особу.
   - Она придет сама в надлежащий час, - гласил ответ.
   С этими словами посланец судьбы достал листок бумаги и  прочел  вслух
новости, которые услышал от королевского  духовника  Бенуа.  Раньше  чем
лист был сложен вновь, Цамет привычными зоркими глазами  разглядел,  что
он совсем чист. А если бы он и был исписан, все равно  то,  что  Бончани
прочел, никак не могло быть запечатлено на бумаге. Такое не  удостоверя-
ется подписью и печатью, и эти двое просто столковались без свидетелей и
документов. Да, чистый лист бумаги убедил Цамета, он отбил у него всякую
охоту отрекаться от навязанного ему решения.
   Когда Бончани несколько раз обернул вокруг  себя  большое  полотнище,
служившее ему плащом, и собрался уходить, Цамет все еще продолжал бормо-
тать торжественные клятвы. Непрошеный гость наконец-то удалился,  и  тут
Цамет оцепенел. Он поднял было кверху обе руки, громко застонал,  попро-
бовал встать на колени, но отбросил эти попытки и застыл в  неподвижнос-
ти, ощущая лишь сразивший его удар. Его совесть говорила: "Я,  Себастьян
Цамет, сапожник Цамет, должен отравить  возлюбленную  короля.  И  сделаю
это, ибо я труслив, как сапожник, а не то яд достанется мне самому".
   Из боязни, что его уединение может  броситься  в  глаза,  он  покинул
спальню и занялся обычными делами. В глубине души он продолжал неутомимо
считать, но только не деньги. Он мысленно клал на одну чашу весов  вели-
кого герцога Фердинанда и его страшного ученого, а на другую короля Ген-
риха и его бесценное сокровище. Как бы он ни поступил, в  обоих  случаях
ему грозит гибель. Только от бога можно ждать спасения; если бы он прос-
тер свою святую длань, он, наверно, оградил бы бедного Цамета.  Сапожник
испугался оттого, что внутренний голос назвал его бедным. Он давно отвык
быть бедняком.
   Тут финансист возмутился. Хотя робко и тихо, но он воззвал к всемогу-
щему, прося пощадить его. Святая рука божья  легко  может  обойтись  без
ростовщика при французском дворе, где он составил свое счастье  и  хочет
его сохранить милостью короля Франции. И с помощью благосклонности  гер-
цогини де Бофор, присовокупил он. "Ей постоянно нужны деньги,  я  сейчас
сосчитаю, сколько она мне должна, и могу ли я решиться собственными  ру-
ками лишить ее возможности когда-либо заплатить мне. Наоборот, она долж-
на стать королевой, чтобы погасить счета!"
   Цамет предавался этим размышлениям, сидя в своей конторе,  между  его
пальцами скользили деньги, кругом скрипели перья писцов, то и дело  вхо-
дили и выходили клиенты. Цамет наклонился над мешками  с  золотом,  дабы
никто не заметил, что глаза у него влажны. Он печалился о Габриели.
   В его памяти над ним снова склонялись все ее  божественные  прелести,
как в ту ночь, когда она потребовала шесть мешков  золота  для  военного
похода короля. "Прекраснейшая женщина разрешает сапожнику Цамету  созер-
цать свою красоту только за большие деньги, иначе и быть не может. Одна-
ко же я поступил тогда как благородный человек, она сама это сказала.  К
чему было становиться благородным по ее милости, если я  должен  воздать
ей теперь за это таким супом. Дабы она почувствовала, что съела, а я  бы
стоял подле, и ее последнее слово ко мне было: негодяй? Нет, я  не  хочу
этого. Этого я не сделаю".
   Вечером, в переполненном доме, под музыку и крики игроков  настроение
Цамета изменилось, теперь важны были лишь Тоскана и Габсбург, всемогущие
властители, верное обеспечение для делового человека. Здешние дворяне  -
все бедняки, клянчат, чтобы он отсрочил им карточные долги, да и короле-
ва не уплатит никогда. А при этом  позволяет  себе  презирать  его,  как
только он почтительнейше обращается к ней со счетами, будь то лишь  про-
центы на проценты. И все-таки на следующий день Себастьян  Цамет  отпра-
вился в арсенал к господину де Сюлли.
   Кареты у финансиста были роскошней, чем у короля.
