Сильное волнение охватило западные провинции. Никто не верил в личную
ссору двух дворян. Тут преследовалась цель с помощью заранее обдуманного
нападения вывести из строя так называемого протестантского папу: тогда и
король вряд ли решится на путешествие и оставит мысль  даровать  протес-
тантам свободы. А в основном все приготовления уже закончены - на  своих
церковных советах и политических  собраниях  приверженцы  протестантской
религии и партии уже выставили  свои  требования,  -  требования  крайне
дерзкие, и Морнею удалось отстоять их перед королем. Удар по голове  по-
доспел в последнюю минуту, чтобы избавить королевство от ужасного произ-
вола со стороны крамольников.
   Единоверцы пострадавшего, со своей стороны, убеждали друг друга,  что
пора покончить с уступками, они и без того довольно уступали. Им остава-
лись теперь только их крепости и новая борьба.  Таково  было  положение,
когда Морней еще совсем больной, получил письмо от короля: обида нанесе-
на и ему самому, как королю и как другу. "Как король я поступлю согласно
закону; будь я только другом, я бы обнажил шпагу".
   Это были слова нетерпения и гнева, почти неукротимого.  Жизнь  быстро
шагает вперед, казалось бы, перед глазами уже маячит вершина как  оправ-
дание этой жизни и власти; но вдруг движение задерживается, одновременно
в Вервене и Бретани, да и мир с приверженцами истинной веры снова  отда-
ляется, вследствие удара палкой по голове.
   Маршал Бриссак получил приказ выдать своего шурина Сен-Фаля полицейс-
кому офицеру, посланному королем, "не создавая волокиты и не  чиня  пре-
пятствий под каким бы то ни было предлогом, ибо то, что случилось, заде-
ло очень близко меня самого, как посягательство на власть короля и  слу-
жение королю".
   Все это превосходно знал мухолов Бриссак, а потому  он  отправился  к
Морнею и приблизился к креслу больноного с таким искренним  удовольстви-
ем, какое редко выпадало на его долю.
   - Наш государь страдает еще больше вас, достопочтенный друг, - сказал
Бриссак с лицом апостола, написанного  рукой  большого  мастера.  Стоило
только представить себе окладистую бороду, которая отсутствовала, а гла-
за он, точно мученик, возвел к горним высям. - Я сам готов отправиться в
тюрьму, - сказал апостол, - дабы отомстить за вашу обиду и угодить коро-
лю. Лучше принести в жертву себя самого, чем быть бессильным свидетелем.
   - Вы не бессильны, - сказал Морней. - Вы лицемер.
   Своего шурина вы спрятали от короля. Он нашел прибежище  в  одном  из
городов господина Меркера. А с герцогом вы спешите затеять интригу, хотя
ему в ближайшее время придет конец, и вам нет в этом никакой нужды.
   - Как вы сказали? Кто я? - спросил Бриссак и содрогнулся от  возмуще-
ния. - Вы сами этому не верите. Взгляните на меня, и  вы  не  осмелитесь
повторить это слово.
   Морней и не стал повторять, презрение пересилило в нем гнев. Бриссаку
между тем удалось побледнеть, как умирающему, взор его угас, вокруг гла-
вы появился терновый венец. Морней с отвращением глядел на всю эту коме-
дию. Бриссак же думал про себя: "А вот я тебя сейчас  одним  ударом  так
огорошу, что ты, протестантский ворон, свалишься с ветки и  околеешь  на
месте. Попробовать, что ли?" Он с трудом подавил искушение.
   К чему обращать внимание на погибшего человека, в душе увещевал  себя
Морней. Ибо этот лицемер и кривляка, на его взгляд, был самым отпетым из
всех грешников. После нападения на него Морней и о господине де  Меркере
стал думать совсем по-иному. Он обвинял себя самого в легковерии, в том,
что каждого себе подобного считал исправимым, теперь даже больше, чем  в
дни своей юности; это, надо полагать,  объясняется  немощью  преклонного
возраста. Тем не менее он полагал, что свирепый герцог ближе  к  подобию
божиему, чем бесплотное ничтожество, которое усердствовало  здесь  перед
ним.
   Морней отмахнулся от ничтожества в образе человека, он продолжал  го-
ворить как будто с неодушевленным предметом. Назвал условия, при которых
согласен забыть нанесенную ему обиду: извинение  в  такой  торжественной
форме, чтобы оно всем бросилось в глаза.  Господин  де  Сен-Фаль  должен
преклонить перед ним колено. Маршал Бриссак как услышал  это  -  изменил
себе и отдался искреннему порыву.
