французский
престол не имеют твердой почвы под ногами, а у ворот столицы ждет насто-
ящий король, которому стоит только отречься от прежней веры,  чтобы  не-
медленно вступить в город. Он доказал свою силу хотя бы тем, что не  де-
лал больше попыток ворваться с боем. Ворота были открыты, крестьяне вво-
зили припасы, парижане отваживались выходить из города. Они  были  сыты,
что бодрило их, возвращало им давно утраченную любознательность;  кто  с
урчанием в животе слушает поклепы неизменного Буше, тот в  конце  концов
забывает, что следует самому посмотреть и поразмыслить.
   Целыми толпами тянулись парижане в Сен-Дени, но только в одиночку до-
ходили до старого аббатства; иногда на это отваживались по двое, рассчи-
тывая защитить друг друга. Ведь здесь явно имеешь  дело  с  антихристом,
тому порукой многое, иначе разве мог бы отлученный от церкви еретик  так
долго держаться против всей Лиги, против испанских полчищ, против золота
короля Филиппа и папского проклятия. Два горожанина прокрались сегодня в
монастырский сад, отыскали укромное место и решили  выжидать,  запасшись
провизией. А вот и само чудовище, тут как тут, точно дьявол,  когда  его
вызывают заклинанием, только что вокруг него нет серного облака. Он даже
без охраны и не вооружен; одет совсем не по-королевски.  Вот  мы  уже  и
открыты, хотя за кустарником он видеть нас не мог. Конечно, что-то с ним
нечисто.
   - Сир! У нас нет дурных намерений.
   - У меня тоже.
   - Клянемся, никогда мы не верили, что вы антихрист.
   - Да я и не считал вас такими дураками. Теперь пришло для  нас  время
познакомиться поближе. Нам всем троим придется еще долго жить вместе.
   По его знаку они покинули свое убежище, и не успел он оглянуться, как
они уже стояли пред ним на коленях. Он добродушно посмеялся над их  сму-
щением, потом сразу перешел на серьезный тон и спросил о недавно пережи-
тых ими тяжелых временах; они упомянули о  муке,  которую  действительно
добывали на кладбищах, чему теперь сами уже верили с трудом; тут  король
закрыл глаза и побледнел.
   Об этой встрече они рассказали потом великому  множеству  любопытных,
которые меньше интересовались его словами, нежели его наружностью и  об-
хождением. Хотели знать, добрый он или злой.
   - Он печальный, - заявил один из тех, что близко заглянул ему в лицо.
Другой возразил:
   - Откуда ты это знаешь? Он все  время  шутил.  Хотя...  Впрочем...  -
Здесь тот, что считал его шутником, запнулся.
   - Хотя... Впрочем! - с сомнением сказал и тот, которому он  показался
грустным.
   - Он большой человек. - В этом оба были согласны. - Он высокого  рос-
та, приветливый и такой простой, что страшно становится и даже...
   - Хочется руку ему подать, - торопливо закончил второй.  Первый  сму-
щенно молчал. Он чуть не выдал, что они валялись в ногах у короля.
   В том же монастырском саду король принял явившегося к нему пастора Ла
Фэя, который вел за руку женщину под покрывалом.
   - Мы вошли незаметно, - были первые слова старика.
   Генрих ничего не мог понять, он переводил взгляд с пастора на  женщи-
ну, однако покрывало на ней было плотное.
   - Незаметно и неожиданно, - второпях произнес он; он спешил к Габрие-
ли.
   - Сир! Возлюбленный сын, - сказал старик. - Господь не забывает ниче-
го, и, когда мы меньше всего ждем этого, он напоминает нам о наших  дея-
ниях. Кто их совершил, не смеет от них отрекаться.
   Тут Генрих понял. Он, должно быть, знал эту женщину, бог весть где  и
в какие времена. Напрасно он искал какого-нибудь знака на ее  обнаженной
руке. Никакого кольца, пальцы разбухшие и израненные работой. Он переби-
рал в памяти имена, боялся, что за ним подсматривают, и с трудом удержи-
вался, чтобы не оглянуться на окна дома.
   - Она нашей веры, - сказал Ла Фэй и сдернул с нее покрывало. Вот  кто
это - Эстер из Ла-Рошели. Генрих любил ее так же, как  двадцать  других,
и, может быть, больше, чем десятерых из них, теперь об этом судить труд-
но. Он спешил к Габриели.
   - Мадам де Буаламбер, если не ошибаюсь. Но, мадам, время выбрано неу-
дачно, я занят. - Он думает: "Габриели об этом донесут непременно!"
