тила, что он колеблется.
   - Возлюбленный повелитель, вы, как и я, думаете, что нам следует  все
продать и пополнить вашу военную казну.
   - К несчастью, у меня были более дерзкие грезы, - ответил Генрих. - И
я считал их подлинной сутью вещей, пока горел фейерверк. Право же, я  за
это время успел побывать в горних высях - сам не понимаю теперь,  как  я
туда забрел. Мы ведь живем здесь, внизу,  и  занимаемся  лишь  тем,  что
близко, и на этом успокаиваемся; а ближе всего моему сердцу любовь к те-
бе.


   ЗАВОЕВАЛ

   Первая забота, как всегда, была о деньгах, но на этот раз она превра-
тилась в настоящий страх. Ведь скоро мог ударить роковой час,  когда  за
Испанию, которая была при последнем издыхании, всей своею мощью  вступи-
лась бы Римская империя. Вражеские полчища, каких никогда не видало  ко-
ролевство, орды варваров с востока - кривые сабли, дикие низкорослые ко-
ни, люди с желтой кожей и раскосыми глазами - растоптали  бы  эти  поля,
предали бы пожару эти города. Никто не предвидел всего ужаса и не предс-
тавлял его себе, кроме короля. А он, сгущая  краски,  населял  кошмарами
свои ночи: и все потому, что он один нес бремя забот.  Его  приближенные
оставались в неведении: и его парижский парламент, который  считал,  что
переплатил за балеты маркизы, и даже его Рони; тот находил,  что  король
не в меру раздражителен.
   Когда король называл цифры, они редко сходились; этой области ему  не
следовало касаться, по мнению его верного слуги.  Восемь  советников  по
финансам, кроме Рони, уже не поглощают полтора миллиона экю, как вообра-
жал король. Рони следит зорко. Однако так просто не собрать денег на во-
енные расходы, недостаточно лишить восемь человек их  чрезмерных  прибы-
лей. Вообще Рони склонен был верить в восстановление порядка  на  земле,
потому что в своем ведомстве он принимал для этого  все  разумные  меры.
Еще менее согласились бы внять доводам короля  парламентарии,  чьи  дела
наконец-то наладились. Кривые сабли, низкорослые дикие кони, люди с жел-
той кожей и раскосыми глазами, - здесь всего этого быть не может. На  то
и существуют просвещенные нравы.
   А кто великими трудами и усилиями создает видимость этих просвещенных
нравов? Так мог бы ответить король своим приятелям, законоведам.  Но  он
молчал - не хотел усиливать опасность, высказав ее, и свои кошмарные но-
чи уготовить другим. Вместе со своей бесценной повелительницей он отпра-
вился в Руан; он желал, чтобы она сопровождала его; у него  самого  были
обширные планы. После въезда в город и довольно холодной встречи  он  не
стал мешкать зря - перед штатами своей провинции Нормандии  он  произнес
речь, которую тщательно продумал. Дело происходило  в  капитульной  зале
аббатства Сент-Уэн, высокочтимой обители. Король, который здесь требовал
решения народных представителей и притом в первый раз, не смел потерпеть
неудачу.
   Задолго до того как он выступил, все были в полном  сборе,  и  всякий
воочию видел, в какой доле представлены сословия: девять епископов,  де-
вятнадцать вельмож, но зато тридцать два представителя буржуазии,  вклю-
чая сюда ремесленников и крестьян. Собрание немноголюдное, но невиданно-
го прежде состава; однако так пожелал этот король -  для  первого  раза,
когда он отдает себя на суд избранникам  народа.  Осторожно,  по  обычаю
нормандцев, обсуждали они его нрав и обычай, которые были для них новыми
и оставались непривычными, хотя они немало дела имели с королем,  как  и
он с ними. Он был еретиком и подозрительным авантюристом, когда  свирепо
штурмовал их город, под конец же он попросту купил его,  это  они  сочли
разумным и достойным уважения. Но, с другой стороны, когда они вспомина-
ли личное его поведение в ту пору, оно никак не удовлетворяло их поняти-
ям о достоинстве и важности государя, не говоря уж о  том,  что  зовется
величием и чего он полностью лишен. Разве смел настоящий король являться
на завоевание рассудительного, пасмурного Руана вместе с возлюбленной, а
теперь снова въезжать с ней в город? Зато маркизе и не поднесли хлеба  и
вина, хотя здесь, в аббатстве, она занимала  лучшие  покои.  Каждому  по
заслугам. Кроме того, с приезда высокой четы  улицы  освещались,  правда
лишь по приказу властей - к чему зря сорить деньгами.
