из-за
его дерзости, из-за его опасностей, козней, из-за  моего  любопытства  к
опасностям и еще потому, что я играл всем этим, как дитя, а  должен  был
трезво взглянуть на весь этот ад!" И снова его  душа  содрогнулась,  так
что затряслась даже кровать.
   Да, его постигла чудовищная неудача, он проклял свою молодость. "И  я
еще вздумал было поучать господина адмирала! Корил его, зачем  он  ведет
ненужную войну! Но у Колиньи была та вера, которая делает человека  сво-
бодным - и от гнета Испании и от губительных страсгей. Он-то  знал,  что
такое ад, и боролся с ним. А я, я кинулся в него!" Непереносимо!  Генрих
был сокрушен. Его мысли сменились каким-то хмелем отчаяния - у юношей он
сродни восторгу. Так, некогда в Ла-Рошели, где дул  ветер  с  моря,  его
сердце рвалось навстречу новому миру. То же испытывает он и  сейчас.  Но
теперь - это уже не широкий и, вольный мир, похожий на царство божие. Он
полон стыда и страдания. Из него вырываются языки серного  пламени,  вот
они, рядом, сейчас они охватят меня. Все еще хмельной от отчаяния,  Ген-
рих вскакивает и начинает биться головой об стену. Раз, еще раз, с  раз-
бегу, лбом, еще, еще! Он уже ни о чем не думает, кроме  этих  ударов,  и
сам не в силах остановиться. Но его удерживают.


   FACIUNTQUE DOLOREM [13]

   Две руки насильно усаживают его.
   - Спокойствие, сир! Терпение, благоразумие, невозмутимость души - та-
ковы христианские добродетели, а также  предписания  древних  философов.
Кто забывает о них, бесится в ярости на самого себя. За оным занятием  я
вас и застал, к счастью, вовремя, мой милый  молодой  повелитель.  Хотя,
признаться, я этого от вас не ждал. Нет, от вас я ждал  скорее,  что  вы
отнесетесь к Варфоломеевской ночи слишком снисходительно, - как  бы  это
сказать? - с презрительной усмешкой. Когда я в первый раз заглянул сюда,
вы лежали на голом полу, но крепко спали, и ваше дыхание было  так  спо-
койно, что я сказал себе: "Не будите его, господин д'Арманьяк!  Ведь  он
ваш король, а эта ночь была тяжелая ночь. Когда он проснется,  окажется,
что со всем этим он уже справился, и, вы же знаете его, он еще сострит".
   Д'Арманьяк произнес эту длинную речь, смелую и  приподнятую,  искусно
меняя интонации, и дал отчаявшемуся, восемнадцатилетнему юноше достаточ-
но времен", чтобы опомниться или стать хоть немного похожим на  прежнего
Генриха. - И он сострит, - закончил слуга-дворянин; а его  государь  тут
же подхватит: - Скажи, двор все в столь же превосходном настроении,  как
и вчера ночью? Тогда, чтобы завершить праздник, мне нужны два пастора  и
заупокойная служба. Из любви ко мне даже мадам Екатерина примется подтя-
гивать... - Однако смешок застрял у него в горле.
   - Он еще не совсем вошел в колею, - задумчиво проговорил  Д'Арманьяк.
- Но для начала недурно. Когда вы опять появитесь при дворе,  в  вас  не
должно чувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непри-
нужденны! - Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком  многого.
Не прибавив ни слова, Д'Арманьяк приложил мокрый платок своему  государю
ко лбу, на котором от ударов об стену вскочили шишки. Затем по обыкнове-
нию принес, бак для купания. - Когда я ходил за водой, - сказал он,  на-
полняя его, - то не встретил ни души. Только одну дверь осторожно  прик-
рыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице, меня погнал туда голод;  в
кухнях-то ведь хоть шаром покати, там за эту ночь пролито  больше  чело-
вечьей крови, чем куриной. И те, кто должны были резать птицу, сами  за-
резаны. На улицах было безлюдно, только вдали я увидел  двух  горожан  с
белыми повязками, их сразу замечаешь, уж глаз наметан. Я стал было  пог-
лядывать, куда бы спрятаться, но они повернули и скрылись из виду.  Если
мне зрение не изменило, то они попросту стали удирать  от  меня,  только
пятки засверкали. Объясните мне, сир, что сие значит?
   Генрих глубоко задумался. - Едва ли, - заявил он наконец, - они боят-
ся нас, ведь они перебили почти всех.
