рл взвинтил себя еще сильнее, чтобы его речь как можно больше
походила на речь человека невменяемого, и они наконец узнали  о  кончине
адмирала Колиньи. Охваченные леденящей дрожью, Генрих  и  Конде  глядели
друг на друга и уже не обращали внимания на Карла, предоставив  ему  ры-
чать сколько угодно, пока он окончательно не осип. Карл всячески поносил
адмирала, называл его обманщиком и предателем. Колиньи-де  желал  только
гибели, королевства и потому заслужил самое страшное и беспощадное  воз-
мездие. Произнося эти слова, лившиеся неудержимым потоком,  он  невольно
начинал верить в них, и им постепенно овладевали ненависть  и  страх.  В
конце концов в его дрожащих руках блеснул кинжал. Но те двое этого  тоже
не заметили, перед ними возникали иные видения.
   Вот их полководец, он выходит из палатки, кругом стоит его войско,  а
они уже держат под уздцы  своих  коней.  И  сейчас  же  несутся  в  бой,
навстречу врагу, по пятнадцать часов не слезая с седел; они великолепны,
неутомимы, они не чувствуют своего тела. Ветер подхватывает  нас,  глаза
становятся все светлее и зорче, мы видим так далеко, как  никогда,  ведь
теперь перед нами враг. Хорошо мчаться навстречу врагу, когда ты  совсем
невинен, чист и нетронут, а он погряз в грехах и  должен  быть  наказан!
Как символ всего этого, и только этого, предстал перед  ними  Колиньи  в
тот час, когда они узнали о его смерти. Генрих вспомнил,  что  его  мать
Жанна крепко надеялась на господина адмирала, а теперь вот  нет  уже  на
свете ни Жанны, ни Колиньи. И он  предоставил  полоумному  Карлу  бесно-
ваться, пока у него хватило сил, а сам опустился на ларь.
   Но вот голос Карла становится все более хриплым, а в комнату,  как  и
прежде, врывается истошный вой и крик. Когда Карлу все же пришлось заго-
ворить с подобающей его сану ясностью, он приказал им отречься от  своей
веры: только так они спасут свою жизнь. Конде тут  же  крикнул,  что  об
этом и речи не может быть и что вера дороже  жизни.  Генрих  нетерпеливо
остановил его и, обратившись к Карлу, успокоительно  заметил:  -  Мы  об
этом еще потолкуем. - А кузен вздумал во что бы то  ни  стало  сопротив-
ляться, хотя это было уже без пользы. Он распахнул окно, чтобы звуки на-
бата ворвались в комнату, и под звон колокола поклялся, что если бы даже
наступило светопреставление, он останется верен истинной религии.
   Генрих снова затворил окно; затем направился к Карлу, который с  кин-
жалом в руке стоял перед шкафом, похожим на крепость:  перекладины,  пу-
шечные ядра, из черного дерева, железные скобы. Он подошел к беснующему-
ся королю и, указывая на Конде, прошептал Карлу  на  ухо,  спокойно,  но
твердо: - Безумец - вот этот, со своей религией. Вы же,  сир,  вовсе  не
безумны. - Карл замахнулся кинжалом, но Генрих оттолкнул его руку.  -  А
это лучше оставь, августейший брат мой! - Как он нашел нужное слово? Ед-
ва Карл услышал его, он выронил кинжал, и тот, упав, откатился в  сторо-
ну. Обвив руками шею друга, кузена, зятя или брата, бедняга  разрыдался:
- Я же не хотел этого!
   - Охотно готов поверить, - отозвался Генрих. - Но тогда кто же хотел?
- ответом послужил только донесшийся  откуда-то  истошный  вой  и  крик.
Карл, продолжая всхлипывать, все же сделал какое-то  движение,  указывая
на стену, словно у нее были уши. Да, ведь и на этот раз мадам  Екатерина
могла по своему обыкновению просверлить дырочку и подглядывать. Но веро-
ятнее, что она сейчас прислушивается к кровавой свалке, иначе и быть  не
может, даже если человек - самый зачерствелый убийца.  И  в  самом  деле
Екатерина, переваливаясь, бродит по своим покоям и еще неувереннее,  чем
обычно, тычет палкой в пол. Она проверяет  крепость  дверей,  исподтишка
разглядывает своих широкоплечих несокрушимых  телохранителей,  спрашивая
себя, долго ли они будут ее защищать. Ведь каким-нибудь отчаявшимся  гу-
генотам, хотя бы и последним, может же взбрести на ум все-таки ворваться
к ней и отнять у нее драгоценную старую жизнь, прежде чем их самих  при-
кончат. Но на крупном свинцовом лице королевы ничего не отражается, гла-
за тусклы. Вот она подошла к одному из шкафов и еще  раз  проверила  его
содержимое: порошки и склянки в полном порядке. На  худой  конец  всегда
остается хитрость, и даже тех, кто  врывается,  чтобы  тебя  прикончить,
можно уговорить сначала чего-нибудь выпить..."