   Встать, встать, король идет! Он  вступил  в  залу,  окруженный  какой
только возможно пышной свитой, двенадцать кавалеров круглым счетом, один
знатнее и могущественнее другого, папский легат  тоже  тут.  Садись  под
балдахин, маленький человечек бог весть откуда, ставший теперь  великим,
на что нужна была неслыханная  изворотливость,  наряду  с  общеизвестным
легкомыслием, по-прежнему внушающим недоверие. Но что это? Отсутствовав-
шее прежде величие - да вот же оно, его чувствуешь сразу.  Он  стоит  на
возвышении, говорит к ним сверху, употребляет будничные слова, и  тон  у
него обыкновенный, и все же тон и слова  являют  величие.  Оно  какое-то
особенное. Его нельзя назвать чужеземным, скорее оно отвечает  своеобра-
зию личности этого человека, который, как всем известно, не всегда обна-
руживает свое величие. Но обладает им несомненно.
   Генрих держал в руках исписанные  листки,  небрежно  перемешивая  их,
точно колоду карт, - и тем не менее каждым мимолетным  взглядом  попадал
на нужное место. Буквы были огромные, он предусмотрительно сам переписал
слово за словом, чтобы ни одно не потерялось и каждое попало в  цель.  А
теперь говорил с самым естественным выражением, хотя на  деле  оно  было
тщательно разучено. Он говорил:
   - Если бы я хотел блеснуть красноречием... - И при этом блистал заве-
домо. - В честолюбии своем я претендую на два доблестных звания. Я  хочу
называться освободителем и восстановителем этого государства.
   Сперва он вменил все, что достигнуто, в заслугу своим верным сподвиж-
никам, своему отважному и благородному дворянству;  и  вдруг  оказалось,
что все сделал он сам.
   - Я спас Францию от гибели. Спасем же ее и теперь от новой напасти!
   В свой призыв он включил всех, кто был здесь представлен, главным об-
разом трудящиеся классы. Пусть помогут ему - не одной лишь  покорностью:
он требовал их доверия, просил у них совета. Это  было  примечательно  и
ново.
   - Любезные мои подданные, - правда, именовал он их, но  не  в  пример
своим предшественникам созвал их как будто не для того, чтобы они подда-
кивали всем его решениям. - Я созвал вас затем,  чтобы  спросить  вашего
совета и последовать ему. В ваши руки, под вашу опеку отдаю я себя.
   Что за слово! Шумный вздох собрания при слове "опека", в рукописи оно
стояло отдельно. Беглый взгляд оратора на последний  листок,  исписанный
крупными буквами, и тут король произнес со всей мощью и величием:
   - Такое желание редко является у королей, особенно  у  седобородых  и
притом победителей. Но все легко и почетно для того, кто любит вас,  как
я, и хочет носить имя освободителя.
   Он сел, разрешил им сесть и молчал, безмятежно откинувшись в  кресле,
как будто бы и не думал делать торжественные признания, а говорил просто
с простыми людьми. Они же там, внизу, зашушукались, потом один откашлял-
ся, поднялся и произнес какие-то слова: секретари ничего  не  разобрали.
Крестьянин говорил на местном наречии и, кроме того, был смущен и  раст-
роган. Он обещал королю давать от себя по одному су с каждого ливра вся-
кий раз, как продаст скотину или мешок с зерном.  Другие,  те,  что  по-
дальновиднее и красноречивее, добавили  то  же  от  себя.  Однако  никто
всерьез не думал, что собрать удастся сколько-нибудь значительную сумму.
Иначе каждому из тех, кто побогаче, пришлось бы пожертвовать  полсостоя-
ния. Кто имел мало, вовсе и не требовал этого от богачей. Но  одно  было
достигнуто. Они видели короля во всем его смирении и величии. Их недове-
рие к нему исчезло.
