крадывалась к нему. У крестьянина был теперь глубокий, проникновенный
взгляд. Он заговорил:
   - Сир! Скачите немедленно в свой королевский дворец. Ибо вам  суждено
либо умереть, либо выжить, как будет угодно господу.
   - Для меня и для тебя будет лучше, если я выживу, - сказал  Генрих  и
попытался засмеяться. Лицо не повиновалось ему; из всех впечатлений  дня
это было самое досадное. В ту же минуту он  услышал  храп,  храп  сытого
брюха, и это тоже вызвало в нем досаду.
   - Что это такое?
   Крестьянин пояснил:
   - Человек, который ест за шестерых.
   Генрих не понял. Он в первый раз увидел у крестьянина веселую улыбку.
   - Как? - спросил он. - Ты радуешься, что  человек  ест  за  шестерых,
когда тебе не хватает на одного!
   Вместо ответа крестьянин показал королю бугор,  поросший  травой;  за
ним вздымалось и опускалось громадное брюхо. Крестьянин перешагнул бугор
и принялся трясти спящего.
   - Кум! - крикнул он. - Кум-прожора! Вставай! Король хочет  посмотреть
на тебя.
   Прошло немало времени, пока тот поднялся.  Взорам  представилось  ги-
гантское туловище и лицо людоеда. Над густыми  бровями  совсем  не  было
лба. В пасти и защечных мешках поместился бы целый запас пищи, глаза за-
плыли жиром. Туша еле держалась на ногах, так ее клонило ко сну.
   Король спросил:
   - Это верно? Ты можешь есть за шестерых?
   В ответ раздалось хрюканье.
   Крестьянин подтвердил:
   - Конечно, может. Он сожрал все, что у него было,  теперь  мы  кормим
его. Вот и сейчас он будет есть за шестерых. Беги, кум! Покажи себя  ко-
ролю.
   Туша пришла в движение, а земля задрожала от ее топота. Крестьяне  за
длинным столом встретили ее взрывом восторга, некоторые даже снова затя-
нули песню. И, услышав, что тот опять готов есть за шестерых,  они  вмиг
притащили все, что нашлось у них дома. Не  успели  присутствующие  огля-
нуться, как доски стола уже гнулись под тяжестью окороков, сала, яиц,  а
пустые "стаканы исчезли за громадными кувшинами. После этого  отощавшие,
сгорбившиеся от работы люди окружили мясную тушу и  принялись  подталки-
вать ее и усаживать за стол. Между тем король подал знак, придворные ра-
зогнали олухов, и король резко окликнул брюхо:
   - Вот как ты объедаешь моих крестьян! Есть за шестерых - это ты  уме-
ешь. А работаешь ты тоже за шестерых?
   Брюхо прохрюкало в ответ, что оно, конечно,  работает  соответственно
своему возрасту и силам. Легкая ли работа переваривать пищу, когда  тебя
заставляют есть за шестерых?
   Король снова подал знак, тогда несколько человек  из  его  придворных
взялись за хлысты, набросились на мясную гору и принялись гонять  ее  по
кругу. И как же она умела бегать, когда было нужно!  Крестьяне  выли  от
смеха, но король отнесся к делу серьезно. Весь красный, опухший, он кри-
чал им, что его королевства не хватит на прокорм таких  бесполезных  об-
жор.
   - Если бы у меня было много таких, как ты,  -  крикнул  он  толстяку,
когда тот под ударом хлыстов пробегал мимо, - я бы вас перевешал.  Из-за
вас, негодяев, мое королевство чуть не погибло от голода.
   Хотя в нем и кипел гнев, ему вдруг стало холодно; его знобило,  и  он
решил, что это от поднимающегося тумана. Перед тем как сесть на коня, он
приказал крестьянам самим опустошить весь стол; однако понял по  их  ли-
цам, что они не послушаются. А снова отдадут все, что урвут у себя, сво-
ему прожорливому чудовищу, которым гордятся. Король в раздражении поска-
кал прочь.
   - Тебе холодно, Блеклый Лист?
   - Сир! У нас у всех застыли ноги на сыром лугу.
   Большинство придворных не могли сразу  отыскать  своих  лошадей,  они
тронулись в путь много позднее короля и его обер-шталмейстера. Последним
был господин де Лионн. Он ждал, когда уедут остальные. Прикрытый кустар-
ником, он поглядывал на крестьян; они все еще не могли опомниться от то-
го, что король приказал им съесть все самим. Господин де Лионн посадил в
седло ту самую девушку, с которой приехал, и вначале вел лошадь на пово-
ду, чтобы она шла спокойно и тихо.
