е, забыл о них.  -  Выпьем!  -  решительно
сказал он. - На пороге старости следовало бы во всем быть осторожнее; но
иногда я начинаю понимать одного знакомого моих  знакомых,  который  уже
под конец своей жизни нашел себе жену в таком месте,  где  каждый  может
получить ее за деньги. Так он достиг самой нижней ступеньки, а она)  са-
мая прочная.
   - Выпьем! - воскликнул Генрих и рассмеялся. -
   Вы смелый человек! - И вдруг лицо его омрачилось:  подумал,  вспомнил
признание дворянина относительно религии. Однако Монтень понял его  ина-
че.
   - Да, и я сделался солдатом. Мне хотелось  проверить  свое  мужество.
Познай самого себя! Только самопознание достойно того, чтобы ему  преда-
ваться. А кто знает хотя бы свое тело? Я вот ленив, вял, у меня неловкие
руки; но я изучил свои органы, а потому и свою душу, которая свободна  и
никому не подчинена. Выпьем!
   Они предавались этому занятию довольно долго.
   И когда спутник Генриха, подняв кубок, запел стих из
   Горация, Генрих стал ему вторить:
   Пусть высшие мне в счастье отказали
   Быть равным им по роду и уму -
   Мне их расположенье ни к чему,
   Коль высшим низшие меня признали [19]
   Затем они поднялись, помогли друг другу перебраться  через  развалины
и, выйдя на свежий воздух, все еще продолжали вести друг друга под руку.
Духи вина улетучились лишь постепенно. Генрих сказал опять под грохот  и
шум океана:
   - А все-таки я был и остаюсь пленником!
   - Сила сильна, - отозвался дворянин, - но доброта сильней. Nihil  est
tarn populare quam bonitas [20].
   Генрих навсегда запомнил эти слова, ибо услышал их в ту  пору,  когда
они явились для него единственным утешением. Народ любит доброту,  ничто
так не популярно, как доброта. И,  полный  доверия,  он  спросил  своего
спутника: - Неужели это правда, что когда мы  действуем,  то  как  будто
становимся вниз головой? Верно ли, что кто призывает к действию,  призы-
вает к смятению?
   Услышав слова, которые он сам произнес в начале разговора,  принимав-
шего несколько раз совершенно неожиданный  оборот,  господин  Мишель  де
Монтень опомнился. Он вспомнил о том, кого держит под руку,  и  выпустил
ее; он повернулся лицом и грудью к океану.
   - Господь бог на небесах, - начал он, торжественно подчеркивая каждое
слово, - господь бог редко удостаивает нас возможности совершить  благо-
честивый поступок.
   - А что такое благочестивый поступок? - спросил Генрих, так же оборо-
тившись к морю.
   Монтень привстал на цыпочки, чтобы выразить то, что на сей раз познал
не из погружения в себя: чье-то великое дыхание пронизало его и застави-
ло говорить.
   - А вы вообразите себе следующее: войско, целое войско опускается  на
колени и, вместо того чтобы атаковать, начинает  молиться;  так  глубоко
оно (убеждено в том, что ему уготована победа.
   И это предсказание Генрих тоже сберег в своей душе  до  определенного
дня.
   Так завершилась их беседа. Стража во главе с офицером  отвела  друзей
обратно в лагерь. Их уже  искали.  Возникло  опасение,  что  король  На-
варрский бежал.


   ВНИЗ ГОЛОВОЙ

   Тем временем Париж наводнили невиданно блистательные господа в драго-
ценных мехах. Это были поляки, приехавшие за своим королем,  ибо  д'Анжу
всетаки избрали на польский престол при великом ликовании польского  на-
рода, который собрался для этого на огромном поле. Казалось, новому  ко-
ролю следовало поторопиться: чего еще ждать от этой  неблагодарной  кре-
пости, которая никак не хочет сдаваться! Но истинная  причина,  если  бы
только он мог признаться в ней, заключалась в том, что  он  ждал  смерти
своего брата Карла. Все же приятнее быть королем  Франции,  чем  Польши.
Карл, который отлично был об этом осведомлен, слал ему в Ла-Рошель одно-
го гонца за другим, торопя его с отъездом. Ведь и выздороветь легче, ес-
ли нет подле тебя никого, кто бы каждый день и каждый час надеялся,  что
у тебя вот-вот из всех пор брызнет кровь.