   Он сошел с подмостков и скрылся где-то позади, зрители сразу не поня-
ли, где и как. Загадочность только усилила впечатление, которое он  про-
извел на них. Правда, недоверие к нему, хоть  не  у  всех,  исчезло,  по
крайней мере до поры до времени. Что-то чуждое осталось в нем -  возмож-
но, после сегодняшнего выступления оно даже подобало ему. Нормандцы  ос-
торожно обсуждали, как же после всего происшедшего понимать его. Они все
еще топтались по зале в нерешимости и не прочь были осведомиться у  тех,
кто лучше знал диковинного короля. Скажем, у его  приближенных,  которые
окружали его во время представления, многих он выбрал сам, чтобы они ос-
ведомили нормандцев. На них он мог положиться; гораздо меньше на других,
которые остались по своей воле.
   Генрих, позади занавеса, за которым исчез, шептался со своей  возлюб-
ленной.
   - Как я говорил?
   - Блестяще. Никто с вами не сравнится. Только к чему опека? Слово это
вы вставили вовремя, я даже прослезилась. Но неужто вы в самом деле  хо-
тите иметь опекунов вместо подданных?
   Он шепотом произнес проклятие, оттого что она не поняла его. Взял  ее
руку и положил на свою шпагу.
   - Не расставаясь со шпагой, - сказал он.
   Потом попросил свою подругу по причине ее беременности  спокойно  си-
деть в кресле, сам же стал слушать у занавеса. Сперва он различал голоса
третьего сословия; говор был тягучий, но насмешки и строптивости как  не
бывало. Чуждое наречие не помешало ему уловить настроение. Если враг на-
падет снова, все равно, будь то испанцы, немцы или даже  англичане,  эти
люди будут держать сторону своего короля. Им вообще  ни  к  чему  воена-
чальник, а война тем более. Но на худой конец они предпочтут короля, ко-
торый, по всей видимости, свой человек - успел уже даровать  им  хорошие
законы и теперь сам спрашивал их, какие подати угодно им платить!
   - А наберется мало, он всегда успеет послать к нам  своих  солдат,  -
заметил один крестьянин, верно истолковавший слова об опеке.
   Какой-то именитый горожанин заявил, что по видимости можно почти  на-
верняка судить о человеке; так, он лично сразу определяет,  заплатит  ли
покупатель или нет. Нечестный человек либо слишком покладист,  либо  за-
носчив!
   - А у короля, что бы он ни говорил, лицо было правдивое!
   Эту деловую точку зрения подкрепил один из  законоведов.  Был  ли  он
председателем парижского парламента или  какого-нибудь  другого,  Генрих
из-за занавеса разобрать не мог. К нему долетало  по  нескольку  голосов
сразу.
   - На лице обнаруживается все, и радость и страх, - заявил судья, обо-
ротясь к простолюдинам, чтобы они извлекли отсюда урок.
   Для нормандских господ, епископов и дворян он повторил то же на языке
Ювенала:
   "Deprendas animi tormenta..." [6]
   Один из местных господ ответил крайне осторожно: если бы и было  дос-
товерно известно, что трагик силой своего таланта  может  изображать  на
лице любые чувства, греки, как известно, не стали бы меньше  ценить  его
за это.
   - Черт побери, - пробормотал Генрих, - этот считает меня комедиантом.
   Ремесленники и скотоводы вновь утешили его, для них все решалось тем,
что он преуспел.
   - Прошлый раз он заявился к нам бедняком. А теперь -  что  за  пышный
въезд, что за богатство! Он умеет деньги загребать, при  нем  жить  мож-
но...
   Благоговейный трепет пронесся по всем присутствующим. Этим воспользо-
вался маршал Матиньон, которого Генрих на сегодня выбрал себе в помощни-
ки.
   - Люди добрые, - сказал маршал. - То, чем  король  умеет  покорить  и
вас, и даже тузов покрупнее - это свойство особое, иначе  как  редчайшей
милостью божьей оно не дается. Это и есть величие.
   Чем таинственнее было слово, тем сильнее подействовало  на  них.  Они
без того были склонны отказаться от обычной  рассудительности,  а  слово
"величие" поощрило их, ибо они сами почуяли в короле  нечто  подобное  и
только названия подобрать не умели. Теперь же они, не задумываясь,  сог-
ласились бы, что дважды два пять, а когда Матиньон рассказал им, что ве-
ликий человек по сию пору никого не удостаивал такой близости и доверия,
как их, тогда у холодных северян развязались языки. Они говорили все ра-
зом, они восхваляли собственную храбрость и готовность отдать  все,  что
имели, а не только одно су с ливра: пол-ливра и даже  больше.  Им  сразу
стали привычны выражения "большой человек", "величие", даже слово "люби-
мец народа" было произнесено.