   - Как бы не так! - сказал он. - Поезжайте, пожалуйста, к  нему  сами,
он не преминет извиниться подобающим образом, хоть и не в столь  необыч-
ной форме. Кто вы, собственно, такой?
   - Я представляю особу короля, которого мы здесь ждем, а он уж  сумеет
найти и наказать какого-то СенФаля.
   - Это еще вопрос, - заметил Бриссак. - Не забудьте, что мне  пришлось
сдать ему столицу, иначе ему не видать бы ее никогда. - Морней обратился
с тем, что ему еще оставалось сказать, к стене, а не  к  противнику.  Он
теперь сам видит, насколько прав король, требуя  должного  послушания  и
защищая служение королю вместе с честью дворянина. А впрочем, пусть мар-
шал Бриссак тянет дело сколько может. В конце концов Сен-Фаль все  равно
будет под замком. В этом Морней клянется сам себе.
   Бриссак удалился в молчании; непримиримость протестанта так лее ужас-
на, как и его религиозное рвение. Полученный им удар палкой накликает ни
больше, ни меньше как пресловутый "гнев божий". Не  мешает  проучить  их
всех. А этого Морнея надо поводить за нос и выставить на посмешище.  Тем
лучше, если и король получит свою долю. Станет осмотрительнее и заставит
своих протестантов дожидаться эдикта.


   ПЕРЕГОВОРЫ

   Все это было безмерно тяжело. Едва оправившись, Морней  вынужден  был
внушать своим единоверцам, чтобы они, бога ради, не требовали  у  короля
больше того, что он может дать без вреда для себя. - А если он умрет?  -
спросил некий пастор Беро, который, по поручению церковного собора, при-
ехал в Сомюр к губернатору.
   Морней склонил голову, потом поднял ее и ответил спокойно:
   - Покуда он жив, достаточно эдикта в том виде, как он его подготовил.
   А после... об этом он умолчал, однако подумал: "Пусть мертвые хоронят
своих мертвецов. Мы же должны упорно защищать среди живых  свою  веру  и
честь. Он хорошо знал, что надо было преодолеть, прежде чем настал  этот
час, когда моему королю дозволено даровать нам эдикт. Пусть мертвые  хо-
ронят своих мертвецов". Когда Морней приводил эти слова Священного писа-
ния, он разумел их и как верующий и как политик.
   Он отправился с мадам де Морней в Париж. Оба были приняты без промед-
ления, мадам де Морней в доме сестры короля, где одновременно с ней поя-
вились еще две дамы: герцогиня де Бофор и принцесса Оранская. Король  же
принял господина де Морнея, хотя в скором времени ожидал к себе папского
легата.
   Когда Генрих увидел в дверях своего Филиппа  Морнея,  он  не  решился
тотчас обнять его, как намеревался, настолько тот показался ему  чуждым.
Только несчастья, а не годы, так меняют лицо человека.
   - Филипп, - сказал Генрих. - Я все выслушаю, сколь много и сколь дол-
го вы бы ни жаловались. Вы были жестоко оскорблены, и я вместе  с  вами.
Но зато наконец-то настал день, когда я могу восстановить религию  в  ее
правах.
   - Разумеется, сир! - сказал слабым голосом Морней. - Вы сдержите свое
слово и даруете нашей вере те свободы и права, которыми она уже обладала
около полувека тому назад.
   - Больше того, что вам стоила Варфоломеевская ночь, я вернуть вам  не
могу, - признал Генрих. А Морней признал в свой черед:
   - Мне это известно.
   Оба сделали жест отречения. После этой паузы дипломат  принес  покор-
нейшую просьбу. Его единоверцы требуют, чтобы от них было шесть предста-
вителей в парламентской законодательной палате, -  Что  при  шестнадцати
членах не составит большинства, - заметил Генрих.
   - Поэтому мы и просим ваше величество, чтобы вы  сами  назначили  ос-
тальных десять членов-католиков. Сир! В вас одном видим мы свой оплот.
   - Не в ваших крепостях и даже не в эдикте?
   - Лишь в вас одном.
   Генрих не стал спрашивать дальше, только обнял своего Филиппа; никог-
да, должно быть, он так долго и крепко не прижимал его к груди.  На  ухо
он сказал ему:
   - Нам обоим следовало бы быть бессмертными.