   Мадам Екатерина относилась к обоим сыновьям по  всей  справедливости:
она настаивала на отъезде своего любимца, чтобы  больной  успокоился.  А
вместе с тем позаботилась о том, чтобы в случае чего права любимца оста-
лись за ним. Успех в Польше, забота о преемнике Карла и виды на Елизаве-
ту Английскую, которой она послала весьма приукрашенный портрет Двуносо-
го, - все это требовало от мадам Екатерины немало сил и внимания, и  она
уже не могла в любую минуту сказать о каждом, как у него и что. А уж  ей
ли не знать, насколько это важно, если хочешь  властвовать  сама,  держа
других в подчинении. Будь у мадам Екатерины голова не столь забита,  все
дальнейшее едва ли случилось бы.
   Уже само путешествие к границам государства происходило как-то беспо-
рядочно. Ведь двор непременно должен, был сопровождать польского  короля
до самой границы. Но целым двором ехать трудно даже в обычных  условиях.
А каково это, если обстоятельства требуют особого величия и  к  тому  же
сопровождающие королевский поезд поляки расскажут обо  всем  в  Варшаве?
Кареты, всадники, скороходы, вьючные животные, возы с припасами,  вокруг
идут солдаты, сзади тащатся зеваки и нищие, и все это движется через всю
страну, катится и топает по дорогам, по глубоким колеям. А ведь гати  из
высохшей глины легко размываются дождями. Когда идет  дождь,  на  кареты
надевают чехлы, всадники закутываются в  плащи.  Все  спешат,  бранятся,
съеживаются. Народ уже не сбегается со всех сторон, чтобы поглазеть, ра-
зинув рот, или бухнуться на колени. Кругом широкие открытые равнины,  на
которые льются потоки дождя, только там и здесь среди  пашни  выпрямится
крестьянин, неодобрительно поглядит на странствующий двор и  снова  сог-
нется под мешком, которым он накрылся. Порядочные люди  сидят  дома  или
трудятся, накрывшись мешками. А двор кочует под дождем, точно  цыганский
табор.
   Но вот выглянуло солнце, и вдали уже показался  город  -  двор  опять
преисполнен величия. Стаскивают чехлы с карет, вспыхивает позолота, при-
винченные к ним короны  блестят,  развеваются  перья.  Всюду  бахрома  и
блеск, шелк и счастье. Одни) придают себе заносчивый, вид, другие улыба-
ются - кто строго, кто милостиво. Наконец поезд  входит  в  город.  Двор
горделиво принимает все, что положено, - почтительность, склоненные спи-
ны. Звонят колокола. Старейшины города подносят хлеб-соль  и  уплачивают
налоги под решительными взглядами вооруженных людей. Карла Девятого при-
ветствуют, приходится выпить целую чашу вина.
   Это пошло ему во вред, бедняге королю уже было не  под  силу  осушать
столь вместительные сосуды, его утомляли и тряска, и шум,  и  постоянная
близость толпы. Но хуже всего переносил он воспоминания, а они неотступ-
но преследовали его, они путешествовали вместе с ним, как бы  далеко  он
ни отъехал от замка Лувр. Поэтому он молча выслушивал торжественные при-
ветствия, недоверчиво косился на всех, кто пытался протолкаться  к  нему
поближе; ибо отныне и до конца он обречен быть один. Двор таскал его  за
собой, по всем путям и дорогам, от толпы к толпе, хотя все ему опостыле-
ли и он им опостылел. Исхудавший и опять побледневший, он чувствовал се-
бя столь же далеким от всего, что его  окружало,  как  чувствовал  себя,
когда был еще бледным, надменным мальчиком, таким, как на своих  портре-
тах.
   Карлу не удалось добраться до границы своего государства. В  местечке
Витри его пришлось оставить. Дворяне  злоупотребили  его  именем,  чтобы
состряпать Варфоломеевскую ночь, они бросили его больного в Витри и пое-
хали провожать дальше его брата д'Анжу. Только кузен Наварра  остался  с
ним, но у того были свои причины. И Карл угадал, какие: Генриху,  конеч-
но, хотелось удрать. Он, видимо, считал, что вокруг одра больного уже не
шныряют шпионы. Кареты с фрейлинами укатили, и старая королева сейчас не
следит за ним. Почему же он не бежал на юг? Но Генрих лелеял более широ-
кие планы, вернее, - более безрассудные. Он дал кузену Франциску  угово-
рить себя и обещал податься с ним  в  Германию.  Протестантские  князья,
дескать, их обоих только и ждут. Соединившись с ними, кузены  вторгнутся
в королевство, кузен Франциск сядет на  престол,  раньше  чем  его  брат
д'Анжу успеет вернуться из далекой Польши. Карл уже и в счет не шел.