   Генрих расслышал его из-за занавеса; несмотря  на  гул  голосов,  это
слово не ускользнуло от него. В первый миг он испугался и склонил  голо-
ву. Но тотчас поднял ее, и даже еще выше. Он произнес:
   - Завоевал. - А мысленно добавил: "Надолго ли? Дай господь, чтобы  до
тех пор, пока их воодушевление не охватит другие  мои  провинции,  а  те
расшевелить легче, чем эту. Недаром я начал отсюда. Весь мой народ,  все
королевство должно быть на страже, должно быть готово к встрече, когда с
востока нахлынут низкорослые дикие кони и кривые сабли".
   В зале министр господин де Вильруа стукнул кулаком по столу, на кото-
ром составлялись протоколы. Он объявил, что все  лица  простого  звания,
заседавшие здесь, возводятся его величеством в дворянство. Тишина  после
этого воцарилась глубокая и долго не прерывалась, пока у какого-то селя-
нина, должно быть, от потрясения, не вырвался неприличный звук, и притом
очень громко.
   - Не во гнев его величеству, простой дух должен как-нибудь выйти  на-
ружу, - заявил селянин под всеобщий хохот.
   Менее всего, естественным образом, величие короля и  его  решительный
успех тронули прибывших с ним господ, а главное, духовных лиц.  Один  из
двух кардиналов напомнил другому стих Горация, гласивший: "Он  пренебре-
гает тем, чем все равно владеет, и заискивает перед людьми, которые  его
отвергают".
   - Transwolat in medio posita,  et  fugentia  captat,  -  с  чистейшим
итальянским выговором привел кардинал этот стих.  Латынь  второго  имела
французский оттенок:
   - Nil adeo magnum...
   Зато он сразу срифмовал Лукреция на своем родном языке.
   Так все великое вначале превозносят,
   А срок прошел - его уже поносят.
   Оба знатока поэзии перемигнулись; не то папский легат: он хоть и при-
ехал сюда, но ожидал увидеть бесповоротный провал короля. Теперь он  сам
был сражен и стенал про себя, впрочем, памятью на классических поэтов он
не уступал двум другим.
   Мне не понять, почто моих ягнят
   Чарует и влечет его коварный взгляд.
   Так перевел он слова  Вергилия:  "Nescio  quis  teneros  oculus  mihi
fascinat agnos", после чего, с дрожью в ногах, легат  покинул  залу.  За
ним стали расходиться остальные.
   Один нормандский дворянин обратился в дверях к  одному  из  верховных
судей:
   - Даже мне припомнилось изречение древних: "Fords imaginatio  general
casum". To, что человек живо воображает себе, претворяется  для  него  в
действительность.
   Законовед ответил ему, стоя на пороге:
   - Сударь, вы превосходно постигли натуру нашего короля.
   Так как они уходили последними, Генрих ясно расслышал  их  слова.  Он
высунул голову из-за занавеса, чтобы поглядеть им вслед, и заметил,  что
у нормандца такая же длинная, очень прямая спина и светлые краски, как у
его Рони. Понятно, не всякому дано быть статуей  с  собора.  В  рассуди-
тельности и каменной суровости тоже есть более  низкие  ступени.  Совер-
шенство северной породы являет мой Рони, он предался мне душой,  а  зна-
чит, будет мне верен до конца моих дней.
   - Завоевал, - произнес он снова. - Именно их  я  завоевал.  Бесценная
повелительница, - крикнул он и несколькими крупными шагами очутился под-
ле нее, прижал к себе ее золотистую голову, щеки цвета лилий и роз, гла-
за, серые, как здешние моря. - Чтобы завоевать тебя,  я  служил  бы  еще
дольше, - произнес он у самых ее прелестных губ; она услышала это с  та-
ким счастьем, с такой гордостью, что засмеялась, высмеяла его. Он же ка-
сался ее бережно, по причине ее беременности.