   - А в совесть вы не верите? - спросил д'Арманьяк; он  воздел  руки  и
застыл в этой позе. Генрих уставился на него, точно перед ним была  ста-
туя святого. - Твои двое белых, наверно,  приняли  тебя  за  кого-нибудь
другого, - решил он. И сел в свою ванну.
   - Уж темнеет, - заметил он. - Как странно, точно  сегодня  совсем  не
было дня.
   - Это был день теней, - поправил его д'Арманьяк. - Он прошел неслышно
и бессильно после такой потери крови. До самого вечера все сидели по до-
мам, ничего не ели, говорили только шепотом. И, может быть, лишь в одном
выказали себя еще живыми? людьми: из трехсот фрейлин королевы-матери  ни
одна не провела ночь в одиночестве.
   - Д'Арманьяк, - приказал Генрих, - дай мне поесть.
   - Понимаю, сир. Вы говорите это не из одной только  телесной  потреб-
ности: глубокий опыт вашей души подсказывает  вам  желание  подкрепиться
пищей. На сытый желудок у вас будет среди всех  этих  голодающих  вполне
достойный вид, и сравнительно с большинством вы окажетесь в более выгод-
ном положении. Прошу! - И первый камердинер развернул во всю ширину  ха-
лат; лишь когда он вытер короля досуха, тот  заметил  стол,  уставленный
блюдами с мясом и хлебом.
   Генрих так и набросился на пищу. Он резал п рвал,  он  жадно  глотал,
запивая вином, пока ничего не осталось, а у его слуги  из-под  опущенных
век выкатились две слезы. Глядя на своего государя, Д'Арманьяк размышлял
о том, что и едим-то; мы в угоду смерти, под ее всегда занесенной рукой,
которая сегодня, может быть, нас еще не схватит. Так едем мы по  стране,
так мы едим, так вступаем в залы замка Лувр. Притом, мы слуги и  все  же
дворяне, один - даже король, он, как  видит  сейчас  Д'Арманьяк,  и  ест
по-королевски. Вдохновившись столь  торжественными  мыслями,  Д'Арманьяк
весело запел:
   Ты, тихая да смирная, как старенькая мышь,
   Екатерина Медичи, из всех злодейств глядишь
   И у замочной скважинки уютненько сидишь.
   - А что мадам Екатерина там делает? - невольно спросил Генрих.
   Когда выяснилось, что есть больше нечего,  ему  стало  невтерпеж,  он
должен был спросить насчет Марго: "Скажи, королева, моя супруга, уже по-
кинула свои покои?" И первому камердинеру надлежало бы ответить на  это:
"Королева Наваррская настоятельно осведомлялась о вашем здравии".  Д'Ар-
маньяк должен был бы даже при этом добавить:  "Мадам  Маргарита  просит,
чтобы ее возлюбленный повелитель как можно скорее посетит  ее",  -  хотя
д'Арманьяк едва ли стал бы выражаться столь высоким слогом. Да  и  Марго
не поручила бы ему передавать это; а Генриху, со своей стороны, не  сле-
довало принимать такого приглашения. Для них обоих эти  времена  прошли.
Генрих вздохнул. Д'Арманьяк понял, почему: первый  дворянин  не  годится
для деликатных поручений, благодаря своей сметливости он их обычно  пре-
дупреждает
   - Королева Наваррская сейчас у мадам Екатерины,  -  сказал  он  самым
непринужденным,  однако  многозначительным  тоном,  выдержал  изумленный
взгляд своего государя и сделал вескую паузу; когда же  он  увидел,  что
достаточно разжег Генриха, продолжал еще небрежнее: - Я видел  королеву.
Она вышла ко мне: один из слуг ее  матери  шепнул  ей,  что  я  стою  за
дверью. Я ведь поддерживаю дружбу со слугами королевы-матери.  Этот  нес
чернила. Я спросил: "Для чего?" - "Писать хочет", - ответил он. "А мадам
Маргарита что делает?" - спрашиваю, хотя и не знаю наверное, там она или
нет. "Да она сидит на ларе, - тут же выбалтывает мне этот остолоп. - Бо-
ится выйти из комнаты старухи". Я и предлагаю: "Давай поспорим на кружку
вина, что ко мне она выйдет!" А выпить ему до смерти хотелось, он согла-
сился, и пришлось ему самому перед мадам Маргаритой  дверь  распахивать.
Ну, хоть недаром потратился.