   Между Суассоном и Компьеном д'Алансон и Наварра попытались бежать, но
были схвачены.
   Тут-то мадам Екатерина и поняла, что внешнеполитические заботы  слиш-
ком отвлекли ее от наблюдения за семьей. Своему больному сыну она заяви-
ла:
   - Пока я ездила к границе, ты был все время с корольком и самое  важ-
ное проворонил! Никогда тебе не стать настоящим государем. - Незачем бы-
ло теперь щадить Карла! Ведь его дни сочтены!
   Карл лежал, подперев голову рукою, и смотрел на мать тем  же  косящим
взглядом; он ей ничего не ответил. А мог бы сказать: "Я знал  об  этом".
Но он тоже достиг границы, правда, иной, чем путешествующий двор, и  вот
он молчал.
   А мадам Екатерина уже не обращалась к нему, она говорила сама  с  со-
бой: - Мне все-таки удалось в последнюю минуту перехватить беглецов, от-
того что коекто наконец-то проболтался. - Кто - она не  сказала.  Тут  в
дверь постучали, оказалось - Наварра; как ни в чем не бывало, он  потре-
бовал, чтобы его впустили к королю. Но вместо этого услышал, как короле-
ва-мать приказала ответить ему, что король спит. Между тем она  говорила
громко - так не говорят в комбате спящего. При столь явном унижении при-
сутствовало большое число дворян.  Наварра,  опустив  голову,  торопливо
удалился в свою комнату. Но с двери уже были  сняты  замки  и  задвижки,
офицеры могли входить в любое время и заглядывать под кровати;  так  они
обращались и с королем Наваррским и с герцогом Алансонским; эти же  люди
были в свое время одними из главных участников Варфоломеевской ночи. Так
обстояло дело в Суассоне.
   Д'Арманьяка, спавшего в комнате своего  государя,  обыскивали  всякий
раз, когда он в нее возвращался. Не только его - задержали даже королеву
Наваррскую, пожелавшую пройти к своему супругу. Наконец ей разрешили по-
беседовать с ним при открытой двери. Но их подслушивали, поэтому она го-
ворила шепотом и вдобавок по-латыни.
   - Дорогой повелитель, - сказала Марго кротко и печально, -  вы  очень
меня обидели, и это после всего, что я сделала, чтобы спасти  вас!  Даже
врачи поверили, будто я беременна. Увы! Этого не было и, боюсь,  не  бу-
дет. Когда мне показалось, что пора, я даже подвязала себе подушку к жи-
воту. Однако можно обмануть врачей, но не мою мать, и я не хочу даже го-
ворить о том, что мне пришлось вытерпеть. И вот в то время, как я  забо-
тилась только о вашем благе, что вы задумали?
   - Да ничего! - уверенно и небрежно бросил Генрих. - А  что  мне  было
задумывать? Неужели ты не видишь, что твоя дорогая  мамаша  только  ищет
предлога, чтобы отправить меня на тот свет?
   - И правильно делает, - отрезала Марго... другая Марго, принцесса Ва-
луа. - Ибо вы враг нашего дома, вы хотите его погубить! -  Другую  Марго
рассердила его неискренность, и в голосе у нее появились жесткие нотки.
   Но тем непринужденнее держался Генрих:
   - Неужели ты веришь в какой-то заговор? Значит,  по-твоему,  я  хотел
призвать к нам пузатого Нассау? - Генрих надул щеки, запыхтел и мастерс-
ки изобразил, как дышит толстяк. Но она не рассмеялась, в ее  прекрасных
глазах стояли слезы.
   - Даже мне ты лжешь, даже сейчас! - с трудом проговорила она.  Но  он
продолжал отрицать это, он дерзко подшучивал над нею и окончательно  вы-
вел Марго из  терпения.  Обозлившись,  она  крикнула  ему  на  этот  раз
по-французски: - Нет, ты дурак, ты просто дурак! Нашел, с кем связаться!
С моим братцем д'Алансоном! И воображаешь, что  он  будет  хранить  твою
тайну!
   - Он и хранил ее очень строго, - настаивал Генрих, только  чтобы  еще
больше раздразнить Марго.
