приказал: - Когда  я
вернусь с купания, чтобы все лошади были оседланы. - И тут же побежал  к
ручью, на ходу сбрасывая платье. Потом отряд  действительно  пустился  в
путь; но не прошло и четверти часа, как они увидели,  что  им  навстречу
скачет во весь опор гонец, он подъехал, не спрыгнул, а свалился  с  коня
и, став на ноги, пошатнулся; кто-то поддержал его за спину, а он прохри-
пел: - Я... из Парижа... в четыре дня вместо пяти. - Лицо его пошло  бе-
лыми и багровыми пятнами, язык вывалился изо рта, и,  что  казалось  еще
более тревожным, из широко раскрытых, смятенных глаз выкатились  крупные
слезы. И такая тишина воцарилась вокруг гонца, что было слышно, как  они
падают на его колени.
   Генрих, сидя в седле, протянул руку, взял поданное ему письмо, однако
и не подумал вскрыть его; напротив, рука его бессильно повисла, он опус-
тил голову и сказал среди великой тишины раскинувшихся вокруг  просторов
с затерянной в них горсточкой людей, сказал вполголоса:  -  Моя  дорогая
матушка умерла. Четыре дня тому назад. - Он обращался к самому себе, ос-
тальные это ясно почувствовали. И они сделали  вид,  что  не  слышат,  -
пусть сообщит им вслух; бережность и чуткость выказали даже самые  отча-
янные буяны. Наконец новый король Наваррский прочел письмо, снял  шляпу,
и все тоже сняли; и тогда он сказал им:
   - Моя мать, королева, скончалась.
   Иные из его спутников переглянулись, на большее  они  не  отважились.
Подобное событие не из тех, с которыми легко примиряешься: оно влекло за
собой величайшие перемены; перемены ждут и их самих, но каткие, они  еще
не знали. Жанна д'Альбре воплощала для них слишком многое, и она не сме-
ла умирать. Она вела их вперед и кормила их. Она  помогала  им  добывать
хлеб, который растет на пашнях, и хлеб веяной жизни. Наши свободы! Жанна
д'Альбре добилась их для нас! Наши крепости - хотя бы Ла-Рошель на бере-
гу океана - она их для нас завоевала! Наши молитвенные дома на городских
окраинах! Она их сохранила; мир в наших провинциях, наши женщины, возде-
лывающие поля под покровом господним, пока мы скачем на конях  в  ратное
поле и бьемся за веру, - всем этим была Жанна д'Альбре! Какая же  судьба
постигнет нас теперь?
   Эта мысль сменилась ужасом, затем гневом, и  сей  час  же  неудержимо
вспыхнуло подозрение, что кто-то в этом повинен, что тут действовала ру-
ка преступника, ибо столь великое несчастье не  может  совершиться  само
собой. Покойница мешала сильным мира сего, и вполне ясно, кому именно. В
этом растерявшемся отряде люди понимали друг друга без слов, у них  были
одни и те же мысли и чувства. В  толпе  слышались  отдельные  бессвязные
возгласы, как будто их издавал спящий, лишь постепенно  они  становились
громче, сливались в гневный ропот, угрожающе  нарастали;  и  наконец  из
кучки гугенотов вырвались слова, словно кинжал,  выхваченный  из  ножен,
словно кто-то их произнес со стороны, другой вестник, незримый: -  Коро-
леву отравили!
   Все наперебой стали повторять их, каждый  произносил  вслух,  как  бы
вслед за незримым вестником:
   - Отравили! Королеву отравили! - И сын умершей повторил их вместе  со
всеми, и он получил эту весть, как остальные. -
   И тут произошло нечто неожиданное: юноши протянули друг  другу  руки.
Они не сговаривались, но это была клятва отомстить за Жанну д'Альбре. Ее
сын схватил руки своих друзей - дю-Барта, Морнея и д'Обинье. С  Агриппой
он объяснился, сжав его пальцы и как бы желая сказать: "Вчера поваленная
лестница, возня с женщинами, а сегодня вот это. В чем же мы можем упрек-
нуть друг друга, в чем раскаиваться? Такова жизнь, и  мы  пройдем  через
нее рука об руку". И своего слугу д'Арманьяка, которого он перед тем так
разбранил, Генрих тоже взял за руку. В это время чей-то голос  начал:  -
Явись, господь, и дрогнет враг!
   Сначала пел один Филипп дю Плесси-Морней, ибо среди всех он был  наи-
более склонен к крайностям: в его душе обитала слишком неугомонная  доб-
родетель. Но когда он повторил первую строку, к нему присоединилось  еще
несколько голосов, а вторую уже пели все. Они спешились, молитвенно сло-
жили руки и пели - горсточка людей, которой не видел никто, кроме,  быть
может, господа бога, - ведь ему они и воссылали этот псалом;  пели,  как
будто звонили в набат, воссылая ему псалом!
   Явись, господь, и дрогнет враг!
   Его поглотит вечный мрак.
   Суровым будет мщенье.
   Всем, кто клянет и гонит нас,
   Погибель в этот грозный час
   Судило провиденье.