   - Довольно о лакеях, перейдем к правителям! - нетерпеливо прервал его
Генрих. - Я как раз и собирался это сделать, сир, - сказал Д'Арманьяк. -
Королева Наваррская поручила мне передать  вам  несколько  сообщений.  Я
повторяю их несвязано и не разумея, ибо я  человек  маленький.  Королева
Франции собственноручно пишет письма в Англию, Испанию и в Рим. Она  пе-
ределывает их по нескольку раз; ведь такое извещение  -  дело  нелегкое,
ведь события прошлой ночи приходится всякий  раз  изображать  по-новому:
для королевы Елизаветы, для дона Филиппа и  для  папы.  Мадам  Екатерина
растерялась и против обыкновения обратилась за советом  к  своей  ученой
дочери. Будучи точно осведомлена о том, что происходит, королева и сооб-
щает это вам, пользуясь моими слишком многословными устами.
   Д'Арманьяк отвесил поклон, он кончил. С этой ми - нуты он  был  занят
только платьем своего государя, разложил, надел на него, все это  молча,
чтобы дать своему королю время подумать. И Генрих думал:  "Марго  выдает
мне тайны своей свирепой матери. Это все равно, как если бы она сообщила
мае, что ждет меня, как сообщала некогда, в нашей опочивальне. Нет, даже
больше. Ее слова значат: "Дорогой мой Henricus", -  подумал  он  на  миг
по-латыни и услышал, как она говорит своим звучным голосом: "Не приходи,
мой дражайший Henricus, к сожалению, все это нам запрещено, - и все  ра-
дости и каждая печаль нашей убитой любви".
   Corporis Quod petiere premunt arete, faciuntque dolorem... [14]
   Неистово прижимают они к себе того, кого они жаждут, и ранят его  те-
ло. На Генриха нахлынули жгучие воспоминания о яростных объятиях, о  зу-
бах, вонзающихся в губы вместе с поцелуем. "Прошло и -  долой  все  это!
Теперь моя любимая отдает мне вместе с душой и, свою совесть, как  отда-
вала раньше свое тело, но и тут она не обходится без  ярости  и  укусов.
Faciuntque dolorem animae [15]. Раны души. Если б мы могли сейчас соеди-
ниться, мы оба плакали бы, ибо нам суждено стать недругами  и  причинять
друг другу боль. Было  бы,  конечно,  лучше  вдвоем  дознаться,  что  ее
родственники замышляют и можно ли ускользнуть отсюда. Каковы бы ни  были
сейчас их намерения, я должен возможно скорее удалиться от  этого  двора
по крайней мере на сто миль, и в этом деле я буду рассчитывать на Марго:
хоть она и враг мне, но она все-таки выдала свою мать".
   Здесь его мысль запнулась. В голове размышляющего  Генриха  отчетливо
встал" слова: Faciuntque dolorem.
   Сам того не желая, Генрих проговорил вслух:
   - И на нее нельзя, да и ни на кого нельзя положиться. Я должен  выру-
чать себя сам.


   НО Я У НИХ В РУКАХ

   Он обвел взглядом комнату. Здесь был Только  Д'Арманьяк,  который  не
слышал или притворился, что не слышит. Первый камердинер уже  взялся  за
дверную ручку, но не нажимал на нее. Он сделал это, лишь когда убедился,
что его государь вернулся к трезвой действительности. Дверь в  вестибюль
распахнулась, там находились двое дворян; они стояли у  порога,  готовые
сопровождать короля Наваррского, и притом не туда, куда он  прикажет,  а
куда им велено. Приняв соответствующие позы, Генриха поджидали  господин
де Нансей, которому молодой король однажды дал оплеуху,  и  господин  де
Коссен, один из убийц адмирала. Генрих подошел к ним, словно это ему ни-
чего не стоило, и, как будто даже не вполне сознавая свое положение,  он
беззаботно рассмеялся. Впрочем, сейчас же, словно почувствовав себя  ви-
новатым, спросил смиренно и смущенно: - Мы отсюда прямо пойдем к обедне?
- Так он спросил, и сам занял место между ними. - Время  самое  подходя-
щее, ибо у вас и у нас животы подвело как никогда. Или, может быть, гос-
пода ели что-нибудь со вчерашнего дня? У меня не было во рту даже листка
салата, а это для моей натуры тяжелее любых лишений.
   По пути в большую залу Лувра он продолжал вести ни к чему не обязыва-
ющие речи, тщетно делая паузы в ожидании  ответов.  Серьезным  было  при
этом лишь его желание разгадать,  почему  именно  они  хранят  молчание.
Только потому, что они оказались его стражами, а он их пленником? У  них
есть наверняка и другие причины, и он должен их  выведать.  Если  Генрих
сейчас проникнет в душу этих людей, он спасен.