   На этот раз он воспользовался скромным  экипажем,  принадлежащим  его
дворецкому, и поехал окольными путями, чтобы не бросаться  в  глаза.  Он
сидел, упершись руками в колени, в уме его непрерывно мелькали слова,  с
которыми он обратится к министру, за ними следовали ответы  благородного
господина. Цамет намеревался называть его  сегодня  "благородный  госпо-
дин", хотя обычно, во время их постоянных сношений, между ними был  при-
нят деловой тон. Он скажет: "Благородный  господин!  Ваша  деятельность,
равно как и моя, подвергается большой опасности. Случилось так,  что  мы
сейчас находимся в одинаковом положении и в смысле выгоды,  и  в  смысле
ущерба, что не всегда имело место. События, которые надвигаются, уравни-
вают ростовщика и благородного господина".
   Министр скажет: "Я знаю, то, что происходит, мне известно. Между  тем
все ограничивается до сих пор одними слухами. А где факты? Как мне  быть
в случае, если бы я захотел вмешаться?"
   Цамет скажет: "Вы захотите, благородный господин, когда я вам расска-
жу, какого посещения я удостоился вчера ранним утром, второго  такого  я
себе не желаю. Если в самом деле случится несчастье, что будет  с  нами?
Мне не видать моих денег, а вам? Может ли кто-нибудь при таком  ненадеж-
ном положении в королевстве советовать моему государю, великому герцогу,
чтобы он и дальше вкладывал сюда капитал? Вы возразите, что ведь он  сам
отдал приказ совершить злодеяние. Это выдумка агента, я знаю моего госу-
даря. Если лее он обо всем осведомлен, тогда, значит,  он  просто  хочет
удостовериться, может ли самая высокая дама в стране быть уверена в сво-
ей безопасности - и этим будет руководствоваться. Как  же  ему  прислать
сюда свою племянницу, если ей грозит такая же участь? Благородный госпо-
дин, об этом нечего и думать. Ваш деловой ум направит вас по верному пу-
ти, если даже несчастная женщина подала вам повод для не  совсем  добрых
чувств".
   Министр сделает протестующий жест: "Недобрые  чувства  здесь  ни  при
чем. Я лицо ответственное. В столице моего монарха подобные сомнительные
происшествия не должны иметь место, не говоря уже об их финансовых  пос-
ледствиях. Господин Цамет, вы показали себя мудрым и храбрым, ибо вполне
ясно, что вы открываете мне заговор с опасностью для собственной  жизни.
За этим человеком будут следить".
   Цамет, растроганный до глубины души: "Благородный господин!"
   Министр: "Дайте мне вашу руку и не зовите меня благородным, я не  бо-
лее благороден, чем вы. Поистине достойно удивления, что человек,  зани-
мающийся лишь коммерческими делами, сам собой превращается в  дворянина.
Это не иначе, как предопределение. Король сделает нужный вывод и  возве-
дет вас в дворянство.  На  вашем  гербе  будет  ангел  с  распростертыми
крыльями, ибо вы спасли от беды  высокопоставленную  даму  и  все  коро-
левство".
   До таких высот вознеслись в уме Финансиста его слова и ответы на них,
которые он предвидел. Когда коляска подъехала, с запяток соскочил  лакей
и побежал наверх доложить о своем господине, как это всегда бывало. Вер-
нулся он много медленнее: господин де Сюлли не принимает.
   Разве он выехал, спросил Цамет. Нет. Значит, у него  совещание?  Нет,
он один. Почему же он никого не принимает? Никого - это не сказано.  От-
вет относится только к господину Цамету.
   Тот не понял - не сразу понял. Пылкие мечты и возвышенные чувства,  с
которыми он приехал сюда, до сих пор держали его в плену. В его  коляске
имелись письменные принадлежности. Цамет спешно написал, что  он  едино-
лично владеет государственной тайной и требует аудиенции. Лакей  побежал
вторично. Вскоре сверху послышался грохот, стук, и к  подножию  лестницы
скатился его посланец: на сей раз головой и руками вперед. Кто это  сде-
лал, спросил Цамет и услыхал: господин де Сюлли самолично. Тогда он  по-
нял и повернул назад.
   Рони снова принялся за работу, помехи  словно  не  бывало.  Не  смело
быть. Однако взять себя в руки было нелегко. Человек с длинной  вогнутой
спиной покинул свой громадный стол и очутился перед портретом  рыцаря  в
латах: это был он сам. Он тотчас же отошел от портрета, только глаза ры-
царя следовали за ним и глядели на него, где бы он ни находился. Это бы-
ла знакомая особенность портрета, но сегодня краска залила лицо  пресле-
дуемого и жгла его.
