажде
наживы, становилось волевым и тем не менее оставалось плоским, как у ра-
бов. Зрелище малоинтересное. Бончани отвернулся - меж тем как  Цамет  не
мог отвести круглых глаз от тягостного гостя. Он  чувствовал,  что  этот
сухопарый, но благообразный человек в поношенной одежде принес  с  собой
большие осложнения. Какая польза, что он с недавних  пор  предвидел  их.
Цамет внезапно заахал, что печеные устрицы остынут.
   - Я велю подать другие.
   - Нет, - сказал Бончани. - Я не ем устриц. А если съем,  то  лишь  из
уважения к вашей знаменитой кухне.
   Он сел за стол и сделал вид, будто ест. Глядя на  его  запавший  рот,
нельзя было поверить, что он действительно поглощает пищу. Над вваливши-
мися щеками возвышался выпуклый лоб и сильно развитые надбровья.  Трудно
было решить: череп ли оголен спереди, или лоб слишком высок. Бончани  не
опирался на спинку кресла, ни разу не опустил головы, и когда Цамет  си-
дел, наклонясь над тарелкой, на нем неотвратимо покоился холодный  взор.
Гость молчал и не мешал ему жевать - это была отсрочка, как понимал  са-
пожник. Набив рот, он, чтобы выиграть время,  принялся  извиняться,  что
сегодня пятница и у него имеются лишь рыбные блюда, запеканка из камбалы
с устрицами в лакомом соусе, приготовление которого хранится в  секрете.
Король любит его из-за травы эстрагон, которая напоминает ему его родину
Беарн.
   Цамет поспешил налить гостю второй стакан; первый тот осушил без  за-
метных результатов. Светлое вино горячило кровь, но холодный взгляд  ос-
тавался холоден. Цамет злился на гостя; нищий, которого  великий  герцог
содержит весьма скудно. Богатый вельможа знает,  кому  следует  платить;
меньше всего тому, кто добровольно постится и кому собственный ум  заме-
няет любые сокровища. Ему дают возможность применять свои способности  и
втихомолку вести опасную работу, меж тем как официальный  посол  окружен
соответствующей пышностью, но редко посвящается в самые важные дела.
   - Больше не угодно? - спросил Цамет, решив положить конец как завтра-
ку, так и раннему визиту. Однако он предчувствовал, что это не  удастся.
Гость заговорил.
   - Только у Цамета знают толк в еде, - сказал он.
   Хозяин с облегчением вздохнул.
   - Вы повторяете то,  что  говорят  все.  Господин  Бончани,  сравните
только, как скудно питаются при здешнем дворе.
   - Я не бываю при дворе, - возразил агент и напрямик подошел к делу. -
Я упомянул о вашей кухне, ибо при известных обстоятельствах даже  важные
государственные вопросы могут быть разрешены через посредство кухни.
   "Разрешены - так он это называет", - подумал финансист, и  ему  стало
тяжело на душе, ибо теперь уже не отвратить судьбы.
   Бончани начал:
   - Люди, которые говорят, что для них священна жизнь других людей, бы-
вают двоякого рода. Во-первых, те, кому она действительно священна.  Это
глупцы, и они становятся опасны, когда чернят перед общественным мнением
смелые и жестокие деяния или, чего доброго, осмеливаются разгласить  то,
что решено и неминуемо свершится.
   Слова сопровождались грозным взглядом в  круглые  глаза  собеседника.
Затем агент продолжал свою речь невозмутимо, как книга:
   - Вторые говорят, что их совесть никогда не позволила  бы  им  убить,
хотя они часто убивали, что известно всякому. Наш монарх,  великий  гер-
цог, мудрый и справедливый государь...
   Бончани остановился и наклонил голову в сторону двери.
   - Будьте спокойны, - сказал Цамет, готовый ко всему.  -  Я  умышленно
держу туземных слуг, они не понимают нашего языка.
   Тот продолжал невозмутимо, как книга:
   - Государю не надобно иметь собственной совести, ему нужна только со-
весть власти. Мой государь убил своего брата и  жену  брата,  что  знают
все, и все молчат, ибо он этим доказал свое нравственное  достоинство  и
силу. Это признают именно заурядные и слабые люди, которые сами  никогда
не могли бы убить. Посредственность так создана,  что  охотно  переносит
господство убийц, в чем нет никакого противоречия с ее  готовностью  ве-
рить убийце, когда он говорит, что уважает жизнь.
   Бончани выпил второй стакан, но  и  после  него  сохранил  желтоватую
бледность. Цамет не все понял из его ученой речи, но тем явственнее слы-
шал поступь судьбы.
   Подняв длинный восковой палец, ученый говорил:
   - Лишь очень большой и очевидной лжи  верят  безоговорочно.  Если  ты
умертвил ядом или мечом тринадцать человек, не говори: их  было  двенад-
цать. А скажи: ни одного. Это будет принято и станет неоспоримым при ус-
ловии, конечно, что ты обладаешь властью насильственно приучить угнетен-
ный народ к легковерию. Тогда в дальнейшем не понадобится и принуждение.
Народ верит и блаженствует.
