ишек, синьор. Вы повесили какого-то несчастного
капитана, который кричал, что всем итальянским жуликам  надо  бы  голову
отрубить. Меня же вам пришлось бы изобличить перед всем миром, судить  и
казнить со всей полагающейся торжественностью.  Но  этого  вам  не  дож-
даться. Давайте держать пари! Идет? На что?
   - Согласен и ставлю свой лучший сапфир.
   Обе стороны разыграли эту сцену весьма театрально, словно  она  явля-
лась неотъемлемой частью пленительной музыки и танцев и была задумана  в
духе грубоватой интермедии.
   - Сир! - воскликнул Генрих, увидев короля Франции (тот раздвинул сте-
ну персидского шатра, и оказалось, что король уже тут, стоит, весь блис-
тая, точно султан, дающий праздник). Генрих преклонил колено: -  Сир!  У
вашего жестокосердного визиря на уме лишь колесование да  четвертование.
Неужели я для этого остался в живых после Варфоломеевской ночи?
   - О, если бы покойный король меня послушался!  -  воскликнул  канцлер
Бираг. От ярости выговор его стал совершенно чудовищным, а голос - как у
охрипшего попугая. Таким же голосом он однажды  несколько  часов  подряд
донимал Карла Девятого, пока короля не охватило бешенство и он не  отдал
приказ начать резню.
   - Вот слышите, сир, что он говорит, - только и ответил Генрих  и  по-
чувствовал, что король на его стороне. Раньше он был лишь братом  короля
и вдохновителем Варфоломеевской ночи, теперь он сам  король,  но  только
потому, что его брат умер от угрызений совести; а как обстоит дело с его
собственной совестью? Он очень не любит встречаться с теми, кто некогда,
в самые мрачные минуты его жизни, помогал ему уламывать Карла. 'Даже ви-
деть мать было ему противно, а уж тем более ее итальянцев.  Но  приходи-
лось их терпеть, допускать на самые интимные сборища;  в  мальчиках  они
тоже коечто смыслили.
   - Встань! - приказал персидский султан, блистая каменьями своего тюр-
бана. Кузен Наварра вскочил с упругостью мячика. Султан властно  заявил:
- Ты мой личный пленник, и никто не смеет поднять на тебя руку. Помирись
же с моим визирем! - Генрих только того и ждал. Он тут же исполнил  вок-
руг канцлера настоящий танец примирения,  а  восточная  роль  последнего
обязывала итальянца с бесстрастным достоинством взирать на все  происхо-
дившее, хотя у него от ярости глаза вылезли из орбит.
   - Великий визирь! - обратился к нему Генрих. Он коснулся своей груди,
затем груди канцлера и как бы случайно попал пальцем в огромный  сапфир.
- В Персии ужасно воруют, - добавил Генрих. К счастью, заиграл туш, и  в
его звуках потонуло все, что окружающие еще могли услышать. Начался  ба-
лет. Танцующие семенили на  носках,  взмахивали  покрывалами  и  сгибали
стройные колени; тут были одни мальчики, хотя некоторых и одели девушка-
ми. Их глаза искрились сквозь прозрачную ткань покрывал, пожалуй, пособ-
лазнительнее, чем женские; и если  забыть  о  некоторых,  слишком  явных
признаках мужественности, то движения их тел казались совсем женственны-
ми. Те, которые сохранили свой облик юношей, протягивали мнимым девушкам
кончики пальцев не менее жеманно, чем их "дамы", и так же мягко обнимали
их гибкими руками, изнемогая в мольбе о любви. Танцоры двигались плавно,
без малейшего напряжения. И когда мальчики кружили "девушек" или  плавно
приподнимали их над собой, казалось, действуют не мускулы, а  одна  лишь
волшебная сила грации.
   Тут-то дю Га и показал себя. В обычной жизни это был дерзкий на язык,
глупый, нахальный и продажный малый; но сейчас он был как  нельзя  более
на месте. И не случайно оказывался он при каждой фигуре танца  в  первом
ряду. Зрители на помосте не спускали с него глаз, и каждый готов был по-
верить, что именно его благосклонности жаждет дю Га. Как  и  все  другие
мальчики, он опустился на колени перед своей "дамой"  и  молча  молил  о
разрешении поднять ее покрывало. На самом деле он как бы преклонял коле-
ни перед королем или султаном, а незаметно для него выражал свои чувства
канцлеру или визирю, уже не говоря  о  толстяке  Майенне,  который  даже
вспотел, так его разобрало. Всем этим господам чудилось, что они  чем-то
отмечены и даже возвеличены, а на самом деле шалопай простонапросто  из-
девался над ними. В другое время дали бы ему пинок или  приказали  пове-
сить. Однако искусство имеет великую власть, хоть она и мимолетна.