   Когда Генрих добрался до Лувра, ему пришлось признать, что он  болен.
Он видел все, как в тумане, и знал, что будет говорить  бессвязно,  если
заговорит. Он лег, врачи проделали над ним все,  что  полагалось,  после
чего чрезмерная раздражительность перешла в безучастие. Вечером в комна-
ту вошел Бельгард, растерянный, возмущенный, и тотчас заговорил:
   - Сир! Господин де Лионн...
   - Слишком безупречный человек, - прошептал Генрих. - Мне стало страш-
но.
   - Сир! И недаром. Ибо он, свернув в сторону от дороги, вспорол девуш-
ке живот и в открытое чрево поставил ноги, чтобы согреть их.
   - Только этого сегодня не хватало, - прошептал Генрих. -  У  него  не
было сил, чтобы выразить возмущение. С трудом он присовокупил:
   - Предать его моему суду, будет публично четвертован.
   - Сир! Он дворянин, - сказал Бельгард слишком громко  и  даже  поднял
руки над головой, так непостижим был приговор.
   - А ты разве не дворянин? - спросил король Генрих беззвучно, но широ-
ко раскрыл глаза. Бельгард опустил глаза и тихо удалился.
   Немного погодя больного посетила его милая  сестра,  мадам  Екатерина
Бурбонская. Ее разбудили, врачи нашли состояние ее милого брата опасным.
Когда она увидела его лицо, слезы полились у нее из глаз, ибо  оно  было
неузнаваемо. Но первый камердинер, господин  д'Арманьяк,  стоя  в  ногах
кровати, знаком показал ей, что государь шевелит губами и  что-то  хочет
сказать. Сестра нагнулась над ним; скорее угадала, чем расслышала; опус-
тилась на колени и вместе с ним тихо запела псалом. День окончился,  как
и начался, назидательно.


   ЛЮБОВЬ НАРОДА

   Он одолел болезнь много скорее, чем можно было ожидать,  всего  через
семь с половиной дней, ибо она была лишь данью, которую тело платило ду-
ху после нового решительного поворота в жизни. Уже через месяц после бо-
лезни, едва собравшись с силами, Генрих должен был выступить в поход. Из
Нидерландов вторглись испанские войска, на этот раз под начальством  не-
коего графа Мансфельда; но истинным вдохновителем всех посягательств  на
королевство по-прежнему оставался Майенн из дома Гизов,  причем  на  его
стороне было большинство влиятельных вельмож. Король в Париже; столица в
его руках, эта весть повсюду производит огромное впечатление.  Города  и
провинции сдаются ему за одно это, а некоторые губернаторы - за наличные
деньги. Упорствуют только большие вельможи, которые слишком много  нажи-
вают на слабости королевства и бедственном положении обоих, короля и его
народа. Они не могут смириться. На их счастье, король все еще отлучен от
церкви. Пока папа его не признает, что случится не скоро,  сопротивление
ему может почитаться богоугодным делом.
   Король осадил крепость Лаон и в то же время вел бои с наступавшей ар-
мией, которую послал дон Филипп, хотя и был заражен. Не могут смириться,
пока совсем не сгниют. А потому смелее вперед! Генрих доказал, что  силы
его восстановлены. Среди трудов и опасностей он писал прелестной Габрие-
ли очень живые письма, подобных она никогда от него не получала. Она да-
же заподозрила, что ему не менее приятно и легко любить ее  на  расстоя-
нии: она почувствовала ревность к его тоске и к своему изображению,  ко-
торые всегда были с ним. Сын, который вскоре должен был родиться,  зара-
нее получил имя Цезаря, потому что он был дитя войны, если не иных столь
же грозных событий. Отец, там вдали, мысленно носил его  уже  на  руках,
когда мать еще только додала разрешения от бремени. Он настолько заполо-
нил ее своими письмами, что у нее не оставалось места для  мрачных  мыс-
лей. Так она родила ему его Цезаря.