   Мыслитель превосходно сознавал, что мечет бисер перед свиньями, он ни
на минуту и не думал приобщать какого-то Цамета к своим изысканным  отк-
ровениям. Он отнюдь не удостаивал этой чести ростовщика, кто бы  тот  ни
был; он видел перед собой богатство, как таковое, - идея, величие и сущ-
ность которой не обусловливается людьми. Невзирая на меньшую одаренность
богатых, установлено, что их орбита имеет какую-то тайную притягательную
силу для мощных и блистательных творений или деяний, которые они покупа-
ют. Если приглядеться внимательнее, то плата за прекрасные  дерзновенные
создания определяется не деньгами, а скорее низостью тех, кто  может  за
них заплатить. Искусство не знает совести. Мысль  бессовестна.  Оба  су-
ществуют благодаря наличию той породы людей, которой не полагается знать
нравственные препоны, хотя бы какой-нибудь из финансистов по  слабодушию
стоял на коленях и молился. Однако же Цаметы необходимы, дабы могли  су-
ществовать Бончани.
   В то время как мыслитель без долгих проволочек шел прямо к делу,  Ца-
мет, в свою очередь, напрягал все силы ради безнадежной попытки, - а мо-
жет быть, и не вполне безнадежной. В конце концов, перед ним ведь  всего
лишь жалкий тунеядец, брюзга и шпион, и никакими злодеяниями ему никогда
не попасть в сильные мира сего. И какая польза ему от его бахвальства.
   - Почтеннейший! - попытался заговорить Цамет. - Я, подобно вам,  ценю
красоту формы. Ваша речь доставляет мне  несравненное  наслаждение.  Из-
бавьте мой менее утонченный ум от словесного ответа. Разрешите мне  луч-
ше, так как я богат, показать вам скрытые сокровища моего дома. Это нас-
тоящие чудеса ювелирного искусства! Толпы блюдолизов, которые дни и ночи
тунеядствуют и шпионят в моих залах, даже не подозревают о них.  Вам  же
будет предоставлено самое ценное, и не только чтобы  полюбоваться,  а  и
унести с собой что понравится!
   После такого предложения, которым его рассчитывали подкупить,  тайный
агент вперил взгляд в хозяина. Гладкое лицо гостя,  такое  гладкое,  как
будто мысль пощадила его, покрылось морщинами и перекосилось,  -  но  не
сразу, а настолько медленно, что Цамет некоторое время был в недоумении,
чего ждать дальше. Наконец его взорам предстало  воплощенное  презрение;
такого совершенного презрения он не видел никогда, как ни часто  сталки-
вался с ним в жизни. Несмотря на сильнейший испуг, он сохранил еще неко-
торую способность иронизировать над собой и подумал: "Себастьян, ты раз-
давлен". После этого он перестал сопротивляться и  жестом  показал,  что
готов теперь выслушать главное.
   Тогда Бончани стал выказывать своей жертве чрезвычайное почтение, ко-
торого до сих пор не было заметно, но, по сути,  расстояние  между  ними
осталось прежним. Он заговорил:
   - Весьма важное государственное дело должно благополучно  завершиться
через посредство кухни. Выбор пал на вас и на вашу кухню. Поздравляю вас
с такой честью.
   - Незаслуженная милость, - пробормотал несчастный Цамет.
   - Особа, - сказал Бончани, отчеканивая каждый слог, -  которая  здесь
часто и охотно кушала, должна вкусить в этом доме также и последнюю тра-
пезу.
   - Я повинуюсь. Прошу вас не думать, что я хочу ослушаться высочайшего
приказания, но по моему скромному разумению, которое совсем  не  идет  в
счет, и человек вашего веса, конечно, не обратит на него внимания, - так
вот, по моему разумению, известная особа и без того не  достигнет  своей
цели. К чему же еще...
   Цамет проглотил слово, он продолжал:
   - К чему подносить ей плохое блюдо?
   - Очень хорошее. Чрезвычайно полезное. Оно пойдет впрок, если не  той
особе, которая его вкусит, то его высочеству великому герцогу. Затем ко-
ролю Французскому. А в дальнейшем и всему христианскому  миру.  Картина,
которую я у вас покупаю, обойдет скоро всю Европу. Зрелище  этой  плоти,
нагло распростертой подле королевского величия, убедит дворы  и  народы,
что спасения можно ждать лишь от пресвятой руки божией.
   "Неужто рука моего повара столь свята? - мысленно спросил себя Цамет,
серьезно призадумавшись. - Неужто это и вправду будет  доброе  дело?  Но
возможность угодить потом на колесо или на виселицу тоже мало заманчива.
Все равно уже поздно, страха мы больше не обнаружим.  Страшнее  всего  -
человек, что сидит сейчас у нас в комнате. Он или я. Разве  позвать  лю-
дей, чтобы они избавили меня от него", - думал Цамет. Но  думал  нереши-
тельно; от одного острого взгляда гостя весь пыл его погас.
   - Я повинуюсь, - лепетал он. - Мне очень лестно, что выбор пал на ме-
ня. К сожалению, я не вижу подходящего способа,  если  можно  так  выра-
зиться, залучить сюда известную