   ПОСЛЕДНИЙ ВЕСТНИК

   Они допели до конца, потом смолкли, ожидая слова своего юного  вождя.
Ведь он стал королем Наварры здесь, на этой  чужой  проезжей  дороге,  и
должен им сказать, куда теперь ехать, что делать. Дю Барта наклонился  к
Генриху, проговорил вполголоса: - Ваша мать погибла первой. Вторым буде-
те вы сами. Поверните обратно!
   - Соберем наших единомышленников! - посоветовал ему Морней. -  Ревни-
тели истинной веры сбегутся к вам со всего королевства. Мы  двинемся  на
этот преступный двор, и никто нас не одолеет.
   Дюбинье же сказал гораздо спокойнее:
   - Вам нечего бояться за себя, государь, пока жив хоть  один  из  этих
людей... - Эти люди смотрели на него, и он продолжал: - Старик пожертво-
вал ради нашего дела всей своей жизнью, я знаю, я  слышал,  что  говорил
ночью адмирал своей супруге. - И точно он был ясновидцем,  Агриппа  стал
повторять слова Колиньи, сказанные им жене.
   Так как д'Обинье был поэтом, он мог поведать о ночной беседе супругов
так, будто сам присутствовал при ней:
   - Уверена ли ты, что никакие испытания не могут  тебя  поколебать?  -
спрашивал Колиньи супругу. - Положи руку на сердце, проверь себя,  оста-
нешься ли ты твердой, если даже все отпадут и тебе придется  с  позором,
который обычно идет вослед за неудачей, удалиться  в  изгнание?  Смотри!
Даже король Наваррский готов отступиться - он женится на  родной  дочери
той, кто наш главный враг.
   Тут уж Генрих не выдержал. Он вскипел: - Не мог  адмирал  этого  ска-
зать! А если ты, Агриппа, считаешь, что мог, значит, лжет твоя  муза!  Я
тверд в нашей вере... А теперь едем дальше!
   Но этого-то и хотел Агриппа, считая, что спокойных  убежищ  на  свете
нет, и чем больше его внутреннее прозрение открывало ему опасности чело-
веческой жизни, тем решительней поэт устремлялся вперед.
   Всадники снова двинулись в путь  под  затянутым  облаками  небом.  Но
вскоре дорогу им преградили какие-то люди  с  воздетыми  руками.  И  все
твердили одно и то же: "Королеву Жанну отравили". Однако  никто  не  мог
объяснить, откуда это стало известно. Под конец всадники  уже  перестали
спрашивать, кто они, из какой деревни. Достаточно  было  того,  что  они
идут бог весть сколько времени, чтобы увидеть нового короля  Наваррского
и поведать ему то, что они знают. Многие уже так устали, что их первона-
чальный гнев угас и они в страхе бормотали, как заклинание, те же злове-
щие слова.
   Даже на самых беззаботных искателей приключений подобные встречи ока-
зывают свое действие. А тут произошла  еще  одна,  решающая.  На  лесной
опушке они неожиданно столкнулись с дворянином -  неким  Ларошфуко,  все
его отлично знали, он был другом их короля. И этот  дворянин  тоже  имел
измученный вид человека, проскакавшего в четыре  дня  путь,  на  который
нужно пять. Всего несколько слов сказал он юному королю, но Генрих  сей-
час же натянул поводья и повернул обратно. Тогда повернул и  весь  отряд
и, ни о чем не спрашивая, в глубоком молчании возвратился в Шоней.
   Приехав туда, Генрих прежде всего отыскал уединенное тенистое местеч-
ко под сенью тополей и приказал Ларошфуко, гонцу его матери, в  точности
все ему поведать. Последние земные мысли умирающей Жанны перед тем;  как
ее дух вознесся к богу, были о сыне. Она не хотела, чтобы он  из  страха
отказался от своего путешествия: об этом и речи не было. Однако она про-
должала считать, что в Париж он должен явиться только как сильнейший.
   Ее совет был подсказан опытом последних месяцев, а этот опыт был  тя-
жел и горек. Она полагает - и чтобы высказать эту  мысль,  королева  еще
раз нашла в себе силы для своего необычного голоса, похожего на звон ко-
локола, - что свадьба ее возлюбленного сына  послужит  началом  решающих
событий, но они могут стать решающими либо для него, либо для  его  вра-
гов, Последние ее помыслы были  мужественно  устремлены  навстречу  всем
опасностям жизни и на то, как их победить. Были времена,  или  ей  каза-
лось, что были, когда порок все же пугливо прятался от людских  глаз.  А
сейчас - так велела она передать своему Генриху - он дерзко поднял голо-
ву и глумится над добродетелью. Затем, уже в предсмертные  минуты,  она,
обращаясь к богу, произнесла слова псалма:
   Явись, господь, и дрогнет враг!