   Когда счастливая весть долетела до него, был прекрасный день июня ме-
сяца. В прошлую ночь Генрих излазил все склоны Лаонского холма, ища, от-
куда бы атаковать крепость. Теперь он смыл с себя грязь и поскакал в лес
на свою ферму. Он знал ее с детских лет, она принадлежала к внешним вла-
дениям его былого маленького королевства Наварры. Он некогда ел там зем-
лянику со сливками, и ему захотелось  еще  раз  полакомиться  ею,  когда
сердце его полно счастья оттого, что у него есть дитя.  Теперь  все  это
звалось Цезарь: счастье, дитя и собственное сердце.
   Встав от послеобеденного сна, он, как мальчик, взобрался на  сливовое
дерево, там его и нашли. Неподалеку отсюда по воздуху летают другого ро-
да сливы. Неприятельская конница появилась поблизости, должно быть,  го-
товит ему такое угощение, которое переварить нелегко. На коня, на  коня,
- и подоспел он к Лаону как раз в ту минуту, когда пал его маршал Бирон.
Вот лежит этот человек, он с давних пор был сухощав и суров,  теперь  же
стал дряблым и беспомощным, как бывает, когда близка смерть. Ее близость
Генрих безошибочно узнает у солдат; сразу видит, где ее еще можно отвра-
тить, а где нет. Он поднимает голову и плечи своего Бирона с земли,  ко-
торая вскоре его покроет. Они смотрят друг на друга, в глазах предельная
скорбь прощания и конца. Мы были врагами: вот почему с тех пор так креп-
ка наша дружба. Не забывай меня, ты не можешь меня забыть. Не забывай  и
ты, там, куда тебя призывают. До свидания. Но нет. Какими глазами мы мо-
жем вновь увидеть друг друга, когда эти скоро превратятся в прах. Генрих
упорно глядел в них, пока взгляд их не застыл и не помутнел.
   В один и тот же день он получил своего Цезаря и потерял своего  Биро-
на. Ясно ощущает он непрерывную смену, против натиска которой мы  оборо-
няемся и должны держаться стойко. Сыновья, идите за нами следом: я приб-
лижаю вас к себе, вы утверждаете меня. Бирон оставил при  войске  своего
сына, король призвал его к себе.
   - Маршал Бирон, - обратился он к сыну; так узнал тот, что  наследовал
звание отца. Он этого и ждал. Однако поблагодарил  подобострастно;  уви-
дев, что король плачет, он, словно по приказу, разразился диким воем. Он
был необычайно мускулист и вовсе не сухощав, но суров. Он еще  когда-ни-
будь покажет королю свою верность. А сейчас он скорбел  и  стенал,  что,
собственно, не подобает сильному тридцатипятилетнему мужчине,  -  стенал
до тех пор, пока король не остановил его, заговорив о жалованье, которое
полагалось ему как маршалу Франции. Здесь Бирон-сын перешел к торгу.  Он
отстаивал свои притязания всеми доступными ему доводами.
   - У вас есть враги, - доказывал он королю. -  Я  могу  своими  руками
удушить любого человека. Что, если бы я был против вас! Сир,  вы  можете
почитать себя счастливым.
   Что это - просто глупость или дурное воспитание? А может  быть,  хит-
рость? Король хотел видеть в этом только бахвальство  удачного  создания
природы, которое кичится своими незаурядными физическими  достоинствами.
Когда же Бирон сослался на свое влиятельное родство, король  принял  это
как напоминание. Ибо он, король Генрих, был призван и намерен ополчиться
против родства и кумовства сильных мира и по возможности умалить их вли-
яние во имя блага своего народа и королевства. Бирон-сын об этом понятия
не имел. Генрих приглядывался к нему. Круглая голова с низким лбом напо-
минала ему крестьянина, который ел за шестерых, - знакомство, состоявше-
еся во время приступа лихорадки. И все-таки,  несмотря  на  злобную  ту-
пость, это голова дворянина, сына старого товарища. В этом человеке Ген-
рих любил его отца и потому, обняв его, обещал все, о чем тот просил.
   В июле крепость Лаон сдалась королю, потому что была к этому вынужде-
на; но Амьен и несколько других городов при первом же случае последовали
примеру Лаона. А когда испанцы, или те, кого так  называли,  были  снова
изгнаны, король вернулся в свою столицу и в объятия прелестной Габриели.
Подле ее кровати стояла колыбелька, это поразило его.  Правда,  мысленно
Генрих уже прижимал к себе своего сына. Здесь он увидел  его  воочию,  -
возглас удивления, и отец торопливо ухватился за кресло, ему стало дурно
- от радости, конечно, от радости. А если подумать, еще  и  оттого,  что
этот крепкий, здоровый мальчуган - его сын,  который  должен  обеспечить
ему будущее и дальнейшую жизнь за пределами его собственного существова-
ния; и то и другое прежде было под сомнением.  Вот  какая  мысль  задним
числом потрясла отца.
