сказала ему: "Сир! До чего вы некрасивы". А потом ты дол-
го водила его за нос, усердно обманывала его и лишь мало-помалу  растая-
ла, потому что при своем кочевом дворе он слыл великим человеком. И  что
это был за двор! Его местопребывание то и дело менялось в зависимости от
военной удачи. А тебе приходилось умело  лавировать  между  пасторами  и
прелатами; целью твоей было обогащение собственной семьи,  господин  д'-
Эстре воровал, и ты покрывала его, господин де  Рони  стал  тебе  врагом
из-за твоей преданности семье. Ты способствовала обращению своего ерети-
ка, сперва потихоньку, слушаясь чужих указаний: тогда ты все еще  любила
другого и едва не сбежала с ним. Лишь под самый конец, в  ночь  пролитых
слез и загадочных видений, ты поняла, чье дитя ты носишь под  сердцем  и
кто по-настоящему твой повелитель. И так случилось, что  ты,  прелестная
Габриель, трепещешь теперь  наверху,  на  хорах  храма,  от  гордости  и
счастья, что взор твой затуманен непомерным блаженством,  когда  повели-
тель твой принимает корону.
   Как можно заблуждаться! Генрих не решался поднять  взгляд  туда,  где
сидела его бесценная повелительница; он боялся, что она тоже  закашляет-
ся, стараясь скрыть смех. Торжественные церемонии не выигрывают от  пов-
торений, особенно когда человек чует в них фальшь и комедию. Генрих  из-
расходовал всю отпущенную ему серьезность на борьбу со своей совестью во
время того тяжкого раздумья и смертельного прыжка. Дело сделано, незачем
спрашивать себя - к чему. Будь это хоть во имя власти, но  ей  мы  знаем
цену, слишком долго добирались мы до нее. Герольд  выкликает  покойника,
взамен отзывается живой. Епископ, взятый на худой конец, поднимает сосуд
с миром, самый пристойный из всех, какие удалось добыть. Затем на  голо-
ву, полную сомнений, а не веры, опускается корона, которой надлежит быть
очень древней, а она только что из мастерской. Вот какова показная  сто-
рона власти. Солнечный луч играет на мече, маршал де Матиньон держит его
прямо перед собой, это якобы меч коннетабля. В действительности  же  Ма-
тиньон вовсе не коннетабль, он сочиняет эротические стихи, и  латинские,
и на родном языке; наверно, и сейчас, в то время  как  сверкает  грозный
меч, у него уже наготове новые вирши. Вот какова эта власть.
   А Генрих помышляет о другой, которую он лелеет в сердце, властью  над
сердцами можно назвать ее. Торжественная церемония не нравится  ему;  он
не видит, чем она может очистить растленные  души.  Правда,  присутствия
убийцы он здесь не чувствует, и это прежде всего большое облегчение: мо-
жет все-таки статься, что помазание, коронование и внушительность сегод-
няшнего события на некоторое время сделают его неуязвимым. И тогда, зна-
чит, законовед ошибкой сказал свое горькое слово.  А  затем,  раз  смер-
тельная опасность устранена от него, король вновь  становится  серьезен,
он обретает ту серьезность, что была утрачена недавно в горбатом тракти-
ре, где главную роль играл шут, затем в ванной, при  появлении  того  же
шута. Совсем иное дело, когда король смотрит на своего верного Рони.
   В течение церемонии король несколько раз взглядывал в лицо  барона  и
при этом пугался: он один был здесь неподдельным. Точно сошел с соборно-
го фасада, он остался бы верен себе и там, в образе  каменной  статуи  с
крупными величавыми чертами, которую ничто не возмутит. Протестант  слы-
шал, как король давал клятву уничтожать еретиков, и лицо его не  дрогну-
ло. Он был тут, он участвовал во всем и оставался верен себе,  но  внут-
ренний голос его говорил: "Галиматья". Так втихомолку говорила в нем су-
ровая простота гугенотов, таково было его суждение о торжественной цере-
монии. "Суета, приманка для женщин, мерзость перед господом",  -  кричал
бы внутренний голос, если бы барон стал его слушать. Рассудительный Рони
призывал докучливый голос к молчанию, а всем видом и осанкой являл образ
преданного и стойкого слуги своего короля. Генрих  вообще  разбирался  в
людях и знал своего Рони; но тут, посреди  торжественной  церемонии,  он
понял окончательно, что тот навеки останется верен ему.