   Последний вестник извлек ее завещание и, коснувшись его губами,  вру-
чил королю. Однако в нем она не обмолвилась ни словом о своих  сокровен-
нейших тревогах, ибо под конец не доверяла даже бумаге. Она поручала за-
ботам Генриха его бедную сестренку. И тут Генрих, наконец, зарыдал, - он
еще не пролил ни одной слезы.
   Сквозь слезы он то и дело восклицал: - Бедная сестренка! Так  назвала
ее наша мать! - И сердце подсказало ему: "Она должна быть здесь!  Мы  же
одни, на свете! Ничего и никого нет у брата и сестры, кроме друг  друга!
Все остальное - обман души и зрения,  все  эти  женщины,  и  возвышенные
чувства к ним, и страх, как бы ни одной не упустить! А на самом  деле  я
всегда упускаю только одну, и каждый раз - только ее! У нее мне еще  ни-
когда не приходилось просить любви или искать понимания. Мы с  ней  дети
одной матери, и нам нечего таить друг от друга. Говорят, у нее мой смех.
А сейчас она плачет теми же слезами, но даже эти слезы, которыми она оп-
лакивает нашу мать, не - упадут на мои руки. Она далеко, она  всегда  от
меня далеко, и мы не едины в нашей высшей скорби - ее и моей!"
   Тут он узнал от гонца, что его сестра Екатерина  тоже  хотела  ехать.
Все уже было готово: и лошадь во" дворе и карета за городскими воротами.
Однако сестру задержали - не силой, но под всякими  ловкими  предлогами,
пока Ларошфуко наконец не уехал, да и ему не легко было вырваться: приш-
лось действовать очень решительно.
   - Значит, ее держат в плену? - спросил брат, глаза у  него  были  уже
сухие и гневные, рот горько скривился.
   Нет, он ошибается. Ее окружают заботами и вниманием, особенно  Марго,
его невеста, и даже старуха Екатерина.  Свадебное  торжество,  которого,
видимо, ждал с нетерпением  двор,  так  омрачено  смертью  королевы  На-
варрской, что нельзя допускать новых прискорбных" случайностей. Не  хва-
тало еще, чтобы случилась беда с сестрой, болезненной молодой  девушкой,
ведь она, может быть, даже унаследовала от матери слабые легкие.
   Генрих близко нагнулся к Ларошфуко и, содрогаясь, спросил:
   - Значит, дело только в легких?
   Последовало долгое молчание. Наконец  вместо  ответа  дворянин  пожал
плечами.
   - Кто подозревает яд? - спросил Генрих. - Только наши друзья?
   - Еще больше подозревают другие, ибо они знают, на что люди там  спо-
собны.
   Генрих сказал: - Я предпочитаю не знать. Иначе мне пришлось бы только
ненавидеть и преследовать. А слишком большая ненависть лишает сил.
   У него всегда было такое чувство, что жить важнее, чем мстить, и тот,
кто действует, смотрит вперед, а не назад, на дорогих покойников. Однако
оставались его сыновние обязанности, из-за них он сдерживал себя и, ожи-
дая подкрепления, день за днем сидел в Шонее, хотя и рвался отсюда.  Его
гугеноты на конях стекались к нему со всех сторон, да и сам  он  высылал
им навстречу проводников,  чтобы  те  показывали  дорогу.  Ему  хотелось
явиться в Париж с большими силами, как того требовала  Жанна.  Он  успел
передать и ее последние распоряжения своему наместнику в королевстве Бе-
арн. Когда письмо было дописано. Генрих заметил, что не подчеркнул в  ее
поручениях того, что касалось духовной жизни, а ведь матери она была до-
роже всего! Сын только подивился - как мог он совершенно забыть о  рели-
гии? - и сделал необходимую приписку.
   Гонец, принесший ему весть о смерти  королевы  и  о  крайне  подозри-
тельных обстоятельствах, при которых она произошла, потратил четверо су-
ток на путь из Парижа. Генрих же ехал из Шонея в Пуату три недели. Когда
Генрих встретил его, тот совсем изнемогал. Генрих делал  привалы,  оста-
навливался для ночевок, принимал пополнения, пил  вино  и  смеялся.  Да,
смеялся. Истомившиеся гугеноты дивились, въезжая в егс лагерь; а он  ма-
хал руками, приветствуя их, и шутил на их южном наречии. В тот час, ког-
да гонец пустился в путь со своей скорбной вестью, сыну во сне  привиде-
лась мать, у нее было новое лицо - лицо вечности, а незадолго до приезда
гонца Генрих опять вспомнил это лицо. Но теперь он уже не видел  его,  и
оно больше не являлось ему никогда. Позднее он стал вспоминать  Жанну  в
цветущую пору ее жизни, вспоминал ее ум, и волю, и как она руководила им
в годы его отрочества; но и для этого надо было представлять себе ее об-
раз, ибо образы не умирают.