   "Не приказать ли воротить сапожника? Да, я его верну.  Долг  требует,
чтобы я его выслушал. Как я  предстану  перед  королем,  если  он  будет
знать, что я уклонился: как я предстану перед ним - потом! А если ничего
не случится? Не в моих привычках тратить время на болтовню. Недоказанную
болтовню, ибо, кто занимается предприятиями такого  рода,  не  оставляет
никаких следов, это предусмотрено. Следовало бы совсем не знаться с  ним
и ему подобными. Против разбойников я могу выслать солдат - этому  же  я
все равно не воспрепятствую. Я стану соучастником, если призову  к  себе
доносчика. Соучастником я быть не хочу.
   Я ничего не сделаю, я умываю руки. Разве не предупреждал я, когда еще
было время, не советовал им обоим отказаться от своей прихоти,  раз  она
неугодна богу. Богу неугодно все, что противно порядку и высшему  служе-
нию. Королевское служение превыше всего. Я призван радеть о его служении
больше, чем он сам. Ей я уже однажды спас жизнь. Мне она обязана  спаси-
тельной немилостью короля. Тем хуже для нее, раз она не внемлет разуму и
не устраняется, а, наоборот, добровольно стремится к  погибели,  хотя  и
знает, что ей суждено.
   Поздно, я не могу ей помочь. Она сама затянула веревку,  и  оборвется
веревка лишь с ее жизнью. Без моего участия.  Отец  небесный  видит  мое
сердце. Я по долгу соглашаюсь на тот  конец,  который  предначертал  ты,
господь Саваоф!"
   Сказав это, Рони почувствовал, как совесть его словно чудом  успокои-
лась. Он уселся за свой гигантский загроможденный письменный стол, и  на
взгляд рыцаря, который последовал за ним  и  сюда,  он  ответил  твердым
взглядом.


   ПРОЩАНИЕ

   Габриель узнала великую новость из письма от двадцать четвертого фев-
раля 1599 года, в котором Генрих назвал ее своей государыней. Много пре-
восходных имен давал он ей и не раз заимствовал хвалы своей  любимой  из
сфер могущества и величия. Но только не эту хвалу, не это имя.
   Она была счастлива. От избытка счастья она стала молчалива.  Она  ему
не ответила, не чувствовала никакого нетерпения, наоборот, неделя  каза-
лась слишком коротка, чтобы из многочисленных слов  королевского  письма
разглядеть каждое в отдельности и продумать его смысл.  "Мой  прекрасный
ангел". Еще недавно я далека была от небесного бесстрастия. И  прекрасна
- разве могу я быть прекрасна, нося под сердцем наше четвертое дитя?  Но
ты говоришь это, мой бесценный повелитель. "Такой верности, как моя, еще
не знал мир". Это истинная правда, и не по принуждению он на восьмом го-
ду более верен мне, чем в первый год. Долгие годы, они-то и связали нас.
   Тут ей вспомнились былые времена, ее собственное превращение, как она
постепенно сделалась вполне его собственностью, а ведь была жестокосерд-
на и горда, когда была еще ничем. Здесь же, на вершине счастья,  создан-
ного только из любви, ее и его, у нее явилось желание  склониться  перед
обездоленными и немощными.
   Семь дней протекли для нее сладостно, под сердцем она чувствовала ре-
бенка, а мыслями витала в грезах, это были счастливейшие дни в ее жизни.
Второго марта ее возлюбленный возвестил своему двору, что он  решил  же-
ниться на ней в фомино воскресенье. Так как день был  наконец  назначен,
папе Клименту тоже был положен предел для колебаний и оттяжек. Несколько
дней провел он в молитве и приказал поститься всему Риму в самый  разгар
карнавала, ибо он вскоре должен был расторгнуть брак короля Французского
и разрешить ему возвести на престол дочь своего народа.
   То кольцо, которое однажды упало на землю, король теперь открыто  на-
дел на палец своей королеве. Он прибавил к  нему  драгоценные  свадебные
подарки, впрочем, стоили они ему не больше, чем кольцо,  потому  что  он
сам получил их в дар от городов Лиона и Бордо. Двор не отказывал себе  в
удовольствии подчеркнуть это и еще многое другое, что могло умалить зна-
чение происходящего. Меж тем настал карнавал, всеобщее веселье  смягчало
злобу, ранее она была более настойчива: даже слухи  и  предзнаменования,
вместе с проклятиями, исходившими из уст проповедников, замолкли на  это
время.