   Вскоре он призвал его в свой совет. А дальше Рони уже сам  позаботил-
ся, чтобы стать герцогом Сюлли, всемогущим вершителем финансовых дел ко-
ролевства, начальником артиллерии, равной которой не  бывало  дотоле,  и
воистину правой рукой короля - пока существовал его великий король, и ни
минуты дольше. Ибо ему он предался всецело, ему вручил свою судьбу,  на-
перекор внутреннему голосу старого гугенота. Что я для тебя,  тем  и  ты
будешь для меня. Начало подъема Рони вплелось в торжественную церемонию,
оттого что Генрих несколько раз взглядывал в его лицо и при этом  пугал-
ся. Ибо смотрел он в лицо долга и несокрушимой серьезности, невзирая  на
затаенную мысль, что все это галиматья. Генрих думал: "Средний  человек,
чтобы не сказать - посредственность. Вот если бы мог я взять с него при-
мер!" Так думал Генрих, в ту пору почитавший простоту самым желанным ка-
чеством. Но чтобы она далась без труда, надо быть Рони.
   Король покинул собор более по-королевски, чем входил в него.  Поступь
и осанка стали по-настоящему величавы, и нелепое одеяние казалось теперь
на нем вполне уместным. От этого и все шествие приобрело гораздо большую
стройность и мощь, чем по дороге сюда. Толпы народа молчали на его пути,
преклонив колена. Однако к обеду Генрих переоделся с ног до головы - от-
махнулся от господина д'Арманьяка, когда тот подал ему белый  с  золотом
наряд - ему хотелось чувствовать себя удобно, покойно, по-будничному.  В
парадной зале он сидел под балдахином, что не  уменьшало  его  аппетита:
сидел за отдельным столом, поглядывая вправо на стол для  духовных  лиц,
влево - на стол для светских вельмож; и те и Другие одинаково  ревностно
утоляли голод: в этом они были схожи с ним. Вообще  предполагалось,  что
они теперь с ним одно, он только первый среди них, а все вкупе составля-
ют королевство. Но он думал иначе, он находил  это  самонадеянным,  а  с
другой стороны - считал, что это слишком мало. Приказал  и  на  сей  раз
растворить двери и впустить народ. Он не боялся  толчеи,  зато  вельможи
подняли ропот.
   Он поспешил восстановить хорошее настроение. Дворянам, которые  прис-
луживали ему, он сказал, что дон Филипп, властитель мира, заразился дур-
ной болезнью. Как же все дивились непонятному грехопадению  его  католи-
ческого величества после столь  долгого  воздержания!  Один-единственный
грех - и сразу же кара. Если бы каждый любвеобильный король попадался  с
первого раза! Тут все, справа и слева, мигом повернулись к столу, стояв-
шему поперек зала, к королю под балдахином. Король засмеялся, тем  самым
разрешая смеяться всем. И как же все потешались  над  смешной  незадачей
его католического величества! Некоторые из  гостей  приняли  рассказ  за
шутку, хоть и очень смелую. И эти веселились дольше других. Иные из  вы-
соких господ, особенно духовного звания, хохотали до слез и рукоплескали
королю в знак одобрения. Несравненно чаще, чем испанский властелин, этот
король бросал вызов болезни и все же не заполучил ее. А теперь она к то-
му же точит его врага. Такое счастье заслуживает хвалы.
   Многие вдруг призадумались и перестали смеяться.  Кто  так  счастлив,
внушает страх. Двойная игра за его счет может плохо кончиться; и тем  из
сидящих здесь за столом, кто поддерживает сношения с испанцами в Париже,
пора положить этому конец. Испанцы не останутся в Париже, раз повелитель
их заразился. Счастье подает знак; как же пренебречь им?  Кто-то  сказал
во всеуслышание, что не только властитель мира, но и его всемирная  дер-
жава заражена болезнью, от которой она гниет, и член за членом  отпадают
от нее. Эти слова разнеслись по всем столам и весьма  живо  обсуждались.
Тем временем от вина и яств лица  раскраснелись,  голоса  стали  громче.
Из-за испанских новостей чинная трапеза чуть не превратилась в  пирушку,
королю хотелось пресечь это; те, кто посметливее,  поняли  его  желание.
Сметлив был кардинал дю Перрон, тот самый, что подсунул Генриху подушку,
когда он отрекался от неправой веры.