   Сначала они увидели только спины. Люди  высовывались  из  всех  окон,
другие старались оттолкнуть их,  чтобы  самим  посмотреть  наружу.  Небо
вдруг почернело, как будто наступила  ночь,  а  присутствующих  охватило
волнение, которое тотчас передалось Генриху и его провожатым. Они отошли
от него. А рядом с ним оказался младший  брат  короля  Карла  д'Алансон.
Двуносый, как его звали из-за нароста, красовавшегося у  него  на  носу,
многозначительно кивнул. Его кузену Наварре пришлось настойчиво расспра-
шивать, что же, собственно, происходит на улице. Двуносый обронил в  от-
вет лишь одно слово и тут же отвел глаза. Слово это было: "Воронье".
   Тут Генрих понял причину внезапной темноты: на Лувр опустилась огром-
ная стая этих черных птиц. Некий весьма аппетитный запах привлек их сюда
издалека; пока светило солнце, зной делал этот запах  особенно  сильным.
Но они ждали, когда настанет их час. Двуносый заметил:  -  Ну",  им  тут
припасли угощение. - Он бросил эти слова как бы вскользь, отошел, сделал
круг и снова вернулся к своему кузену, настороженно повертывая голову во
все стороны, чтобы проверить, не подслушивает ли кто. - И больше никому,
- добавил он и скрылся на время в толпе. Красивый мужчина, некий  Бюсси,
пробормотал как бы про себя: - Не слушайте его! Он немножко спятил. Да и
все мы. - И тоже нырнул в толпу.
   Постепенно многие вышли из оконных ниш и вернулись на середину  залы.
Лица у большинства были бледны, в ранах и шишках; шишки на  "лбу  оказа-
лись не у одного Генриха. Глаза  иных  выдавали  внутреннее  содрогание,
словно эти люди ощущали что-то чуждое в самих себе; а некоторые как буд-
то усиленно прятали руки или судорожно сцепляли их на животе,  но  затем
одна без всякой видимой причины покидала другую и  тянулась  к  кинжалу.
Генрих просто высмеял некоторых растерявшихся придворных. - Мне уже  до-
водилось видеть таких гусей, - заявил он. - Они  встречаются  на  всяком
поле боя.
   Кто-то, в одиночестве пересекавший залу, сказал: - Поле боя - одно, а
старый двор или Луврский колодец - другое. - Это был дю Барта; он не ис-
кал своего государя и друга. Генрих крикнул ему вслед: - Мы оба не лежим
в этом колодце! В том-то и дело, чтобы там не лежать!  -  И  рассмеялся,
видимо, оттого, что еще по-ребячьи не понимал истинного положения вещей;
но ведь нельзя быть до такой степени  добродушным!  Стоявшие  поблизости
отвернулись, чтобы не выдать своих мыслей. Только дю Га, любимец наслед-
ника д'Анжу, дерзко выступил вперед: - А как легко,  сир,  то  же  самое
могло приключиться и с вами! - Однако и он тут же поспешил удрать и  вы-
шел через боковую дверь.
   Никто не мог долго стоять на одном месте,  все  двигались,  но  почти
каждый в одиночку. Если двое разговаривали, один вдруг смолкал, замыкал-
ся в себе и отходил. У обоих убийц - Нансея и Коссена - лица стали  сов-
сем другими: на них появилась угрюмая растерянность, и  они  вдруг  тоже
расстались.
   Через всю огромную залу с двадцатью люстрами проследовал великолепный
герцог Гиз с пышной свитой. Но на пути гордого Генриха  Гиза  неожиданно
для него встал Генрих Наваррский, окинул его пристальным взглядом и  по-
махал рукой. Те, кто это видели, затаили дыхание. Все же случилось  так,
что Гиз не только ответил на приветствие, он даже посторонился.  Правда,
он тут же опомнился и крикнул, как подобает победителю:
   - Поклон от адмирала!
   Услышав эти слова, все разбежались. Лотаринтец топал что  есть  силы,
но звук его шагов терялся в опустевшей зале.
   Генрих, как и остальные, старался поменьше быть на виду до  тех  пор,
пока снова не соберется толпа. А этого долго ждать не пришлось. Люди ис-
пытывали слишком сильное любопытство,  подозрительность,  неуверенность.
Пока все еще жались к стенкам, к Генриху подкрался Конде. - Ты уже  зна-
ешь? - спросил кузен.
   - Что я пленник? Ну, а дальше? Угадать трудно, хотя я и посмотрел Ги-
зу в лицо.