   Но вот оно становится еще более волнующим. Кто бы подумал, что  чело-
веческие лица могут оказаться такими  новыми  и  восхитительными,  когда
после искусного танца, подготовившего зрителей к этой минуте, с  юношес-
ких лиц наконец-то срывают покрывала?  Даже  у  грубых  мужчин  дрогнуло
сердце, тем более у короля Наваррского. У него невольно вырвалось  прок-
лятие - его обычное проклятие. Он глазам своим не поверил. Он даже потер
их кулаком. - Габриэль? - спросил он.
   - Он самый, собственной особой, - насмешливо заверил его верзила Гиз.
- Один наложник срывает покрывало с другого: наш дю Га - с твоего  Лера-
на.
   - Выходи, будем с тобою биться!
   - Будем, но не из-за мальчишки. Он красив, и его путь при новом дворе
предрешен.
   У Генриха на глазах выступили слезы. Ему хотелось сказать  что-нибудь
Лерану, но тот не поднимал ресниц. А ведь и у него когда-то, в  Варфоло-
меевскую ночь, текли слезы из-под белой повязки,  скрывавшей  его  лицо.
Две жертвы этой ночи, Габриэль Леви де Леран и Карл Девятый, лежали тог-
да рядом на ложе короля Наваррского. Что ждет пас теперь?
   Гиз насмешливо бросил ему вслед:
   - Оказывается, такие создания были и у тебя, среди твоих людей в гру-
бых колетах, в сомкнутом строю, когда всадники по  пятнадцати  часов  не
слезали с седел и для отдыха пели псалмы!
   В самом деле: что тут скажешь? - Леран прав, если он подчинился и го-
тов превратиться во что угодно, даже в девушку. - Так  Генрих  легкомыс-
ленно отмахнулся и от этого унижения, среди многих других он проглотил и
его, и никто не знал, куда их девает этот живчик. Он умел  смеяться  над
собой, как будто сторонний человек. Низости тут не было никакой; вдумчи-
вый наблюдатель не счел бы его ни бесчестным, ни дураком. Но только один
наблюдатель, д'Эльбеф, старался понять, что же такое  Генрих  -  дитя  и
глупец или человек, твердо идущий к намеченной цели. И д'Эльбеф  наконец
решил: он незнакомец, проходящий суровую школу.
   Сам д'Эльбеф - наблюдатель, но и только. Отдаленный родственник могу-
щественного дома, без особых надежд и видов на будущее,  он  никогда  не
выделится среди остальных, а их он, видно, не слишком уважает. Поэтому и
придумывает себе службу на основании особых, присущих ему  способностей.
Имей д'Эльбеф такой же рост, как Гиз, он стал бы народным героем; но  он
держится небрежнее, и волосы у него темнее, и лицо  не  излучает  сияния
надменности. У него влажные, преданные, очень красивые глаза, они прови-
дят в Генрихе его восходящую судьбу и ту силу, которая пока служит  лишь
непосредственному самосохранению. И он друг Генриха в эти  смутные  дни,
пока еще лишенные славы, даже наоборот. А когда счастье наконец улыбнет-
ся Генриху, д'Эльбефа подле него уже не будет.
   Девушки - они, собственно, мальчики - держат в руках  золотые  кубки.
Они поднимают их, тихонько вращают на кончике пальца и с  ними  кружатся
сами, не проливая при этом ни капли. Кубки,  видимо,  означают  любовный
напиток, и мальчики, изображающие и в танцах мальчиков, жаждут его.  Вы-
разительные позы их тел говорят об этом томлении. Все  более  волнующими
становятся эти позы, алчущие губы приоткрываются, и когда желание стано-
вится уже нестерпимым, девушки льют на них немного настоящей влаги. - По
крайней мере она течет в рот королевского любимца дю Га: д'Эльбеф  видит
это совершенно ясно. Его внимание целиком поглощено  происходящим,  ведь
оно касается Генриха. Дю Га опускается на колени и запрокидывает голову,
а Леран, в роли девушки, слегка наклоняет кубок: д'Эльбеф мог бы  сосчи-
тать капли. Затем быстро скользит взглядом по лицам - по хищно  насторо-
женному лицу канцлера Бирага  и  откровенно  восторженному  лицу  короля
Франции. Король точно громом сражен и улыбается Лерану. Ни одним  взгля-
дом не удостаивает он своего прежнего любимца, уже это  показывает,  что
сейчас произойдет что-то необычное. Выражается оно в том, что дю Га, от-
ведав любовного напитка, откидывается назад, судорожно  и  неестественно
выгибая спину, вскрикивает и выкатывает глаза. Все ясно:  отравлен.  Так
оно, судя по всему, и должно быть. Д'Эльбеф мог бы предсказать это зара-
нее.