   Moralite

   Voyez ее jeune prince deja aux prises avec les dangers de la vie, qui
sont d'etre tue ou d'etre trahi, mais qui  se  cachent  aussi  sous  nos
desirs et meme parmi nos  reves  genereux.  C'est  vrai  qu'il  traverse
toutes ces menaces en s'en jouant, r. elon  le  privilege  de  son  age.
Amoureux a tout bout de chemin il ne connatt pas encore que l'amour seui
lui fera perdre une liberte qu'en vain la haine lui dispute. Car pour le
proteger des complots des hommes et des pieges que lui-tendait sa propre
nature il у avait alors une personne qui l'aimait jusqu'a en  mourir  et
c'est celle qu'il appelait la reine та mere.

   Поучение

   Взгляните на сего молодого принца, он уже вступил  в  единоборство  с
теми главными опасностями, которые нам посылает жизнь, - быть убитым или
преданным, - а также с теми, какие таятся в наших желаниях и даже в  на-
ших великодушных мечтах. Правда, он проходит шутя меж всеми угрозами, но
такова привилегия юности. Влюбляясь на каждом шагу, он  еще  не  ведает,
что именно любовь лишит его той свободы, которую тщетно  домогалась  от-
нять у него ненависть. Ибо для защиты его от людских злоумышлении и кап-
канов, расставляемых его собственной природой, жила на свете одна женщи-
на, и она его столь сильно любила, что от этой любви умерла -  та,  кого
он называл "моя мать-королева".