   В другое ухо, после поцелуя в другую щеку, король шепнул:
   - А не то и мой эдикт после нас станет просто бумажкой.
   - Лучше бы нам не знать об этом наперед, - сознался Морней. - В своем
религиозном рвении я чуть не позабыл о том, что наши деяния вряд ли  пе-
реживут нас. Оттого-то и требуешь многого, и ничем не можешь  удовлетво-
риться, и хочешь возвести свободу совести в вечный закон. Но она кончит-
ся вместе с нами, и тем, что нам наследуют, придется заново ее  завоевы-
вать. Так угодно властителю судеб.
   - Как он вам это открыл? - спросил Генрих, отступил на шаг и  оглядел
Морнея: вначале тот показался ему совсем чуждым. И тут Морней сразу стал
тверд, стал настойчив.
   - Сир! Вспомните удар по голове - ведь он все еще не отомщен.
   Генрих:
   - Он будет отомщен. Я это обещаю.
   Морней:
   - Мне обидно, что вы мешкаете, время и мои враги имеют право смеяться
надо мной.
   Генрих:
   - Друг мой, вы скорее готовы  стерпеть  несовершенный  эдикт,  нежели
удар.
   Морней:
   - Сир! Удар задевает мою честь.
   Генрих:
   - Вы рухнули наземь, а религия воспрянула.
   Морней:
   - Без чести нет и пользы. Если уж от трудов наших ничего не  останет-
ся, пусть хоть выполнены они будут с честью: тогда и наше имя не умрет.
   Ни звука в ответ. Генрих размышляет, как часто  именно  этот  человек
лгал и обманывал ради него в чистоте сердечной и все же согласно мирским
законам. "Одно годится, другое нет. Я подхожу к намеченной мною  вершине
с внутренней твердостью, в которой вся моя честь.  Прямой  путь  был  бы
больше чем честью, он был бы чудом. Я избегаю убийц, а удары палкой  за-
бываю. Месть отнимает много от того, что впоследствии назовут  величием.
Месть..."
   - Господин де Морней, вы дворянин в большей мере, чем мудрец.  Я  это
вижу. Неужто вы не постигли, что месть никого гак не  унижает,  как  нас
самих?
   Морней, благочестивый протестант, сказал:
   - Сир! Господин де Сен-фаль должен быть заключен в  тюрьму  и  должен
просить у меня прощения.
   - Хорошо! - сказал Генрих. - Ваше желание будет исполнено.
   С этими словами он отпустил своего старого товарища.  Внизу  с  шумом
подкатил экипаж: легата.
   Генрих не встретил легата ни на лестнице, ни на  пороге,  а  вышел  в
противоположную дверь. Из соседней комнаты открывался вид на Тюильри, на
окна его сестры. Окно, которое - он искал, было прикрыто легкой занавес-
кой, он увидел на ней тени, и было их четыре. "Дамы дрожат  за  меня,  -
подумал он. - Они собрались и молятся за меня, дабы я остался тверд.  Не
беспокойся, Катрин, на сей раз господин - я. Принцесса Оранская, мой час
настал, и в моем королевстве не нашлось бы  ни  одного  убийцы,  который
посмел бы направить в  меня  нож:  нож  сам  собою  вонзился  бы  в  его
собственное тело".
   Крупными шагами, скорее даже прыжками он устремился в первую комнату,
чтобы попасть туда ранее легата, но дверь оставил открытой: пусть четыре
тени присутствуют при том, что будет здесь происходить. "Мадам  де  Мор-
ней, - подумал он, - молитесь меньше за меня, чем за вашего супруга,  он
мстителен, однако папского легата он будет избегать всячески, ибо он бо-
ится поддаться соблазну и из благоразумия поцеловать его кольцо".
   Снаружи выстроились караульные, уже отворялась дверь,  Генрих  думал:
"Габриель, моя бесценная повелительница! Погляди на меня. Если я выдержу
это испытание, то победишь и ты. Молись с тремя  протестантками  о  том,
чтобы стать королевой".