   А Генрих посмеивался, он беззвучно хихикал: ему так  же  трудно  было
удержаться от смеха, как его шурину  Карлу  от  рыданий.  Когда  смешное
ужасно, оно тем смешнее. В ушах стоит истошный вой и крик резни, а в во-
ображении встают ее виновники, во всем их безобразии и убожестве. И  это
великое благодеяние, ибо если нельзя даже посмеяться,  то  от  ненависти
задохнешься. В эти часы Генрих научился ненавидеть, и хорошо, что он мог
поиздеваться над теми, кого ненавидел. Мрачному Конде он крикнул: -  Эй!
Представь себе д'Анжу! Как он кричит: "Tue!" -  и  при  этом  лезет  под
стол! - Мрачность Конде не исчезла, но Карл развеселился; он жадно спро-
сил: - Ты правду говоришь? Мой брат д'Анжу лезет под стол?
   Этого Генрих и ждал: он умел играть на чувствах  Карла  к  наследнику
престола. Отвлечь его напоминанием о нелюбимом брате полезно: пусть  за-
будет, что здесь находятся его родичи-гугеноты, что они в его власти,  а
он невменяем. Когда опасность близка, комический элемент особенно  поле-
зен: изображая вещи в смехотворном виде, можно хотя бы отдалить ее. Ген-
рих, в эти часы познавший ненависть, оценил и великую пользу  лицемерия.
Поэтому он воскликнул, прикидываясь прямым и откровенным:  -  Я  отлично
знаю, августейший брат мой, что в душе никто из вас не  желает  дурного!
Вам просто захотелось какого-нибудь развлекательного занятия, ну,  вроде
турнира или игры в колечко. Tue! Tue! - передразнил он убийц и  так  за-
выл, что у каждого пропала бы охота к подобному развлечению.
   - В самом деле? - спросил Карл, словно сбросив с  себя  огромную  тя-
жесть. - Ну, тогда я уж одному тебе признаюсь: вовсе я  не  сумасшедший.
Но у меня нет другого выхода. Подумай, ведь моя кормилица - гугенотка, и
я с детства знаю ваше учение. А д'Анжу хочет меня убить. - Он заверещал,
выкатывая глаза, словно перед новым припадком безумия -  настоящего  или
притворного. - Но если я умру, отомсти за меня, Наварра, за меня  и  мое
королевство!
   - Мы ведь действуем с тобою заодно, - настойчиво подчеркнул Генрих. -
Если будет нужно, ты сделаешься безумным, а я шутом, ведь я в самом деле
шут. Хочешь, покажу фокус? Превосходный фокус? - повторил он с некоторой
нерешительностью, ибо втайне не был уверен, что его затея кончится  бла-
гополучно. Стоявший позади Карла похожий на крепость шкаф - перекладины,
пушечные ядра черного дерева, железные скобы - приоткрылся. Только  Ген-
рих заметил это и тотчас узнал высунувшиеся  оттуда  лица,  взглядом  он
приказал им еще потерпеть. А тем временем начал перед носом у Карла про-
изводить руками магические пассы, какие обычно выделывают ярмарочные фо-
кусники и шарлатаны. - Ты, конечно, полагаешь, -  заговорил  он  особым,
напыщенно хвастливым тоном, присущим подобным  людям,  -  что  тот,  кто
умер, мертв. Но не мы гугеноты. У нас дело обстоит не так  плохо.  Успо-
койся же, августейший браг мой! Вы перебили  в  Лувре  восемьдесят  моих
дворян, но первые два уже успели ожить.
   Он, стал водить руками сверху вниз вдоль шкафа, выворачивая  все  де-
сять пальцев, и притом на некотором расстоянии от дверок, чтобы не  ска-
заться слишком близко к чуду, которое должно было сейчас произойти. Отс-
тупил и Карл, лицо его выражало недоверие и страх.