   III. ЛУВР


   ПУСТЫЕ УЛИЦЫ

   Сын покойной, ехавший на свою свадьбу, весело поглядывал по  сторонам
и наслаждался быстрой рысью своего коня. Ветер уже доносил ароматы двора
- кушаний, раздушенных людей, женщин, которых не надо просить, а, наобо-
рот, они нас просят. Генрих решил, что добьется у  них  успеха,  ибо  он
действовал отважнее других и был уверен, что его душевные  и  физические
качества произведут должное впечатление на прекрасный  пол.  Марго  тоже
останется им довольна. Когда он думал о ней, ему приходили в голову  са-
мые остроумные шутки. Друзьям нельзя,  конечно,  в  этом  сознаться,  но
прошлое его невесты, о которой ходила дурная слава, ничуть его не оттал-
кивало, наоборот, оно сулило ему немало. В таком состоянии духа  молодой
путешественник находил, что большинство любопытных  деревенских  девушек
вполне заслуживают внимания, частенько слезал ради них с коня и  целовал
их. И, уже убежав от него, они долго дивились тому, как хорошо умеет це-
ловаться принцгугенот.
   В значительно разросшемся отряде задние ряды всадников говорили  дру-
гое, чем передние, ибо последние из примкнувших к нему еще кипели гневом
на убийство их королевы. Они-то ехали вовсе не на праздник,  а  на  тор-
жество своей мести: каждому придворному были они готовы  бросить  вызов.
Иногда их настроение передавалось и передним рядам, овладевало даже Ген-
рихом и его друзьями. Тогда Морней начинал вещать о  чрезвычайных  опас-
ностях, ожидающих их при дворе, дю Барта, как обычно, сокрушался о  гре-
ховности человеческой природы, а Агриппа  д'Обинье  дивился  премудрости
божией, ради нашего же блага посылающей нам врагов. И тогда Генрих  воз-
ражал ему с перекошенным ртом, и его смятенный взгляд был полон ужаса  и
гнева:
   - Посылать нам старую отравительницу я его не просил! Этого долга  за
ним не было!
   Да, по временам, когда его душа как бы впитывала в себя всю ненависть
товарищей, он вдруг спрашивал себя: "Да что я, с ума сошел? Мне жениться
на дочери убийцы, когда гроб моей матери, может быть, еще не предан зем-
ле? Кто окажется следующей жертвой? А я подгоняю коня и спешу не  только
пожертвовать своей честью, но и жизнью? Яд - это, должно быть,  ужасно",
- думал Генрих и ощущал уже заранее какой-то неведомый холод и  оцепене-
ние.
   Ужас и ненависть придавали его слуху особую чуткость к голосам в зад-
них рядах, возмущавшимся миролюбием их поездки. Ведь мир все равно нару-
шен! Нет, надо собрать войско, вернуть адмирала! Пусть Париж, и так  уже
трепетавший перед ними, теперь увидит в них не только  любезных  гостей!
Поэтому отряд делал частые остановки, чтобы посовещаться, медлил. Поэто-
му бесплодно проходили недели. Но когда все, даже Агриппа, начинали  ко-
лебаться, король Наваррский вдруг отдавал приказ: - На коней! Вперед!  -
и, сидя в седле, распевал, как ребенок, который едет через темный лес.
   Так достиг он места, откуда уже было поздно возвращаться,  ибо  здесь
его ждали первые придворные из числа тех,  кому  надлежало  торжественно
встретить жениха принцессы Валуа; среди них был и его  дядя  -  кардинал
Бурбон. С этой минуты весь отряд непокорных гугенотов  оказался  как  бы
пленником кардинала, ехавшего в своем красном плаще рядом с их  королем.
На другой день, девятого июля, они достигли предместья  Сен-Жак.  И  тут
они возликовали. Правда, это была горькая радость: во "главе дворян-про-
тестантов, ожидавших своего Генриха, ехал сам несравненный Колиньи,  ге-
рой их благочестивых войн. После ухода королевы Жанны от  всех  сражений
за веру только и осталось им, что этот старик. Благодаря этим двум людям
- Жанне и господину адмиралу - они уже не были преследуемыми  еретиками.
Они явились сюда как некая сила и сейчас войдут в город! Спутников  Ген-
риха охватило бурное воодушевление, они замахали шляпами, на смуглых ли-
цах задрожали бородки, и они единодушно приветствовали своих славных лю-
бимцев. Генрих и Колиньи обнялись. Гугеноты кричали:  -  Да  здравствует
господин адмирал! - Они бушевали: - Да здравствует наш Генрих!
   Это была сельская латынь, которой здесь никто не понимал.
   Однако странным было то, что, несмотря на шумный въезд отряда,  улицы
продолжали оставаться безлюдными. Генрих раньше, чем его всадники, заме-
тил, что товары в окнах лавок убраны, ставни заперты. В его  сердце  еще
таилась надежда, что у городских ворот его встретят старейшины  с  обна-
женной головой, если не все, то хотя бы несколько; но из ратуши нет  ни-
кого, да и вообще не, видно горожан. Только кошка перебежала  улицу  под
самыми копытами лошадей. Отрядом овладело чувство тревоги, люди  притих-
ли.
   Улицы были узкие, дома по большей части тесные и убогие, с  островер-
хими крышами, деревянные балки поддерживали камень, нередко  встречались
наружные лестницы. Деревянные части домов были ярко раскрашены, у каждо-
го дома был свой святой, и, казалось, только он один и смотрел с  перек-
ладины ворот вслед гугенотам. Те несколько раз слышали брошенное им вдо-
гонку: "Разбойники!" - и можно было подумать, что это крикнул святой.
   Некоторые церкви и дворцы были в новом духе и бросались в глаза своей
пышностью и красотой - уже не камни, а дивная поэзия и волшебство, точно
перенесенные сюда из иных миров. У некоторых всадников  при  виде  этого
словно ширилась грудь от счастья, и в сердце  своем  они  приветствовали
языческих богов на крышах и порталах, даже фигуры мучеников  на  храмах,
ибо  эти  святые  имели  сходство