   Пастор Ла Фэй, старик с развевающимися седыми волосами, очень твердо:
   - Вглядитесь лучше, сир! От своей совести люди нашей веры не бегут.
   - Кто говорит о бегстве. - Генрих принимает гневный вид, но постепен-
но на самом деле распаляется гневом. - Я вовсе не бегу, я занят, и я  не
потерплю принуждения. Даже и от вас, господин пастор.
   - Сир! Вглядитесь получше, - повторил пастор.
   И тут у Генриха словно крылья опустились, ничто  уж  не  воодушевляло
его, ни желание, ни гнев. Перед ним, теперь действительно без  покровов,
была состарившаяся, больная и жалкая женщина, - а когда-то из-за нее  он
пережил экстаз пола и подъем сил. Он никогда не достиг бы столь многого,
не достиг бы ворот своей столицы, если бы все они не вызывали в нем экс-
таза и подъема. "Эстер! Вот что сталось с ней! Ла-Рошель, твердыня у мо-
ря, крепкий оплот гугенотов, отсюда мы, борцы за веру, не раз  устремля-
лись в бой. К чему сверкать на меня глазами, пастор, мы единодушны.  Ми-
нута выбрана удачно".
   - Мадам, чего вы желаете? - спросил Генрих.
   Он думает: "Гугенотка Эстер удачно выбрала  минуту,  чтобы  предстать
несчастной передо мной. Я собираюсь отречься от веры, и за это  счастлив
с Иезавелью, которая обращает царя Ахава к богу Ваалу. Однако ее в конце
концов сожрут собаки. О, как  скоро  красоту  постигает  возмездие,  она
тускнеет от нашей неблагодарности: у Эстер из Ла-Рошели от горя и  нужды
потускнело лицо!"
   Но тут он все-таки убежал бы, если бы она не заговорила. Ее  хриплый,
тихий голос произнес:
   - Сир! Ваш ребенок умер. С тех пор ваша казна мне  больше  ничего  не
платит. Я отвергнута своими, я одинока и бедствую. Смилуйтесь надо мной!
   Она, попыталась преклонить колено, но от слабости едва не  упала.  Не
Генрих, а старик Ла Фэй поддержал ее. Его взгляд строго сверкал, и  Ген-
рих ответил ему скорбным взглядом. Вскоре он ушел, но перед уходом  кив-
нул пастору, в виде обещания, что все будет сделано. Он думал  об  этом,
пока шел по коридорам аббатства, постепенно замедляя шаги. "Что  я  сде-
лал, что я могу еще спасти? Это самый непростительный пример моего  бес-
сердечия. Проливаю мимолетные слезы и уже спешу к следующей.  Такая  обо
мне слава, она известна всем, а я последний замечаю, каков  я  на  самом
деле".
   Ему вдруг стала ясна его роковая роль. Он плодил жертвы. По всем пра-
вилам и по искреннему своему убеждению он должен был бы поступать иначе,
ибо из личного опыта хорошо знал тяготы жизни и неизменно нуждался в ду-
шевной твердости, как проходя школу несчастья, так и на пути к трону. Но
наше доблестное поведение всегда требует, чтобы мы кого-то  приносили  в
жертву. Генрих еще раз вспомнил об Эстер, потому что ему  неоткуда  было
взять пенсию, которую он хотел ей назначить; ему пришлось бы урезать  на
эту сумму Габриель, свою дорогую повелительницу. Это он считал невозмож-
ным и боялся этого, ибо она, конечно, ничего бы не уступила. Ему  стоило
только вызвать в памяти картину, как ее прекрасная рука покоилась на ло-
котнике кресла, а на пальце блестел камень, тот самый  камень,  что  был
украден господином д'Эстре.
   Погруженный в заботы, он необычайно тихо вошел в ее покои. Из  прихо-
жей он заглянул в отворенную дверь; красавица сидела у туалетного стола.
Она писала. "Но любимая женщина не должна  писать  никому,  кроме  меня.
Всякое другое письмо неизбежно внушает подозрения".  Генрих  приближался
совсем беззвучно, теперь уже вовсе не по причине  задумчивости.  Наконец
он заглянул писавшей через плечо, она его не замечала, хотя все их  дви-
жения отражались на светлой глади  круглого  зеркальца.  Генрих  прочел:
"Мадам, вы несчастны".