   - Изыдите! - наконец воскликнул Генрих. Шкаф широко распахнулся, и  в
тот же миг д'Обинье и дю Барта уже валялись в ногах  у  Карла.  Все  это
произошло настолько быстро, что Карл не успел издать первый вопль  вновь
овладевшего им бешенства; поэтому он промолчал, хмуро разглядывая  воск-
ресших. А они лежали на коленях, туловище одного было наполовину  короче
туловища другого; оба прижимали к груди ладони, как приличествует бедным
изгнанникам, дерзнувшим возвратиться из тех краев, откуда нет  возврата.
Оба одновременно проговорили глухим голосом: - Простите нас, сир, что мы
оставили царство Плутона! Окажите снисхождение и некроманту, который нас
вызвал оттуда!
   На этот раз Карл решил отменить очередной приступ безумия. Он  сел  и
заявил: - Вас еще тут не хватало! Ну, раз уж так  вышло,  вставайте,  но
что же мне с вами делать? Какая мерзость! - На самом деле это был  трез-
вейший миг в его жизни; все, что свершено и что еще  должно  свершиться,
мучило его, отталкивало своей низостью, как это видно и на его портрете:
король из угасающего рода, белый шелк, взгляд искоса, говорящий о пресы-
щении и подозрительности, но одна нога отставлена, как в балете.  И  вот
Карл Девятый слегка повертывает руку ладонью кверху: этим  движением  он
всем дарует свободу.
   И они сейчас же ею воспользовались. Дю Барта направился к двери и от-
пер ее. Д'Обинье кивнул на одно из окон, в которое уже вливался  дневной
свет: - Наше счастье, что ночью оно стояло открытым и  здесь  никого  не
было.
   Дю Барта быстро возвращается: он перед тем выглянул за дверь. Она тут
же снова отворилась.


   СВИДАНИЕ

   Дверь отворилась, она  широко  распахнулась,  и  вошла  королева  На-
варрская, мадам Маргарита Валуа. Марго.
   Ее брат Карл сказал: - А вот и ты, моя толстуха Марго! - Генрих воск-
ликнул: - Марго! - Первым, непосредственным чувством обоих была радость.
Вот она, Марго, все же не погибла, хотя открылось столько засад, столько
преступных замыслов, и в ней все та же утонченная красота и тот блеск, к
которому до этой ночи как будто стремилась жизнь. Невзирая  на  радость,
Карл и Генрих невольно содрогнулись: "А я не был с ней в минуту опаснос-
ти! Но что это? Она выглядит так, словно ничего не произошло".
   А был у нее такой вид потому, что она успела  смыть  немало  крови  и
слез не только со своего лица, но и с тела и уж потом появилась здесь  в
серебристо-сизом и розовом наряде, подобном утренней заре, и в жемчугах,
мерцающих на ее нежной атласной коже. И стоило это немалого  труда!  Ибо
на ней только что лежал, вцепившись в нее,  охваченный  смертным  ужасом
умирающий человек. Другие, уже будучи на краю гибели, бросались к  Марго
с мольбой, видя в молодой королеве последнюю надежду, и от отчаяния рва-
ли на ней в клочья рубашку, и даже ее прекрасных рук не пощадили, впива-
ясь в них ногтями, которые от страха стали острыми, как  у  зверей.  Ка-
кой-то обезумевший придворный вознамерился убить ее самое, лишь  потому,
что яростно ненавидел ее возлюбленного повелителя. - Наварра дал мне по-
щечину, за то я убью самое дорогое для него существо, -  хрипел  капитан
де Нансей где-то близко, совсем рядом с ней; он было схватил ее, вытянув
когтистую лапу и решив, что уж теперь жертва не уйдет. У Марго  все  еще
стояли в ушах его свирепые слова, она ощущала его жадное дыхание и прос-
то понять не могла, как ей удалось спастись от него в ее комнате,  наби-
той людьми. Ибо даже позади кровати лежали они, катались по  полу,  вопя
от боли, или вытягивались, онемев и оледенев навек. Все это несла  Марго
в своей душе, а казалась при этом безмятежной, как молодое утро; но того
требовали приличия и присущее ей самоутверждение: "Мой повелитель должен
меня любить!"
   Она попыталась взглянуть Генриху прямо в глаза, но это почему-то ока-
залось необыкновенно трудным. И не успели их  взгляды  встретиться,  как
она невольно отвела свой. Впрочем, уклонился и он и тоже посмотрел  мимо
нее. Ради бога, как же так? Не может этого быть! - Мой Генрих! Моя  Мар-
го! - сказали оба одновременно и двинулись друг к другу. - Когда  же  мы
расстались? Разве так уж давно?
   - Я, - сказала Марго, - лежала в постели и решила заснуть, а ты  под-
нялся.