   Она и в самом деле потеряла всякую власть над собой  и,  наклонившись
вперед, бросила ему в лицо: - Да это он и выдал тебя! - Но  Генрих  про-
должал подзадоривать ее: - На худой конец - одной-единственной особе,  и
она мне известна. - Тут Марго торопливо и необдуманно выпалила: -  Дура-
лей, я-то ведь лучше знаю, кому! И эта особа, конечно,  не  стала  долго
раздумывать, она все выложила матери!
   Вот оно, признание. Значит, доносчица - сама Марго. Выдав свою тайну,
она почувствовала страх и тоску и отступила к двери. А он - у него  и  в
мыслях не было наброситься на нее; напротив, он добродушно крикнул в от-
вет: - Вот я и узнал наверняка! А тебе проболтался Ла Моль!
   Ла Моль принадлежал к числу тех  красавцев-мужчин,  которые,  подобно
Гизу, гордятся своим ростом и мощными телесами. Марго питала к нему сла-
бость, она неизменно возвращалась к излюбленному ею типу мужчин.  Генрих
это видел, потому-то он и назвал имя Ла Моля, словно Марго уже настолько
с ним сблизилась, что любовник мог посвятить ее в тайну своего сообщника
д'Алансона, а она тут же побежала с доносом к матери. Таков был  скрытый
смысл всего, что говорил Генрих, и вот он, наконец, с улыбкой бросил  ей
в лицо: "А тебе проболтался Ла Моль! ".
   Она прикусила губу; она размышляла: "Ты сам виноват,  ну  и  получишь
рога". Придя к такому решению, она снова обрела всю свою  кротость.  По-
дошла к нему, преклонила колено и сказала с мольбой: - Дорогой мой пове-
литель, пусть между нами не останется и следа от этой ничтожной размолв-
ки.
   Затем она удалилась. А он смотрел ей вслед и думал о своей мести, так
же как она о своей.
   Скорее! Скорее! Заговоры следуют один за  другим,  как  дни  в  замке
Лувр, как месяцы, а потом и годы. Решительный удар был намечен  на  одно
февральское утро - двор как раз находился в Сен-Жермене.  Генрих  и  его
кузен Конде поедут на охоту и не вернутся. Страна восстанет,  все  "уме-
ренные" уже наготове - католики  и  протестанты.  Губернаторы  провинций
поддержат, один гарнизон уже на нашей стороне. Принцам  остается  только
пуститься в путь с пятьюдесятью всадниками, и они -  в  безопасности.  А
вместо этого арест, крушение всех надежд, вынужденный, унизительный  от-
каз Наварры от всяких затей подобного рода и клятва  никаких  мятежников
впредь не поддерживать, если они намереваются нарушить порядок  в  госу-
дарстве. Наоборот, он должен хранить верность престолу и  решительно  за
него бороться. Подо всем этим Генрих подписался; он сам себе  не  верил,
даже когда уже держал перо в руке. Не верила ему и мадам Екатерина. Этот
королек - отчаянная голова, почти такой  же  сумасброд,  как  и  ее  сын
д'Алансон, который в решающий день вдруг отказывается ехать на  охоту  и
остается в постели. Надеяться можно только на нелады между  заговорщика-
ми, да к тому же  всегда  найдется  изменник,  который  всех  выдаст.  В
Сен-Жермене эту роль сыграл Ла Моль, человек с красивым и мощным  телом,
наконец украсивший рогами голову Генриха. А о чем умолчит  Ла  Моль,  то
откроет Двуносый, только бы выгородить себя.
   И мадам Екатерина действительно простила д'Алансону: как-никак он  ей
сын, к тому же не очень-то опасен. Из пренебрежения пощадила она и Конде
и позволила ему уехать, возложив на него обязанность именем короля  пра-
вить Пикардией. Вместо этого Конде удрал в Германию; но его  побег  мало
трогал мадам Екатерину. Нет, по-настоящему она не доверяет только одному
человеку, которого с притворным презрением зовет "корольком".  Крапивни-
ца, или королек, - очень маленькая птичка, однако в ее глазах он был еще
недостаточно мал. С тех пор как ее дочь стала его  обманывать,  королева
отказалась от мысли расторгнуть их брак.
   Но если только его благочестивые гугеноты узнают, что Марго ему изме-
няет, он, конечно, тут же вырастет в их глазах! Ведь за кого они его те-
перь считают? Чего могут ждать от него? Чтобы спасти собственную  шкуру,
он опять сделался католиком. Остатки своей доброй славы он  растрачивает
в бессмысленных, авантюрах и отрекается от каждой, как только она прова-
ливается. Ниже всего Наварра скатился тогда, когда, желая предать  коро-
ля, стакнулся с любовником собственной жены.