   Он испугался, сразу понял, о чем тут речь, и  все  же  с  мучительным
трепетом следил за пером, которое громко скрипело, иначе, пожалуй, слыш-
но было бы его дыхание. Его дыхание туманило зеркало. Перо крупно  выво-
дило: "Мадам, такова наша участь, когда мы верим  красивым  словам.  Нам
следует остерегаться, иначе нас ждет  заслуженная  гибель.  Мне  вас  не
жаль, потому что ваше поведение унизительно, а сцена  в  саду  бесчестит
мой пол. Я согласна дать вам денег, чтобы вы исчезли. Отец вашего  умер-
шего ребенка легко может об этом позабыть". Она писала дальше, но Генри-
ху уже не хотелось читать. Зеркало было затуманено его дыханием, и  лица
его она там не увидела, когда внезапно подняла взгляд. Он, пятясь,  уда-
лился прочь, в полной уверенности, что она знала о его присутствии и пи-
сала больше для него, чем для той, другой.
   Он не появлялся несколько дней и даже обдумывал разрыв  с  возлюблен-
ной. Она была, жестока и непримирима. Посредством письма  она  дала  ему
понять, что никогда не простит, если он окажет помощь той женщине. Он  и
не решился на это. Дела в разных городах способствовали тому, что он за-
был о капризах своей повелительницы. Он позабыл о ее капризах, но  не  о
ней, а из-за большой тоски по Габриели у него не осталось времени  поду-
мать о той несчастной. На третий день он  узнал,  что  его  возлюбленная
принимала у себя герцога де Бельгарда.
   У него начался жар, совсем как приступ лихорадки, которая  в  течение
всей его юности приключалась с ним и валила его с ног после особенно тя-
желых испытаний - бессилие волевой натуры, перед которой открылась безд-
на. Отсюда и жар. Сорокалетний человек не пугается его. Глубокую трещину
в своей воле к жизни он закрывает собственной рукой; это возможно в  та-
ком уравновешенном возрасте. На коня, застичь  изменников!  Он  опередил
своих спутников и вторил ветру стонами горести и мести. Действовать!  Не
валяться в постели и не предаваться отчаянию, нет, это недопустимо, надо
спешить, чтобы покарать обоих. Он мчался в полном мраке  по  лесу,  пока
его конь не упал и сам он не очутился на сухих листьях.
   - Господин де Прален! - крикнул он, когда подоспели дворяне.
   В подставленное ухо шептал он приказы, никогда в жизни он  не  думал,
что способен приказать нечто подобное. Бельгард должен умереть.
   - Вы должны исполнить мою волю, вы отвечаете мне собственной головой.
   Прален недолюбливал обер-шталмейстера, в поединке он убил бы его:  но
королю он не верил. Этот король не из тех, что поощряют убийц, он никог-
да не осуждал на смерть своих личных врагов и не начнет с Блеклого  Лис-
та. Прален отвечал рассудительно:
   - Сир, подождем до рассвета.
   Король вспылил:
   - Вы думаете, я не в своем уме. Я хочу того, что вам приказываю. И не
только Бельгарда. Не его одного должны вы убить, если застанете их вмес-
те.
   - Я в темноте плохо слышу, - сказал господин де  Прален.  -  Сир,  вы
повсюду прославлены своей добротой, вы монарх новой человечности  и  тех
сомнений, которые философы считают плодотворными.
   - Неужели так было? - спросил Генрих сурово, - Ничего не  помню.  Оба
должны умереть - женщина даже скорее, она первая. - Он резко  выкрикнул:
- Я не могу это видеть, - и заслонил глаза рукой от встававших перед ним
картин.
   Свидетель мрачного часа поспешил отойти как можно  дальше,  чтобы  не
присутствовать при этом. Наконец король снова вскочил в седло. Когда они
прибыли в Сен-Дени, занималось утро. Генрих мчится  вверх  по  лестнице,
требует, чтобы его впустили, принужден ждать у  двери  и  сквозь  плотно
закрытую дверь, словно воочию, видит переполох преждевременного  пробуж-
дения. Его терзает страх; тем, что находятся в комнате,  не  может  быть
страшнее, чем ему. Наконец замок щелкает, его возлюбленная повелительни-
ца стоит перед ним - вновь обретенная, он вдруг понимает, что считал  ее
утраченной. Кровь приливает у него к сердцу, потому что  она  возвращена
ему. Она одета как в дорогу, хотя едва светает, совершенно одетая женщи-
на стоит против окна, которое задребезжало, когда его распахнули. Слышен
был прыжок в сад.