   Сидя у колыбели, он думал о том, что до сих пор один и,  в  сущности,
без видов на будущее одолевал многие великие трудности  и  что  все  это
легко могло пойти насмарку: достаточно было какой-нибудь пули. "Теперь -
другое дело. Впредь нас будет двое". Это он все время твердил себе,  на-
конец заговорил об этом вслух, меж тем как мать терпеливо ждала, что  он
скажет; ведь сама она была лоном его счастья, хотя счастье его  выходило
за пределы ее понимания. Он бормотал про себя:
   - Большой и крепкий. Теперь меня никто не одолеет.
   Роняя скупые слова, он в то  же  время  мысленно  пробегал  всю  свою
жизнь, особенно юность. Королева, его мать, с ранних лет  закаляла  его.
Сам он, сын больной женщины, не был от рождения большим и  крепким,  вы-
носливым его сделала она. Это пригодилось ему, когда он в походе спал на
голой земле и скакал навстречу врагу, всегда навстречу врагам, чаще все-
го в борьбе за королевство. Битвы, осады, кровь, грязь, враги  оступают-
ся, падают, я же стою. А ты, мой сын?
   Вопреки собственному опыту отец обещал своему крепышу, сыну, что  ему
легко будет житься, без врагов, без преград, в мире и радости,  в  упро-
ченном королевстве,  среди  народа,  который  любит  нас.  "Всего  этого
добьюсь я, мой сын, и завоюю нам любовь народа". Он взял ребенка из  ко-
лыбели, поцеловал его и протянул матери, чтобы она тоже его  поцеловала.
При этом он поклялся, что они скоро обвенчаются. Первое, что  не  терпит
отлагательства: ее развод с господином де Лианкуром, затем его собствен-
ный-с принцессой Валуа. Папа вынужден будет согласиться. Ничего  другого
ему не останется, если король Франции  и  победитель  Испании  пригрозит
снова перейти в протестантство.
   Папа снимет отлучение, собственноручно приобщит послов короля  святых
тайн. Он даст развод королю, соединит его с его бесценной  повелительни-
цей и прикажет всем верующим повиноваться ему. Все это еще весьма  гада-
тельно, но сейчас кажется, будто все уже свершено.  Ибо  у  короля  есть
сын, он носит его на руках; от этого многое становится легче  и  ладится
без помех. Такая счастливая была эта ночь, и таково было упоение -  даже
в объятиях прелестной Габриели он никогда не испытает подобного.
   Но сперва прелестной Габриели нужно  выздороветь.  Кроме  прошения  в
амьенскую консисторию, которой подсудны она и господин де Лианкур, ника-
ких шагов не предпринимается, пока красота ее полностью не будет восста-
новлена и она с королем не совершит торжественного въезда. Ему необходи-
мо вступить во владение столицей не тайком, на рассвете, а  открыто,  во
всем величии. Ему не очень хотелось превращать в  мишурное  зрелище  то,
чего он добился нешуточной ценой. Но надо, чтобы бесценная повелительни-
ца совершила въезд вместе с ним: отсюда такое рвение. Двор, конечно, это
понял.
   Никто не противоречил ему. И при дворе и в городе об  этом  почти  не
шептались; все были ошеломлены дерзостью короля. Со  своей  возлюбленной
желает он красоваться перед нами и перед простым людом. До  всех  других
дворов и народов долетит весть, что король сделал свою подругу  участни-
цей такого торжества и решил возвысить ее до  себя.  На  первую  ступень
трона прекрасная д'Эстре уже поднялась, подарив королю  сына.  Вспомнить
только, что за пятьдесят лет ни один король Франции не дал такого  дока-
зательства своей мужской силы! На вторую ступень прекрасная д'Эстре тоже
занесла ногу. Надо быть настороже и дать отпор! Надо держаться дружно, а
то можно в самом деле получить в королевы уроженку своей страны.
   Таково было ходячее мнение. В сущности, с ним соглашались все, даже и
сама Габриель. Ей было не  по  себе,  особенно  накануне  торжественного
въезда, ее возлюбленный повелитель назначил его на пятнадцатое сентября.