   - Когда господин адмирал был мертв, Гиз насту - пил ему  на  лицо.  Я
вижу по тебе: ты этого не знал, А что до нас, то я опасаюсь самого  худ-
шего.
   - Значит, заслужили. Нельзя быть такими разинями,  какими  мы  оказа-
лись. Где моя сестра?
   - У меня в доме.
   - Скажи ей, что она была права, но что я вырвусь отсюда.
   - Я ничего не могу ей передать, ведь меня тоже не выпускают из Лувра.
Охрана усилена, нам отсюда не выбраться.
   - Значит, ничего другого не остается, как пойти к обедне?  -  спросил
кузен Наварра. А кузен Конде, который еще прошлой ночью, слыша эти  сло-
ва, каждый раз приходил в ярость, теперь опустил голову и тяжело  вздох-
нул. И все-таки легкомыслие кузена Наварры повергло его в ужас, ибо  тот
воскликнул: -
   - Главное, что мы все-таки живы!
   И Генрих повторял это по мере того, как в зале опять собирались люди.
Он то и дело удивлялся вслух: -
   Господин де Миоссен, вы живы? Разве это не величайшая неожиданность в
вашей жизни? - Но он также восклицал: - Господин де Гойон! И вы живы!  -
А тот вовсе не был жив и не был в большой зале, он лежал на дне Луврско-
го колодца и служил жратвою для воронья. Те, кто слышал  странные,  речи
Наварры, отворачивались, и их лица выражали самые разнообразные чувства:
одни - подавленность и тревогу, сознание  вины  или  жалость,  другие  -
только презрение. Однако Генриху взбрело на ум обратиться все с  тем  же
"Вы живы!" даже к самому наследнику престола д'Анжу. Тут уж все  оконча-
тельно убедились в том, что и после Варфоломеевской ночи он остался  та-
ким же сумасбродным шутником. Это было признано с облегчением и  смехом,
притом неодобрительным. А он отлично все примечал и  следил  за  каждым,
они же думали, что он занят только тем, как бы сострить.
   Как раз вошел герцог Анжуйский, он был в отличном расположении  духа,
и от этого в зале стало както легче дышать, ее потолок поднялся к авгус-
товскому небу, замок словно вырос. Наконец-то д'Анжу чувствовал себя по-
бедителем, он был милостив и весел: - О, я жив! Впервые я жив по-настоя-
щему, ибо мой дом и моя страна избегли  величайшей  опасности,  Наварра,
адмирал был нам враг, он обманывал тебя. Он старался разрушить -  мир  и
во Франции и по всей земле. Он готовил войну с Англией  и  распространял
слухи, будто королева Елизавета намерена отнять у нас Кале. Адмиралу и в
самом деле надо было умереть. Все даль-
   нейшее - только печальное следствие этого, цепь несчастных случайнос-
тей, результат былых недоразумений и вполне понятной вражды, которую  мы
теперь похоронили вместе с мертвецами.
   Выбор последних слов был неудачен, и наиболее чувствительным слушате-
лям стало не по себе. Но в остальном эту речь можно было почесть превос-
ходной, ибо она была проникнута  стремлением  благодетельно  смягчить  и
сгладить все происшедшее. Именно этого все и жаждали. С другой  стороны,
д'Анжу говорил что-то уж очень пространно, и он  почувствовал  жажду;  к
тому же от слишком напряженного внимания слушателей человек  устает.  Но
когда хотели подать вина, в Лувре не нашлось ни капли.  Припасы  закупа-
лись только на один день. Вчерашние были полностью исчерпаны после  рез-
ни, а нынче и дня-то не было. Никто не помышлял ни о вине,  ни  о  мясе,
даже хозяева харчевен не решились  открыть  свои  заведения.  Наследнику
престола и двору нечем было промочить глотки. - Но по  этому  случаю  не
должны же, мы порхать в потемках, как тени, - заметил д'Анжу и  приказал
зажечь все двадцать люстр.
   Странно, что и это никому не пришло в голову.
   Дворецких разослали повсюду, и те ринулись бегом, но возвращались ша-
гом и по большей части с пустыми руками. Лишь кое-где удалось  им  найти
свечи: все
   были сожжены во время резни, под истошный вой и крик. В течение неко-
торого времени сумрак в зале продолжал сгущаться, а движения  людей  все
замедлялись, голоса звучали все тише. Каждый стоял  в  одиночку;  только
пристально вглядываясь, узнавал он соседа, все чего-то ждали. Некая дама
громко вскрикнула. Ее вынесли, и с