   Одновременно, словно по заказу, кто-то верещит голосом старого  попу-
гая: - Сир! Ваш любимец отравлен. Его девушка - орудие Наварры.  Отдайте
этого принца мне и правосудию, иначе вам самому будет грозить опасность!
   Что могло последовать за столь ужасными словами? Все затаили  дыхание
и онемели. Музыка оборвалась, балет застыл на месте,  оцепенели  зрители
на помосте, они ждали, что король сделает какое-нибудь движение, но и он
не шевельнулся. Только сама сцена, то есть персидский шатер, слегка  за-
колыхалась. Виновницами этого оказались придворные дамы,  не  допущенные
на таинственный праздник: они спрятались позади занавесей и оттуда  пог-
лядывали. Там-то и притаились статс-дамы и фрейлины; осмелев, заглядыва-
ли в щелки кое-кто из дворцовой челяди; а у одной из них,  теребя  зана-
вес, стояла сама королева Наваррская. "Что же теперь  будет?"  -  думала
Марго среди всеобщего безмолвия и оцепенения.
   Она думала: "Вот так всегда бывает, когда  предоставишь  этих  мужчин
самим себе. Сначала вырядятся женщинами и уж так жеманятся -  прямо  не-
земные создания.  А  потом  все  кончается  кинжалом  и  убийством.  Мой
царственный братец, конечно, пожелает отомстить за  своего  отравленного
любимца. Он выдаст моего бедного Henricus'a этому негодяю Бирагу, у того
даже слюнки текут от нетерпения. Ни один из болванов даже не догадывает-
ся, что тут поставлено на карту! И они еще воображают, будто могут обой-
тись без нас, женщин!"
   Но один все же догадался. Д'Эльбеф из Лотарингского дома  соскочил  с
помоста, рванул с пола совсем скорчившегося дю Га, поднял  его  и  начал
лупить наложника по щекам до тех пор, пока тот твердо не стал на ноги. -
Довольно ломать комедию! - зарычал он. -  И  смотри,  не  вздумай  опять
взяться за свои проделки! - Д'Эльбеф так вывертывал дю Га руку, что зас-
тавил этого молодца подняться вместе с ним на помост. Он бросил  его  на
колени перед королем и приказал: - Признавайся его величеству, кто  тебя
научил этому жулыничеству, может быть, тебя тогда не повесят.
   Дю Га выразил всем своим телом крайний ужас.  Несмотря  на  талантли-
вость всего предшествующего, это  удалось  ему  лучше  всего.  Подлинное
всегда убедительнее искусственного.
   Шея у него вытянулась, как шея того, кому только что отрубили голову:
обычно кажется, будто такие шеи неестественно вырастают. И эту-то  вытя-
нувшуюся шею он повертывал от короля к канцлеру и от канцлера к  королю.
У канцлера отвисли щеки, а у короля зловеще вздулась жила на лбу. Дю  Га
чувствовал, как пальцы его врага д'Эльбефа все теснее сжимают ему горло.
И до того как они окончательно стиснули его, дю Га еще успел выдавить из
себя: - Господин, канцлер! - Правда, едва д'Эльбеф отпустил его, как  он
раскаялся в своем признании и тут же попытался взять свои слова обратно.
   - Нет, не господин канцлер! Я сам,  без  его  наущения,  притворился,
будто меня отравили... из ревности к господину Лерану, которому улыбался
мой король!
   Ему, конечно, не поверили, хотя это была все же правда. С еще большим
раздражением король взглянул на канцлера, вернее, султан на визиря,  ибо
они стояли друг перед другом именно в этом обличье. Первым прервал  мол-
чание Наварра.
   - Синьор Бираг, вы проспорили мне ваш камень! Сир,  он  держал  пари,
что казнит меня всенародно. Это ему бы и удалось, если бы вы не разгада-
ли его происков.