   - Объясните все это, мадам.
   Она держала голову высоко и отвечала невозмутимо:
   - Человек, что впал у вас в немилость, просил о моем заступничестве.
   - Он выпрыгнул в окно. Надо его задержать.
   Она преградила ему дорогу.
   - Сир! Ваши враги из Лиги завлекали его; но он вам не изменил.
   - И с Лигой и с вами! Мадам, как объяснить, что вы одеты,  а  постель
ваша измята? Заступничество! На рассвете и при измятой постели.
   Она своей широкой юбкой загородила постель.
   - То, чего вы опасаетесь, не случилось, - совершенно спокойно сказала
она.
   Он топнул ногой, чтобы придать всей истории менее мирный характер.
   - Оправдайтесь! Вы еще не знаете, что я явился вас выгнать.
   Она испытующе заглянула ему в глаза, словно боясь, что у него начался
приступ лихорадки.
   - Сядьте, - потребовала она и села сама, перестав  заслонять  измятую
постель. Затем заговорила: - Сир! Вы не впервые оскорбляете меня. Вы на-
несли обиду господину д'Эстре. Далее, вы унизили меня тем, что приняли в
саду ту женщину. Вы уехали, не простившись, и я проявила слабость, отве-
тив на письмо более верного друга. Он явился ко мне до рассвета, что  вы
должны бы счесть с его стороны деликатностью. Разве вам было  бы  прият-
ней, если бы весь дом проснулся и увидел нас?
   Он с трудом дослушал до конца, он  вцепился  в  локотники,  чтобы  не
вскочить с кресла. Вместо этого он подвинулся ближе к ней и сказал,  от-
чеканивая каждое слово, прямо ей в лицо:
   - Он приехал за тобой; поэтому ты одета. Вы хотели бежать. Вы  хотели
обвенчаться.
   - С вашего позволения, - отвечала она, вскинула голову, но не  отвела
от него взгляда.
   - Позволения я никогда не дам, - пробормотал он. - Матери  моего  ре-
бенка, - вдруг произнес он громко. При этих  словах  она  дважды  быстро
взмахнула ресницами и больше ничего, затем наступило молчание. Оба  зас-
тыли, нога к ноге, почти щека к щеке, в напряженном молчании. Сначала он
весь похолодел, потом у него стало сухо во рту и  в  горле,  он  не  мог
глотнуть, подошел к столу и выпил воды. После чего покинул  комнату.  На
нее он больше не взглянул.
   Мадам де Лианкур не стала ждать и велела укладывать сундуки.  Она  не
знала, проиграла она игру или нет. Пока что  следовало  уехать  к  тетке
Сурди. Тетушка де Сурди сказала бы: "Что бы ни случилось, никогда ничего
не проси и ни при каких обстоятельствах не благодари".  Габриель,  каза-
лось, слышала эти советы даже издали, а сама между тем рассеянно отдава-
ла распоряжения служанкам, укладывавшим сундуки. Правда, она не обладала
глубоким умом и из-за скудости мышления совершала  порой  чреватые  пос-
ледствиями ошибки, как, например, с господином де Рони. На сей раз,  од-
нако, она руководствовалась затверженным - житейским правилом ничего  не
просить, ни за что не благодарить, только выжидать,  пока  противник  не
сдастся. "У него нет никого, - думала она. - Никого на свете, тем  более
что сейчас он готовится к прыжку, который сам зовет смертельным прыжком,
и недаром. У него больше вероятия потерять своих приверженцев, чем выиг-
рать королевство. Когда мы ночью лежим рядом, я больше молчу, а он гово-
рит сам с собой. Я ничего не имею против того,  чтобы  казаться  недале-
кой".
   И она приказала служанкам прекратить сборы. Оставшись одна, она  наб-
росила самое легкое, самое прозрачное одеяние; у нее вдруг явилась  уве-
ренность, что он вернется. "Женщины по большей части обманывали  его,  и
он над этим смеялся. Он к иному и не привык, так говорят все. Никогда он
не был ревнив, теперь это с ним впервые".
   - Ему это, верно, нелегко, - произнесла она вполголоса и, мягко опус-
тив руки на колени, ощутила мимолетный  прилив  неясности  к  тому,  кто
из-за нее стал другим и с ее помощью обогатил свою способность к страда-
нию. Она даже была близка к раскаянию. - Я только  ресницами  взмахнула,
когда он заговорил о своем ребенке.
   Он вошел, взял ее за обе руки и сказал:
   - Мадам, забудем все.