   Дю Перрон подал королю чашу для омовения рук, поклонился  и  попросил
разрешения спеть песню - непривычное занятие для князя церкви, и  потому
все насторожились. Кардинал пропел королю  на  ухо  что-то  короткое  и,
по-видимому, очень чувствительное, у короля глаза увлажнились. На  верх-
них концах обоих столов расслышали только несколько слов: "Кораллы - ус-
та, и зубы - слоновая кость. Прелестен двойной  подбородок!"  Видя,  что
король плачет, сперва ближние, а затем и дальние поняли, кому  посвящена
песня. Один за другим поднялись все, оборотились к королю и стояли  мол-
ча, воздавая хвалу его счастью, меж тем как прежде рукоплескали его  ус-
пеху.
   Олицетворение его счастья носило имя  Габриель:  это  постигли  почти
все; тугодумы, пожалуй, лишь вследствие обильного угощения. Другие  про-
водили сравнение между  сокровищем,  которое  дано  ему,  и  прискорбной
вестью из Испании. Иные же, заглядывая глубже,  убеждались  в  том,  что
ветреник остепенился и что причина его верности и постоянства -  желание
стать оседлым и владеть. Но малым владеть в этом мире  он  не  согласен.
Его заносчивость доходила до величия. Заносчивости недостает лишь  влас-
ти, чтобы называться величием. Таков по крайней мере взгляд людей рассу-
дительных; рассудительнейший из всех, господин де Рони, неразрывно  свя-
зывал мысль о величии с мыслью о владении. И потому, наперекор природе и
желанию, тут же решил примириться с мадам де Лианкур.
   Трапеза была обильная, а под вечер предстояла вторая, на этот  раз  с
дамами. Некоторые в промежутке легли спать или коротали время в беседах.
Что касается Генриха, то он играл в мяч; мячи тяжелые, кожаные, на  пол-
ный желудок бросать их нелегко, а если попадут в кого, то уж  непременно
оставят шишку. Меткие удары действовали сокрушительно на полные желудки,
вскоре один из господ свалился наземь, остальные еще раньше признали се-
бя побежденными. Генрих непременно хотел продолжать игру, и так как дво-
рян не оказалось, он позвал простых горожан, которые были зрителями. Кто
среди них лучшие игроки в мяч, спросил он и, не  дожидаясь  ответа,  сам
указал на лучших, оценив их по телосложению, Избранными  оказались  мяс-
ник, бондарь, двое пекарей и бродяга, случайно затесавшийся среди  чест-
ных людей; но в игре именно он стяжал почет и уважение. Обычно ни у кого
нет охоты знаться с канатным плясуном, фигляром и  будущим  висельником.
Только игра уравнивает всех, и во время игры бродяга  благодаря  вырабо-
танным жизнью навыкам был на высоте.
   Сильными мячами король вывел из строя сперва одного из  пекарей.  Ос-
тальные держались около часа, пока мясник, бондарь и второй пекарь  тоже
не выбились из сил: повернулись все трое и заковыляли прочь.
   - Чья возьмет? - сказал король фигляру, и  они  принялись  перебрасы-
ваться мячами, но не как метательными снарядами, а  с  необычайной  лег-
костью, словно колдовали; перелетали с места на место, точно Меркурий, и
едва протягивали руку, как мячи сами собой попадали в нее, и  не  пооди-
ночке, а три, четыре, пять сразу и казались  воздушными,  точно  мыльные
пузыри. Зрелище было редкостное и радовало глаз. Народ  тесно  сгрудился
вокруг, светские и духовные вельможи позабыли о пищеварении, и все смот-
рели, как прекрасно играют король с бродягой.
   Оба они прикидывались чем-то вроде бестелесных духов, но человеческое
естество не замедлило обнаружиться. Нельзя отождествлять природу  с  ис-
кусством. Оба сильно потели; и так как капли пота  застилали  им  глаза,
мешая ловить мяч, они дружно скинули колеты; а дело было в феврале,  под
вечер, - и все увидели, что у обоих, у короля и его партнера, под  коле-
тами ничего нет, кроме рубах. И еще другое увидели все: на канатном пля-
суне и фигляре рубаха была целая, а на короле  с  дырой  посреди  спины.
Ткань не выдержала резких движений и от ветхости разорвалась.