Четырнадцатого тетка де Сурди почти ее не покидала. Госпожа де Сурди са-
ма примеряла на нее все, что она завтра должна надеть: платье, драгоцен-
ности, блеск и богатство, достойные государыни, а для  простых  смертных
небывалые.
   - Ни одна женщина нашего звания никогда так не была одета, как ты,  -
сказала тетка. Племянница отвечала:
   - Мне страшно. - Крупный алмаз выпал у нее из рук.
   - Дура, - сказала тетка.
   Она стала раздражительна, потому что, как ни странно, госпожа де Сур-
ди тоже оказалась в интересном положении: может быть, от  своего  тощего
друга Шеверни, а может статься, и еще от кого-нибудь. Надо сказать,  она
завидовала царственному великолепию Габриели, гляделась вместе с племян-
ницей в большое зеркало и находила, что у нее самой тело не менее  осле-
пительной белизны. Платье из черного шелка еще ярче оттеняло бы цвет  ее
кожи. Сплошь расшитое сверкающими каменьями, оно держалось на широких  и
плоских фижмах, колебалось вокруг стана соблазнительными волнами и  под-
черкивало красоту форм, вместо того чтобы скрывать их. Госпожа Сурди бы-
ла убеждена, что и ее собственные формы выдержали  бы  такое  испытание.
Спереди из широкого разреза поблескивала юбка, густо затканная  серебром
и покрытая длинными жемчужными гирляндами  со  звездами  из  драгоценных
камней. Тетке очень хотелось стукнуть племянницу по  затылку.  Она  была
первой из многих, которым завтра  предстоит  краснеть  от  вожделения  и
бледнеть от зависти.
   Пока что она старалась окончательно запугать Габриель, хотя красавица
и без того была смущена.
   - Тебе следовало бы захворать в нужную минуту, моя красавица, -  ска-
зала она. - Такую чрезмерную расточительность не следует выставлять  на-
показ. Это опасно не только для тебя, но и для всех нас. Господин де Ро-
ни подсчитает, какую ценность в переводе  на  деньги  представляет  весь
твой наряд. К королю привели обратно его лошадей, потому  что  их  нечем
было кормить. Вот и подумай!
   Габриель насквозь видела мадам де Сурди. Несмотря на внутреннее  смя-
тение, она сказала твердо:
   - Мы с господином де Рони нужны друг другу. Он  будет  помогать  мне,
как я ему.
   И хотя тетка продолжала ее предостерегать, Габриель решила,  что  се-
годня же вечером уговорит короля ввести господина де Рони в  финансовый,
совет. А в тот же вечер король вместе с ней сел в карету, о чем никто не
должен был знать, и даже имена  путешественников  сохранялись  в  тайне.
Путь этой четы лежал только до Сен-Жермена. Когда  они  прибыли,  старый
дворец чернел в зареве заката. Прежний двор когда-то обитал здесь, и  то
же зрелище чернеющего пламени встретило некогда маленького мальчика: да-
лекий и чуждый, прибыл он сюда со своей матерью Жанной. И именно  отсюда
совершится завтра торжественный въезд в столицу королевства.
   - Вашу руку, мадам, мы дома. Всюду, куда ни ступим, будем  мы  отныне
дома.
   Он это произнес, выходя из кареты, ибо он прекрасно  чувствовал,  что
Габриели не по себе. Это первый королевский дворец, в котором ей  предс-
тоит провести ночь. Ей не по себе, она разделяет общее мнение,  что  это
слишком дерзко. Представление о королевском сане основано у всех на суе-
верии, королю Генриху никогда не будет прощено, что у него представление
иное. Он хочет разгладить морщины на изящном узком лбу женщины, родившей
ему сына. Обхватывает ее лоб руками. Но Габриель закрыла глаза, ее дрожь
усилилась, и, не открывая глаз, она попросила, чтобы он оставил  ее  ны-
нешней ночью одну.
   Вот когда он должен бы одуматься, а вместо этого торжественно  въехал
в столицу и остался всем доволен. Был вечер, пламя факелов  полыхало  по
узким улицам, взвивалось над толпами народа, ввысь к  разукрашенным  до-
мам. Даже на фронтонах и выступах зданий висели люди. Да  здравствует  -
раздавалось снизу и сверху. Да здравствует король, и король - это он, на
серой в яблоках кобыле, и грудь его обтянута серым шелком, затканным зо-
лотом. На этот раз на не