   - Я поднялся и вышел с моими сорока дворянами, которые окружали  наше
ложе. Я собирался сыграть с королем Карлом партию в мяч.
   - Я же, мой возлюбленный повелитель, решила заснуть. А вот вышло так,
что меня всю залили кровью и слезами - и сорочку и лицо. Даже предсмерт-
ный пот умирающих падал на меня. Все это сделали, увы,  наши  люди.  Они
всех твоих перебили, а так как я больше всех твоя, то  лучше  бы  и  мне
умереть. Но все-таки я явилась к тебе, хотя мне пришлось переступать че-
рез мертвых, и вот как мы свиделись!
   - Вот как мы свиделись, - повторил он с глубокой  печалью  и  сдержал
себя, чтобы тут же не пошутить. А она почти  надеялась  на  это.  Такого
мальчишку ужасное особенно смешит. "Впрочем, нет,  -  вспомнила  она,  -
здесь ведь я сама воплощаю в себе весь ужас..." - Я твоя бедная  короле-
ва, - не сказала, а дохнула ему в лицо Марго. Он кивнул и прошептал:
   - Да, ты моя бедная королева, ты  дочь  женщины,  которая  убила  мою
мать.
   - И ты слишком сильно любил меня, слишком сильно любил.
   - А теперь эта женщина убила всех моих людей.
   - И ты уже совсем не любишь меня, совсем не любишь.
   Тут он готов был раскрыть объятия, захваченный одним ее голосом,  так
как он не смотрел на нее, его глаза были опущены. В душе он уже  раскрыл
их; он только ждал одного ее слова, легчайшего движения,  но  ничего  не
последовало. У нее было такое чувство, что нет, она не может, не должна,
или что этого недостаточно. "Неужели я потеряла его?"  -  Марго  отошла,
скользнула рукой по лбу и затем проговорила вслух, для всех:
   - Я пришла к моему брату-королю. Сир, я прошу вас подарить жизнь нес-
кольким несчастным! - И она опустилась перед Карлом Девятым на колени не
без соблюдения должного церемониала: горячая  мольба  просительницы,  но
облеченная торжественной чопорностью, следовать которой государи  должны
уметь всегда. - Сир! Даруйте мне жизнь господина Лерана,  он  вбежал  ко
мне в комнату, весь исколотый кинжалом и окровавленный, когда я еще  ле-
жала в постели, и из страха перед убийцами охватил меня руками так креп-
ко, что мы упали за кровать. Даруйте мне также жизнь вашего первого дво-
рянина де Миоссена, человека в высокой степени достойного,  и  господина
д'Арманьяка, первого камердинера короля Наваррского!
   Она сказала это, следуя до конца всем правилам этикета, хотя  Карл  и
перебил ее. Разве он не обрадовался тому, что она уцелела? Да, но тут же
им овладело безграничное отвращение ко всему происходящему. И  во  время
этого свидания между Генрихом и Марго он ничего не замечал, ничего, кро-
ме отвращения, не чувствовал. Они жили в своем мире,  Карл  в  своем.  И
вдруг он понял, что кому-то от него что-то нужно: его сестре, она следит
за ним, она шпионит, а потом все донесет матери - какие слова он  сказал
да какое у него было лицо! Поэтому он делает другое лицо, он  заставляет
себя побагроветь - это он может; жилы на лбу у него вздуваются,  он  изо
всех сил свирепеет, вращает глазами. Затем начинается  подергивание  ко-
нечностей, - головы, скрежет зубов, и, когда все подготовлено, он рявка-
ет.
   - Больше ни слова, пока жив хоть один еретик!  Отрекайтесь!  -  рычит
Карл, обращаясь к присутствующим, ибо в его комнате находятся четыре ос-
тавшихся в живых гугенота, именно ему они обязаны тем, что  они  еще  на
свете, и его мать, без сомнения, об этом узнает.
   Генрих спешит удержать своего кузена Конде, но  тщетно:  тот  считает
делом чести тоже орать во весь голос. В своей вере он-де никому не  обя-
зан отчетом, кроме бога, и от истины не отречется, чем бы ему ни угрожа-
ли! Тогда Карл, уже окончательно рассвирепев, бросается к нему. Дю Барта
и д'Обинье, не вставая с колен, хватают его  за  ноги,  а  он  рычит:  -
Смутьян! Бунтовщик и отродье бунтовщика! Если ты через три
   дня не заговоришь иначе, я прикажу тебя удавить! - 'Итак, Карл все же
дает ему срок в три дня - при столь неудержимой ярости это был еще очень
приличный срок. Тогда Наварра, который нес перед всеми протестантами го-
раздо большую ответственность, чем Конде, поступил так же, как в  первый
раз: с видом смиренного ягненка обещал он переменить свою веру,  обещал,
невзирая на резню. Но он вовсе не собирался сдержать  свое  слово,  хотя
оно и было дано, а Карл отлично знал, что он его не сдержит.  Они  неза-
метно подмигнули друг другу.