   Сперва Генрих не мог понять, о чем шепчутся и шушукаются  кругом.  Он
слышал ропот, он улавливал вздохи. Наконец кто-то решился сказать вслух:
   - Сир! У вас на рубахе дыра. - Когда слово было выговорено, тягостная
неловкость перешла в веселье. Первым рассмеялся сам король,  притворяясь
в то же время сильно разгневанным.
   - Арманьяк! - крикнул он, и когда первый  камердинер  предстал  перед
ним, Генрих спросил: - Ведь у меня же есть шесть рубах?
   - Увы, - возразил д'Арманьяк, - их осталось всего три.
   - Хорошего мало, если мне приходится ходить нагишом. Вот на что похож
король, когда он прощает подати городам и откупает их у губернаторов Ли-
ги, которые вконец удушили их поборами. Крестьянам же я возвращаю дворы,
которые отвоевываю поодиночке. Тут еще может хватить  на  облачение  для
коронации, но уж никак не на рубаху.
   Сказав это, он удалился, как раз вовремя, ибо звук его речи остался у
всех в ушах. Он говорил смело и гордо. Дыра  в  рубахе  приобрела  смысл
жертвы во имя королевства и умножила славу короля. Это подлинный король.
Все мысленно вновь увидели его шествующим по собору в  нелепом  одеянии,
которое стало на нем вполне уместным, - сравнили и нашли, что сейчас,  в
разорванной рубахе, он был даже величавее.
   Генрих оделся в лучшее свое платье, ибо на большом банкете должны бы-
ли присутствовать дамы во главе с бесценной его повелительницей  в  роли
хозяйки. Большая зала архиепископского дворца  в  Шартре  от  бессчетных
свечей сияла теплыми золотистыми тонами. Пучки свечей в сверкающих  кан-
делябрах перед стенными зеркалами и на столе окружали толпу гостей блес-
ком, который каждого украшал и выделял. Таким образом, все  женщины  тут
за столом казались красавицами, а мужчины, немало пожившие, явно помоло-
дели: щеки разрумянились, лбы прояснились. Бесчисленные  огни  придавали
всем благородство и необычайную изысканность; люди  едва  узнавали  друг
друга, так удачно было освещение залы. Весь свет и блеск были направлены
на стол, меж тем как за спинами гостей четкие контуры предметов мало-по-
малу расплывались, и смутное мерцание, точно туман в слабом лунном  све-
те, плыло к потолку.
   Король и мадам де Лианкур восседали друг против друга, как  хозяин  и
хозяйка. По обе стороны Габриели разместились в ряд  дворяне.  По  левую
руку Генриха сидела мадам Екатерина Бурбонская, его милая сестра;  далее
следовали принцессы и герцогини де Конти, Немур, Роган и Рец. Справа  от
него первое место занимала принцесса де  Конде,  связанная  родственными
узами с его домом; подле нее - госпожи де Нивернуа и де Невер. Эти имена
он повторял про себя, ибо то были большие имена в королевстве,  и  носи-
тельницы их находились здесь, словно так и полагалось; но он знал,  чего
это стоило. Супруг той или другой из дам все еще был на стороне его вра-
гов, хотя бы для виду, и для виду командовал в Париже, а в это время же-
на его пировала с королем. Такое пиршество немыслимо без предварительных
интриг, более долгих, чем самый длинный обед.  Этот  пиршественный  стол
завершает много трудов, много мрака, много крови. Знать бы, что действи-
тельно завершает!
   Вот о чем думал Генрих, перечисляя своих соседок, и каждая  была  ему
дорога, они и сами не подозревали, в какой степени. При этом он  занимал
их веселой беседой, словно им так и полагалось сидеть здесь. Часто он  и
мадам де Лианкур обменивались взглядом, означавшим: вот чего мы  достиг-
ли. Взгляд выражал: а могло быть и по-иному. Взгляд говорил  ему  и  ей:
"Благодарю тебя. Люблю тебя".
   Для Генриха его Габриель была прекраснее, чем когда-либо, потому  что
смотрел он на нее не только с гордостью, но и с  умилением.  Роскошь  ее
наряда могла бы показаться вызывающей; дамы не отрывали от нее глаз. Как
мягко ложится бархат, какого он непередаваемого цвета -  старое  золото,
осенняя листва, ласковый солнечный свет; и пышные рукава испанского пок-
роя. Кому доводилось видеть платье, в  своем  совершенстве  пригодное  и
днем и вечером! А голова королевской подруги покоится на мелко собранном
воротнике, и золотистые волосы ярко озарены солнечным диском из  алмазов
и сами оттого сияют еще ослепительнее. Понятно,  дамы  не  были  склонны
искренне восхищаться такой картиной, как ни  влекла  она  их  взор;  они
внутренне кипели бы и готовы были бы пожелать, чтобы это солнце  закати-
лось.