   Король не мог ни заточить канцлера в Бастилию, ни отрешить  от  долж-
ности, ибо, будучи соотечественником мадам Екатерины, он  находился  под
ее особой защитой. Поэтому король сделал то, что было в его силах и чего
все от него ожидали: он сорвал с груди канцлера  сияющий  сапфир.  Потом
нерешительно посмотрел вокруг, точно еще не зная, что  воспоследует.  Но
на самом деле он отлично знал, что. Король кивнул Лерану, тот взошел  по
ступенькам на помост и принял на коленях знак королевской благосклоннос-
ти. И с этой минуты от него исходило голубое сияние. Когда все покрывала
были сброшены, у виконта де Лерана оказалось лицо юного воина, который в
блеске своей едва расцветающей мужественности готов наступить  ногой  на
затылок поверженному врагу. Дю Га сам вызывал, его на  это:  словно  по-
вергнутый в прах, он нарочно уткнулся лицом в пол, -  и  Леран  не  стал
медлить.
   Когда обитатели персидского шатра увидели, что все завершилось  столь
благополучно, они ожили, захлопали в ладоши, возобновили танец и,  отда-
ваясь волнам музыки, стали изображать любовь и счастье перед  зрителями,
которые верили в любовь и счастье, только когда они изображались на сце-
не. До поздней  ночи  мерцал  персидский  шатер  узорчатыми  занавесями,
сквозь которые просачивался мудро смягченный  свет,  отчего  все  внутри
представлялось терпимее, чем обычно, - султан, мальчики, старые негодяи,
а также те вещи, в которых самое драгоценное - только их голубое сияние.
   Впрочем, двух участников не хватало: Генрих и  д'Эльбеф  прощались  в
отдаленном покое замка.
   - Этого я никогда не забуду, д'Эльбеф.
   - Сир, вы очень долго тут мешкаете, но, вероятно, должны медлить.
   - Время у меня есть. У меня только это и остается: терпение и время,


   ЧТО ЖЕ ТАКОЕ НЕНАВИСТЬ?

   Но тот, кто ждет слишком долго, видит, как его самые сильные  чувства
изменяются, как они раздваиваются и теряют свою цельность. Взять хотя бы
эту дружбу с Гизом. Генрих сблизился с ним из ненависти: он хотел получ-
ше узнать его, ибо этого требует ненависть. Но когда узнаешь врага, воз-
никает опасность, что найдешь его вовсе не таким уж плохим. Больше того:
враг потому и притягивает, что его принимаешь, какой он есть.
   Они играли в мяч, "длинный мяч", игра эта труднее всех  прочих,  и  в
ней состязались всегда только два противника - Наварра и Гиз;  остальные
лишь смотрели, и им нередко бывало обидно. Коротышка Наварра  легко  но-
сился туда и сюда, тогда как огромный Гиз стоял на месте и спокойно, как
Голиаф, ожидал его ударов; но и это были еще пустяки. Однажды мяч  пере-
летел через изгородь. - Наварра! Ты поменьше, - крикнул Гиз,  -  полезай
через изгородь и достань мяч! Но Генрих просто перепрыгнул ее  с  места,
невольно восхитив этим зрителей. Назад он, правда, пролез под ней, одна-
ко вдруг послал мяч на площадку, и кожаный снаряд попал лотарингцу прямо
в грудь. Гиз покачнулся, но тут же воскликнул: - Ты, мне в лоб метил,  и
тогда бы я упал! Но так высоко тебе не достать, малыш. Поди-ка,  принеси
нам винца - запьем испуг.
   Генрих, конечно, побежал за вином. Но этого случая  было  достаточно,
чтобы в тот же день д'Алансон и д'Эльбеф, отведя в сторону Гиза, погово-
рили с ним серьезно. Правда, король Наваррский - всего лишь пленник и  в
настоящее время лицо незначительное; но все присутствующие, а среди  них
были кое-кто из черни, увидели в этом недопустимое унижение королевского
дома. Гиз ответил: - Чего вы хотите? Мальчуган  ведь  не  обижается,  он
прямо прилип ко мне. По всем церквам со мной таскается. Скоро  он  будет
более ревностным католиком, чем я сам.
   Они пересказали его слова Генриху; но своими мыслями на этот счет  он
с ними не поделился. "Тщеславный Голиаф, - думал он, - не подозревает  о
моем сговоре с мадам Екатериной. Напрасно он вообразил, что на его неук-
люжие интриги с попами и испанцами всегда будут смотреть сквозь  пальцы.
Не знает он меня так, как я знаю его. Я ведь его друг.  Никто  не  может
себе позволить того, что позволяет друг".