   Тут на пороге показался легат. Дальше он не сделал ни шага. Он  стоял
на месте и ждал короля, чтобы король поцеловал его кольцо. Свита  легата
была многочисленна, она поднималась из недр лестницы, как осиянное обла-
ко. Разноцветные одежды духовных и военных лиц, тут же и отроки;  облако
следовало за легатом, пожалуй, слишком торжественно. Сам он по виду  был
согбенным, смиренным старцем и приподнял руку с кольцом несколько робко,
словно требовал, в сущности, слишком многого. Однако король с жаром  по-
целовал его кольцо, после чего снова отступил на середину  комнаты.  Те-
перь настал его черед ждать. Свита проплыла мимо бесшумно, как  подобает
облаку, двери тихо затворились. Легату хотелось оглянуться.  Неужели  он
действительно наедине с этим королем?
   По правде сказать, входить в камеру осужденного не слишком приятно  и
даже жутковато, особенно пожилому жизнелюбу,  который  крайне  жаден  до
всяческих перипетий жизни, но о конце ее предпочитает не думать. А  ведь
Мальвецци в Брюсселе говорит, что король Франции должен  умереть.  Легат
думает: "Дверь теперь плотно закрыта, остается только пройти  положенный
путь". Он проделал этот путь, не спуская глаз с короля, которого с  каж-
дым шагом жалел все сильнее. Отчего именно у бунтовщика, еретика, неисп-
равимого разрушителя веры и божественного порядка, в решительные  минуты
бывает такой облик и осанка, каких не встретишь ни  у  одного  красивого
отрока или непогрешимого христианина. Очень обидно. Мальвецци,  легат  в
Брюсселе, хлопочет о его смерти целых пять лет. Это варварство, хотя это
и справедливо, ибо король сам стремится к своей гибели. Легат в Брюсселе
лишь подталкивает того, кто все равно должен пасть. "А мне  бы  хотелось
удержать его".
   Легат сел, и лишь затем сел и король. Легат поздравил короля с  побе-
дой над кардиналом Австрийским.
   - Над Испанией, - быстро проговорил Генрих. - Над
   Габсбургом.
   Легат, немного помолчав, спросил:
   - Над христианством?
   - Я христианский короле - сказал Генрих, - Папе
   "то известно. Гарантии, которые я предлагаю ему, стоят мне плодов мо-
их побед. Я заключаю мир, но мог бы перенести войну и за Рейн.
   - Если бы вы могли, вы бы это сделали.  Обрадовавшись,  что  добились
мира со своими светскими врагами, вы теперь нападаете на церковь.
   - Избави бог, - заверил Генрих.
   - Гарантии. - Легат простер руку к королю, как бы предостерегая  его.
- Только не давайте их своим протестантам, главное, не давайте  им  пер-
вым. Это заведет вас дальше, чем вам угодно и чем это совместимо с вашим
благом. Вы поднялись высоко. Вы - победитель и великий король. Будьте же
по-настоящему великим, познайте пределы своей власти.
   - Пышные слова для слишком мелкого дела, - сказал Генрих. - Я в  Риме
дал понять, что мои протестанты ничего не получат, кроме  листа  бумаги.
Они, бедные, большего и не ждут. Лучше всего осведомлен храбрый  Морней,
который поцеловал у вас кольцо. Ему я сам это сказал.  Они  меня  знают.
Почему же только Рим не верит мне?
   - Потому что Рим лучше знает вас.
   После этих слов легата наступило тяжкое молчание.  Король  встал,  он
несколько раз прошелся по комнате, шаги его становились все медленней. У
открытой дальней двери он всякий раз нагибался вперед, держа  одну  ногу
на весу, чтобы увидеть окно в доме своей сестры. Из  четырех  теней  три
были совсем неподвижны, следя за движениями четвертой.


   ИСПОВЕДЬ

   Вот что происходило там в комнате: каждая из четырех женщин исповедо-
валась по очереди. Они сидели вокруг стола,  на  котором  лежала  книга.
Прежде всего они единодушно решили, что король переживает трудный час  и
что им надлежит поддержать его на расстоянии.  Исповедуемся  друг  перед
другом. Одна лишь правда может помочь и нам и ему.  Будем  правдивы.  Он
почувствует это и будет поступать, как исповедник.
   Мадам де Морней, по положению последняя, должна была говорить первой.
Она испугалась, сказала:
   - Я недостойна, - и положила руку на книгу, дабы укрепить  свой  дух.