   ДВЕ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНИЦЫ

   Неделю спустя возлюбленная  короля  родила  девочку.  Красавица,  так
отозвался о малютке Генрих и повелел крестить ее торжественно, как  дитя
французского королевского дома. Она была названа Екатерина-Генриетта, он
сам и его сестра дали эти имена дочери Габриели.  Мадам  Екатерина  Бур-
бонская, сестра короля, не могла сама держать  свою  крестницу  над  ку-
пелью, так как была и осталась протестанткой. Но сидеть у постели  роже-
ницы она имела право в качестве самой близкой приятельницы, какую Габри-
ель приобрела при дворе, других ей приобрести не удалось.
   Екатерина описывала матери счастливое телосложение ее дочери; в расс-
каз она вкладывала много благочестивого пыла, ибо  безупречная  телесная
оболочка свидетельствует о небесной благодати, осенившей  новорожденную,
и сулит ей радостное земное бытие. Ее собственный жизненный  путь,  хотя
она и носила теперь титул сестры короля, уже не обещал никаких радостей;
но Екатерина склонна была считать хромоту  причиной  своей  незадачливой
жизни. Она никогда не признавалась в этом и всем выказывала высокомерие,
много детского высокомерия на стареющем лице.  Одна  Габриель  знала  ее
иной, с ней Катрин становилась нежна до преклонения. Эта женщина  дарила
милому ее брату красивых, здоровых детей, одного  за  другим.  Она  была
избрана и отмечена благодатью. Сестра короля сидела у  постели  роженицы
отнюдь не в знак милости и расположения, а для того, чтобы благоговеть.
   После счастливого сложения ребенка она описала  подушку,  на  которой
его, как драгоценность, несли сейчас по церкви Сент-Уэн. Великолепно ра-
зодетые кавалеры и дамы брали друг у друга из рук подушку, где покоилось
дитя Франции, - не всем было дозволено притронуться к  ней.  С  парчовой
подушки ниспадала серебристая ткань и горностаевая мантия длиной в шесть
локтей, вся в хвостиках; чести нести эту мантию удостоилась  мадемуазель
де Гиз.
   - Все меня ненавидят, - прошептала Габриель. Она обнаружила свою тре-
вогу, потому что была еще слаба. Впрочем, она чувствовала, что сестре ее
повелителя можно сказать правду. - Мадам, женится на мне наш повелитель?
- прошептала она.
   - Не тревожься, - сказала Катрин, опустилась на  колени  и  погладила
левую руку молодой матери, ту самую, за которую ее  милый  брат  поведет
эту женщину к алтарю. - У тебя есть доброжелательницы, и одна из них я.
   - Разве есть и другая? - спросила Габриель,  от  удивления  она  даже
приподнялась.
   - Принцесса Оранская вместе со мной желает, чтобы король сделал своей
королевой самую достойную.
   - И я самая достойная? По мнению суровой и благочестивой особы, кото-
рая там у себя в Нидерландах, наверно, слышит обо мне одно дурное?
   Стоя, чтобы речь ее звучала внушительно и веско, мадам Екатерина Бур-
бонская произнесла:
   - Принцесса Оранская одной со мною религии. Мы, протестанты, верим  в
свободу совести и выбор сердца. Король, брат мой, нашел ту единственную,
которой он хочет владеть до конца, - в своем королевстве нашел он ее.
   Вот все, что она сказала, этого было достаточно надолго. А потом  она
вскоре покинула комнату и запретила прислужницам Габриели входить к ней,
потому что ей нужен покой.
   Габриель лежала и пыталась осмыслить эти новости, насколько позволяла
ей обессиленная потерей крови голова. Свобода совести - смысла этих слов
она не понимала, улавливала только, что он  благоприятен  для  нее.  Две
протестантки, и больше никто, были за нее; они  хотели,  чтобы  королева
Франции была родом из их страны. Отнюдь не какая-нибудь принцесса  чужо-
го, пусть даже  могущественного  дома,  инфанта,  эрцгерцогиня,  богатая
княжна. Не надо больших денег и влиятельного родства, о чем  непрестанно
помышлял господин де Рони, ища по всей Европе, какой союз был бы для ко-
роля всего полезней.
   Об этом Габриель знала с самого начала. Холодный расчет верного  слу-
ги, ненависть всех тех, кто сверху вниз смотрел на нее и ее  происхожде-
ние, то и другое, к несчастью, не было для нее тайной, а стало  ей  при-
вычно. Только любовь короля и "выбор сердца" позволяли ей видеть  жесто-
кие и неумолимые ист