   При следующей игре в мяч ему действительно  удалось  угодить  Гизу  в
лоб, у герцога вскочила шишка, и ему стало  плохо.  Генрих  притворился,
что ужасно огорчен: - Право же, я нечаянно, я вовсе не  хотел,  чтобы  у
тебя выросли рога. Только герцогиня имеет право наставить их тебе. - Тут
все присутствующие начали хохотать, называя друг другу громче,  чем  до-
пускают приличия, имена любовников герцогини. Эта молодая дама быстро  и
основательно усвоила придворные нравы.
   Лотарингец лежал на земле, стараясь остудить лоб, и  все  слышал.  Он
стонал, больше от ярости, чем от боли, и решил сурово наказать  неверную
жену.
   Потом он заявил Наварре: - В сущности, ты только  напомнил  мне,  что
надо следить за ней. Никто другой на это бы не дерзнул. Я вижу, что тебе
можно доверять. Пойдем со мной, послушаем проповедь отца Буше.
   В тот же день они отправились верхом, герцог Гиз, как обычно, в  соп-
ровождении блестящей свиты, Наварра - совсем) один. Он все еще знал  Па-
риж недостаточно, и название церкви ему ничего не сказало. Где бы они  с
Гизом ни проезжали, в толпе из уст в уста передавались все те же  слова:
- Вон король Парижа! Здравствуй, Гиз!  -  Этого  короля  приветствовали,
подняв правую руку. Женщины подражали мужчинам, хотя иногда они  забыва-
лись и протягивали обе руки к белокурому герою своих грез. А  тот,  над-
менный и уверенный в себе, изливал на них блеск, точно был  самим  солн-
цем. Так они доехали до церкви. И когда многочисленные  воины  перестали
лязгать оружием, священник Буше поднялся на кафедру.
   Это был оратор нового типа. Он разъярился с первого же слова,  и  его
грубый голос то и дело сбивался на бабий визг. Буше  проповедовал  нена-
висть к "умеренным". Не одних только протестантов нужно ненавидеть  так,
чтобы их уничтожать. Когда наступит некая ночь длинных ножей и отрублен-
ных голов, вещал священник, следовало особенно беспощадно  расправляться
с теми, кто слишком терпимы, хотя и называют  себя  католиками.  Главное
зло в обеих религиях - это такие люди, которые чересчур  уступчивы,  они
готовы пойти на соглашение и желают, чтобы в стране  воцарился  мир.  Но
мира страна не получит, она его не выдержит, ибо  он  несовместим  с  ее
честью. Постыдный мир и навязанный ей договор с  еретиками  должны  быть
уничтожены. И земля и кровь зовут к насилию, насилию,  насилию  и  реши-
тельному очищению от всего чужеродного, от  прогнившего  прекраснодушия,
от разлагающей свободы.
   Толпа, переполнявшая церковь от алтаря  до  самых  далеких  приделов,
скрежетом и стенаниями подтвердила, что она не желает терпеть  ни  прек-
раснодушия, ни тем более свободы. Люди давили друг друга, лишь  бы  про-
тиснуться поближе к кафедре, хотя бы одним глазком взглянуть  на  пропо-
ведника. Но они видели только разинутую пасть, ибо этот Буше был ничтож-
ного роста и к тому же кривобок, он едва высовывался из-за края кафедры.
Плевался, однако, очень далеко. Его речь то и дело переходила в  лай,  а
если в ней и оставалось чтото человеческое, то оно было  весьма  далеким
от всех привычных звуков; оно напоминало что-то  чужеземное,  затвержен-
ное. Несколько раз люди ожидали, что он вот-вот повалится в припадке па-
дучей, и уже озирались, ища сторожей. Но тогда пасть Буше захлопывалась,
и он, обаятельно улыбаясь, обводил взглядом церковь, чем и покорял серд-
ца. Потом, набравшись сил, снова принимался лаять и щелкать зубами, точ-
но намереваясь извлечь из толпы какого-нибудь инакомыслящего  и  тут  же
загрызть его.
   Свобода совести? Нет уж, избави бог! Но и  никаких  податей,  никакой
арендной платы и вообще никаких налогов, никакого рабства. Ни народ,  ни
тем более духовные лица пусть отныне ничего не платят. На том-то и стоит
их союз. Пусть за духовенством  останутся  причитающиеся  с  него  госу-
дарственные сборы, а народу разрешат грабить дома и дворцы всех  гугено-
тов и всех "умеренных" - их следует убивать в первую очередь. Буше убеж-
дал своих слушателей не отступать и пер