   - Я желаю насладиться лицезрением моих жертв! - вопил что есть  силы,
не щадя голосовых связок, безумный повелитель кровавой ночи. И если  кто
находился поблизости - часовые, дворяне, привлеченные любопытством прид-
ворные и челядь, - все могли подтвердить, что да. Карл Девятый от  соде-
янного не отрекается и  теперь  с  удовлетворением  разглядывает  каждую
жертву своей кровожадности. А вместе с тем, выходя из комнаты, он как бы
нечаянно коснулся рукою руки своего зятя, короля Наваррского,  и  Генрих
услышал шепот Карла:
   - Мерзость! Мерзость! Будем стоять друг за друга, брат.
   А затем сделался окончательно таким, каким  его  заставляли  быть,  -
жестоким Карлом Варфоломеевской ночи: он упивался видом  убитых  -  тех,
кто лежал у самой его двери, и всех других, попадавшихся ему по пути. Он
отбрасывал ногой их бесчувственные тела, наступал на головы людей, кото-
рые уже не могли ни сопротивляться, ни ненавидеть. Он непрестанно бормо-
тал проклятия и угрозы, при том его мало заботило, что их никто не  слы-
шит, кроме нескольких его безмолвных спутников. Всюду было пусто, ни ду-
ши, ведь убивать - работа утомительная, после нее убийцы либо спят, либо
пьянствуют. И мертвецы были одни.
   Казалось, их здесь неисчислимое множество: живые не производят такого
впечатления, ибо любое скопище живых вновь рассеивается. Мертвые  же  не
спешат, им принадлежит вся земля и все, что на ней вырастает, - все фор-
мы, все судьбы, некое будущее, настолько  безмерное,  что  его  называют
вечностью. Вдруг Агриппа д'Обинье заговорил:
   Смерть ближе с каждым днем. Но только за могилой
   Нам истинная жизнь дается божьей силой,
   Жизнь бесконечная без страха и забот.
   Пути знакомому кто предпочтет скитанье
   Морями бурными в густеющем тумане?
   К чему блуждания, когда нас гавань ждет?
   Его голос звучит глухо, словно в царстве мертвых, чья  жизнь  тянется
через все времена, а потому замедлена и  приглушена.  И  гулко  отдаются
только проклятия безумного. Генрих знал эти  стихи:  Агриппа  их  прочел
впервые в ночь его свадьбы, перед тем как образовалось длиннейшее  шест-
вие и Карл Девятый во главе всех своих  придворных  проводил  Генриха  к
супружескому ложу. Теперь по коридорам двигалось иное шествие, хотя  оно
направлялось к той же комнате. Генрих не оглядывался на Марго.
   Она шла среди других мужчин, которым до нее не было никакого дела,  и
прибрела последней. Никогда еще за всю свою жизнь принцессы мадам Марга-
рита не ощущала так глубоко свое бессилие, как сейчас, когда она  проби-
ралась вслед за сумасшедшим и несколькими побежденными между повсюду ва-
лявшимися трупами. Что за необъяснимые лица были у некоторых: на них от-
разилось изумление, почти стыд за какое-то великое счастье. Зато у  дру-
гих мертвецов не осталось и следа одухотворенности,  словно  они  раз  и
навсегда отправились в ад. Все это мадам Маргарита  замечала,  и,  когда
она вдруг увидела, что таким же стал и один из ее прежних  возлюбленных,
ей сделалось дурно. Дю Барта подхватил ее, и, опираясь на его руку,  она
с трудом потащилась дальше.
   Перед камином стояли, обнявшись, два трупа: они закололи друг друга и
так и не разомкнули объятий. Некоторые  протестанты,  видимо,  оказались
небезоружными и решили продать свою жизнь как можно до - роже.  Какая-то
убитая женщина лежала на груди у мужчины, которого, должно быть,  стара-
лась спасти. Но не смогла. "И я ничего не смогла, - думает Марго, тяжело
повиснув на своем спутнике и едва волоча ноги. - Не смогла. Ничего я  не
смогла". Через перила перевалился толстый повар, белый  колпак  сполз  у
него с головы и скатился по лестнице. В том же положении  Генрих  застал
его совсем недавно, или это был друг