   Но Габриель умиляла их. Беременность именно сегодня накладывала такой
отпечаток на ее лицо, что оно вызывало  трепет  неясности  и  страха  не
только у ее повелителя. Оно было очень бледно, очень тонко, от воспетого
двойного подбородка осталась узенькая полоска, и кожа сделалась прозрач-
на, точно жемчуг. Только глаза стали больше, их лихорадочный блеск  зас-
тавлял забыть и простить жемчужный отлив белой груди, сверкающие на  ней
рубины и настоящие жемчуга в оправе чеканного золота. Мужчины подле Габ-
риели притихли, зато сочувственно бились сердца дам, через стол  ласково
ободрявших беременную. Когда  хозяйке  следовало  сделать  распоряжение,
сестра короля вместо нее знаком приказывала  подать  блюдо  или  графин.
Один из сидевших поодаль кавалеров, - это был господин де Рони, -  вско-
чил со стула и, опередив слугу, поднял ложку: она  выпала  из  нетвердой
руки Габриели.
   После того как празднество приняло такой  оборот  и  из  пиршества  в
честь коронованного короля превратилось в чествование его бесценной  по-
велительницы, Генрих, не долго раздумывая, объявил во всеуслышание,  что
намерен испросить у папы расторжение своего брака, дабы жениться на  ма-
дам де Лианкур. Консистория разведет ее с мужем, который  сам  признает,
что пострадал от удара копытом. Послышался смех, который  Генрих  принял
за одобрение, и тогда он пошел еще дальше, сказав, что вскоре  его  бес-
ценная госпожа получит звание и титул маркизы. Мало того, он поднял  бо-
кал в честь госпожи маркизы и при этом так долго и вдумчиво  смотрел  на
нее, широко раскрыв глаза и вскинув брови, что всякому стало ясно:  путь
ее ведет выше. Предел возвышению прелестной Габриели настанет лишь  тог-
да, когда она вместе с ним украсит королевский трон. Она будет нашей ко-
ролевой.
   Общее одобрение длилось недолго. И он сам верил в него,  только  пока
был счастлив и растроган. Ведь каждому известно, какой должна быть коро-
лева Франции: прежде всего чужестранкой, которая неведома здесь никому и
ни над кем не возвысилась - чем бывают уязвлены не одни  дамы.  Господин
де Рони с этой самой минуты начинает оказывать такое же решительное соп-
ротивление, с каким Габриели придется неизменно сталкиваться и у других,
пока она живет и властвует над королем. Но сейчас вражда еще щадит  Габ-
риель. Ведь не бессмертна же она, быть может, ей не передоить родов, вид
ее предвещает дурное и вызывает к ней жалость. А кроме того,  все  знают
короля и его обещания жениться. Если бы он хранил их про  себя,  как  до
сих пор, они, пожалуй, были бы опасны. Оглашено - значит, нарушено. Сло-
вом, так или иначе прекрасной д'Эстре позавидовать нельзя.
   Поэтому к Габриели было проявлено много сочувствия и почтения,  когда
все общество, вслед за королем, поднялось из-за стола. Генрих  подвел  к
ней принцессу Бурбонскую и принцессу Конде; те обняли и поцеловали  Габ-
риель. И все остальные женщины, приближаясь к возлюбленной короля,  спе-
шили уверить ее, что она прелестней, чем всегда. И каждая была при  этом
искренна и не испытывала ни вражды, ни зависти, их роднило с ней ее  по-
ложение; и еще роднило общечеловеческое чувство,  ибо  возможно,  что  к
празднеству ради нее присоединилась  незримая  гостья,  чье  присутствие
всех заставляло содрогаться. Кто не восхваляет пышной  красоты,  которая
кичится нетленностью, как произведение искусства? А перед красотой,  ко-
торую подозревают в союзе со смертью, всякий преклонится.
   Под конец двери залы растворились, сейчас же за ними начиналась лест-
ница. Некоторые из дворян вз