   Двор стоял в Венсене; здесь было еще меньше возможностей для тех,  за
кем зорко наблюдала мадам Екатерина. И все-таки они затевали  все  новые
козни, вернее, те же, что и обычно: побег, мятеж,  приглашение  немецких
войск.
   Однако на этот раз зачинщиком оказался сам предатель; Давно ли их вы-
дал Ла Моль, и вот они теперь на него же, положились! В Сен-Жермене  они
поняли, что это за человек, а в Венсене успели уже позабыть? Чем  объяс-
нить такое легкомыслие? Пусть д'Алансон - сумасброд, а  Генрих  озлоблен
тем, что ему приходится давать унижающие его объяснения. Но все-таки  ни
один человек, если он в трезвом уме и твердой памяти, не будет  действо-
вать столь неосмотрительно, да еще при дворе, где, как известно,  следят
за каждым шагом; особенно же - если дело касается столь опасных  личнос-
тей, как Наварра и его кузен Франциск, уже не говоря о том,  что  они  и
сами друг другу не доверяют. Но, видно, в человеке  живет  неискоренимое
стремление действовать во что бы то ни стало, это  похоже  на  тревожный
сон. Ведь уж, кажется, оба молодых человека на  горьком,  опыте  узнали,
что такое Ла Моль: предатель по натуре, и к тому же друг принцессы,  ко-
торую мать не выпускает из своих страшных когтей и которая все ей  пере-
дает. Может быть, сама Марго и была подстрекательницей своего  любовника
и сделала это именно по приказу матери? Мадам Екатерине хочется  наконец
знать, кто же все эти люди, готовые ей изменить, и какой вид примут союз
ее врагов и их планы, если она даст этим планам дозреть до  конца  и  до
кровавой расправы!
   А союз этот выглядел так: два молодых принца, которые по разным  при-
чинам вздумали словно стать вниз головой и бегать на руках, отчего,  как
известно, кровь приливает к глазам и человек ничего не видит. Затем нес-
колько влиятельных вельмож, из тех, которые считают себя особенно разум-
ными, сдержанными и верными. Они вообразили, будто понимают больше  ста-
рой умницы королевы, и доказывают это тем, что вступили в сообщество  со
всякими проходимцами, в числе которых один алхимик, один астролог и один
шпион. Последний изо дня в день обо всем осведомлял мадам  Екатерину,  и
эти дни она особенно любила - дни, полные внутреннего напряжения  и  ра-
достного чувства превосходства:  так  кошка,  притаившись,  подстерегает
беззаботную птичку. Вот птичка уже напрыгалась и готова улететь;  тут-то
ее и настигает когтистая лапа.
   Герцог Монморанси, родственник покойного адмирала, а также маршал Ко-
сее исчезли в казематах Бастилии. Всенародно были  казнены  на  Гревской
площади оба зачинщика: один итальянец и вместе с ним этот самый Ла Моль,
что доставило мадам Екатерине истинное удовольствие, ибо она была масте-
рица на такие, шутки: ведь Ла Моль служил ее же орудием, хотя и не дога-
дывался об этом. Кроме того, он был дружком ее влюбчивой дочки -  уж  та
задала ей жару, когда покатилась его голова! Прямо скорбь восточной вдо-
вы! Марго взяла себе эту отрубленную голову и приказала впрыснуть в  нее
соответствующие составы, чтобы сберечь во  всей  мужской  красе;  убрала
драгоценными каменьями и повсюду таскала с собой; но когда новый мужчина
захватил и увлек Марго, она бережно похоронила  голову,  заключив  ее  в
свинцовый ящик.
   Что касается остальных заговорщиков, то ведь астрологам надлежит воп-
рошать звездный свод о судьбах сильных мира сего, а алхимики,  со  своей
стороны, должны прозревать будущее в испарениях металлов. Поэтому  мадам
Екатерина никак не могла решиться отправить на  тот  свет  двух  великих
посвященных. Она тут же решила, что хотя эти мудрецы и надули своих  то-
варищей, но ей они, конечно, будут предсказывать правду.
   Иначе поступила она с зятем Наваррой. Хорошо, пусть и  ее  сын,  этот
дуралей д'Алансон, подвергнется позорящим принца допросам и изобразит из
себя пленника. 'Но своего королька старуха забрала к себе в карету. Уют-
но п