   - Вы одумались, сир! - ответила она снисходительно, однако  прекрасно
заметила, какой мучительный час он провел. Его лицо должно бы побледнеть
и стать усталым. Но лицо, обветренное в бесконечных походах и закаленное
в борьбе, не способно быть бледным и усталым. Разве  что  заглянешь  под
кожу, подумала она с умилением.
   - Сир! Вы неотразимы, когда добиваетесь меня. - С этими  словами  она
протянула к нему руки, уже не просто терпеливо и приветливо, а наконец с
вожделением.
   Когда минуты самозабвенной страсти прошли, они снова стали прежними -
он беспокойный и пылкий, она же непонятная и хладнокровная.
   - Северный ангел, - сказал он с отчаянием. - Поклянитесь мне,  что  с
вашей верностью не сравнится ничья, кроме моей. - Но сам не стал слушать
ее. - В какой верности можете вы мне клясться, когда вы уже дважды нару-
шили ее. Мое страшное подозрение вы принимаете совершенно спокойно,  меж
тем как другому прощаете открытое предательство. Блеклый Лист боится Ли-
ги и не только сватался к мадемуазель де Гиз, но пользуется милостями ее
матери. Вы для него ничто, и мне он не предан.
   Ревнивец изощрялся в унижении противника, в завоевании ее непобедимо-
го сердца.
   - И вы могли ему написать! После всех обещаний! Вы больше  не  смеете
говорить: я сделаю. Вы должны сказать: я делаю. Примиритесь с тем, пове-
лительница, чтобы иметь только одного слугу
   Он застонал. Прижав обе руки ко лбу, он  выбежал  из  комнаты.  "Ниже
пасть уже нельзя", - чувствовал он.
   В старом саду его поджидал пастор Ла Фэй: Генрих как увидел его, зас-
тыл на месте, пораженный прямой связью между своим  несчастьем  и  своей
виной. Пастор стоял в десяти шагах от него, под деревьями.
   - Несчастная Эстер умерла, - проговорил он.
   Генрих опустил голову на грудь и столько времени молчал, не шевелясь,
что старику в тени деревьев сделалось жутко. Он сказал:
   - Пусть даже это ваш величайший грех, сир! Несчастная Эстер теперь  у
престола вечной любви!
   Генрих поднял голову, поверх дерев призвал он в свидетели горние  вы-
си:
   - В Долине Иосафата у меня в последний раз был выбор... - И  удалился
поспешно.
   Ла Фэй остался один в скорби и страхе. Король богохульствует.  Король
смущен духом. Готовится отречься от своей веры и осмеливается сравнивать
себя со спасителем, как он был искушаем и устоял.
   Только позднее пастор Ла Фэй узнал - Долина Иосафата - так звался ко-
ролевский лагерь у Шартра; и когда однажды король весь в грязи вылез  из
траншей, кого же несли ему навстречу? Существо, которое господь бог пос-
тавил на пути короля во имя своих неисповедимых целей.
   Старый протестант ни за что не поверил бы, что Габриель  д'Эстре  ни-
когда не убеждала своего друга переменить веру. Сам Генрих  знал  правду
лишь в той мере, в какой ее можно было обнаружить из разговоров и  умол-
чаний. Однако когда впоследствии его спрашивали: "Сир! Кто,  собственно,
обратил вас?" - "Моя возлюбленная повелительница, прелестная  Габриель",
- отвечал он.


   III
   СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРЫЖОК


   МИСТЕРИЯ ЗЛА

   У Филиппа Морнея был в Англии всего один настоящий друг. Так как  по-
сол, не раз совершавший переезд через  канал,  теперь  предпринимал  его
снова, и на этот раз с весьма тягостным поручением, он, естественно, пе-
ребирал в памяти своих знакомых. Их было немало, из различных слоев  об-
щества, и он давно потерял след многих, так что свободно мог даже  поза-
быть их. Но самое длительное и давнее его пребывание в Англии относилось
ко времени изгнания, к тому времени, когда он учился жизни, и  люди,  на
которых он учился, продолжали жить в его памяти,  некоторые  уже  только
там. Имущество бежавшего протестанта подверглось конфискации, а если  бы
сам он был захвачен у себя на родине, то кончил бы дни свои за решеткой,
а возможно, и на эшафоте. Молодой человек, почти без средств, но с  пыл-
ким умом, не гнушался в Лондоне никаким обществом и,  будучи  во  власти
апокалипсических видений Варфоломеевской ночи,  старался  отделаться