Она была костлява, одета в черное и волосы прятала под  чепцом.  Однако,
помимо ее воли, всякий бы заметил, что когда-то они  были  рыжими.  Кожа
этой пятидесятилетней женщины была вся в крупных порах и  отливала  без-
жизненной белизной. На вытянутой руке резко вздувались синие  вены.  Той
же бледной синевы были и глаза, которые она, желая внутренне  сосредото-
читься, устремляла вдаль, поверх трех остальных дам. Но  если  мадам  де
Морней и увидела короля в окне напротив, она немедленно  заставила  себя
позабыть об этом.
   - Я христианка, - заговорила она, и в первых же ее словах  почувство-
валась душевная высота. У этой женщины был неблагодарный голос и слишком
длинное лицо, оно состарилось без морщин, как и лицо ее мужа,  говорящие
губы казались сухими, не мягкими. Остальные дамы сразу отметили все;  но
неоспорим был суровый и благозвучный строй души, которая раскрывалась со
всеми своими слабостями и немощами. - Однако я христианка не столько  по
вере, сколько по грехам. Я была суетна, и мое благочестие было  мирским,
оно было поддельным, как те локоны, что я прикалывала. Когда пасторы мне
это запретили, я возмутилась, хотя мне следовало благодарить  того,  кто
их послал. Благодарить за страдания, которыми он меня испытывал.  -  Она
избегала произносить имя божие. - В сущности, и страдания  не  исправили
меня. Мы неисправимы, ибо каждому заранее  предначертано  грешить  много
или мало, совсем не грешить или до вечной погибели.
   Она опустила глаза; но сделала она это невольно, и  потому  поспешила
снова найти взглядом окно напротив.
   - Я обладала особым даром убеждения. Господин де Морней  поручал  мне
влиять на лиц, недоверия которых он мог опасаться. Иногда я в этом  пре-
успевала и посему не была чиста. Человек лукавый не может быть чист. Кто
мы такие, чтобы во имя мирских благ доводить других до отчаяния? Я  знаю
одного князя, который из-за меня все потерял и подвергся изгнанию. А са-
ма я избегла изгнания. Я присваивала себе ту власть,  ту  самую  власть,
которая хотела меня спасти, но не хотела никого губить. Об этом я не за-
думывалась, однако сердцебиение мое усилилось, и излечить его не мог  ни
один источник, из какой бы горы он ни бил, и купалась ли я в нем или пи-
ла его воду. Ибо мой недуг был предостережением совести, как  я  наконец
поняла, потому что он стал невыносим и довел меня до смертной тоски.
   Движущаяся тень там, напротив, был король. Мадам де Морней с  сожале-
нием смотрела, как он расточал свое лукавство, ибо так мы поступаем  не-
изменно - вместо того чтобы быть  прямыми,  даже  тогда,  когда  прямота
смертельна. Вот, например, господина де Морнея искусство  воздействовать
на людей привело сначала к гордыне, а потом  даже  к  мстительности.  Но
его-то по крайней мере спасает добродетель, которая замкнута в  духовной
сфере и не может потерпеть ущерб от мирских дел. Действовать - это одно,
но ведь он, кроме того, и созерцатель. Он первый мирянин, который  пишет
религиозные сочинения. Так он борется против мирских влияний, не обманы-
вает ли людей, ни того, кто взирает на нас, а в те часы, которые он про-
водит за столом, перед бумагой, он становится таким свободным и безгреш-
ным, как никогда.
   Она открыла книгу, на которой лежала ее рука.
   - Трактат об евхаристии, - сказала она.
   - Как! - живо воскликнула принцесса Оранская.  Она  достаточно  долго
просидела молча, хотя и не скучала. Она не скучала ни с людьми, ни одна.
   - Это и есть трактат! Но ведь его ждет вся Европа. И  вот  эта  книга
лежит здесь. Почему же она не в наших руках?
   Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, спросила:
   - Правда, что эта книга опровергает мессу? Настолько,  что  даже  сам
папа не захочет служить ее?
   - Ее будут служить и дальше, - ответила другая  протестантка;  больше
она ничего не прибавила. Затем обратилась к принцессе Оранской.
   - Мадам д'Оранж, - сказала она этой маленькой кругленькой  женщине  с
очень ясными глазами, седыми волосами и с  девическими  красками.  -  Из
всех христианок вы самая испытанная; вас окружает  благоухание  душевной
чистоты, вам мое последнее признание не будет понятно, как бы вы, в  не-
постижимой доброте своей, ни старались понять его. Эта книга  не  должна
быть обнародована, прежде чем король  не  и