   Сама Габриель вначале не могла прийти в себя,  столько  приготовлений
предстояло ей к великому дню. Она заказала себе  подвенечное  платье  из
алого бархата, цвета королев. Оно было заткано золотом и тонкими  сереб-
ряными нитями, на нем были шелковые полосы, стоило оно тысячу  восемьсот
экю; мастер, который его шил, держал его у себя, пока оно не будет опла-
чено. У нее дома ее личный портной работал над вторым праздничным  одея-
нием, которое обошлось не дешевле и особенно нравилось ей  тем,  что  на
пышных испанских рукавах переплетались буквы Н и G. Пятьдесят восемь ал-
мазов ценой в одиннадцать тысяч экю должны были украшать круглое золотое
солнце в волосах королевы.
   К этому надо еще добавить такое трудное дело, как  выбор  мебели  для
покоя королев Франции в Луврском дворце. Для мебели были сделаны  рисун-
ки, отвергнуты, сделаны  снова;  в  результате  получились  обыкновенные
кресла, только обитые пунцовым шелком. Но это были кресла королевы и по-
тому казались достойными удивления, и хранились они у  мадам  де  Сурди,
пока ее племянница не вступит во владение покоем королев. Габриель между
тем жила уже в Лувре, но едва Генрих оттуда  отлучался,  она  немедленно
покидала дворец через свой потайной ход.
   Ход этот отныне охранялся ее пажами, среди них был юный Гийом.  Когда
она однажды вечером проходила мимо него, он остановил ее  странным  пре-
достережением.
   - Мадам, - сказал господин де Сабле, - вы можете, как  вам  привычно,
бродить по всему своему дворцу, но избегайте, бога ради,  маленькой  ле-
сенки в северном крыле, ведущей в чердачные помещения. Там вы, чего доб-
рого, наткнетесь на ядовитого паука.
   На следующий же день она случайно оказалась одна и, сама не зная как,
очутилась у запретной лесенки. Биение собственного сердца предостерегало
ее. Однако она поднялась по сломанным ступенькам, покрытым густой пылью.
Чердачная комната была отперта, у подслеповатого слухового окошечка  си-
дел дряхлый старик, склонясь над большими фолиантами,  над  теми  самыми
таинственными книгами, по которым посвященные читают  судьбу.  Габриель,
пригнувшись, стояла на пороге, не делала дальше ни шага, хотела,  должно
быть, уйти от судьбы, но не поворачивала обратно. Ей  был  виден  только
профиль древнего старца, и профиль был черен от морщин. Старик  бормотал
что-то, перелистывал фолианты, царапал знаки на стене. В конце концов он
связал воедино все, что прочитал. И вдруг заговорил громовым голосом:
   - Не говори этого никому, Бицакассер. Ты один на свете обладаешь вер-
ным знанием того, к чему она придет. Мало того, что она никогда не  вый-
дет замуж за короля Франции. Ее глаза не узрят свет пасхального  воскре-
сенья. Но тише, Бицакассер, флорентийские  мудрецы  умеют  хранить  свою
тайну.
   Габриель с трудом добралась до людных покоев  дворца.  Она  поспешила
принять тех лиц, которые дослали ее видеть и не ожидали таких  милостей,
которые посыпались на них. Она же думала про себя: "Слышал  он  меня?  Я
спотыкалась на каждой ступеньке, когда спускалась с лестницы. Но она бы-
ла густо покрыта пылью".
   Она силилась побороть свой страх и не верить  обманщикам.  Свет  пас-
хального воскресенья брезжит ей уже сейчас, и ее великая пора  более  не
зависит от расположения звезд: эта пора наступила. Когда она утром  про-
сыпается, знатные дамы подают ей рубашку, скоро это право будет  предос-
тавлено только герцогиням. Лотарингские принцессы  присутствуют  при  ее
одевании. Самая преданная из всех, мадемуазель де Гиз,  причесывает  ее.
Во время трапез за ее стулом стоят телохранители короля. По его  велению
при каждом ее выезде господин де Фронтенак берет с собой удвоенный  кон-
вой. Что же может случиться с ней?
   Это была самая великая пора ее жизни. Самая счастливая? Нет,  та  уже
миновала, самая счастливая была, когда он писал ей: "Такой верности, как
моя, еще не знал мир". Когда он обратился к ней в письме "мой прекрасный
ангел" и назвал ее своей государыней. То длилось семь дней.
   А король претворял свои  чувства  в  действительность,  которые  осу-
ществлял спешно и решительно. Он оградил будущее и  матери  и  детей  от
всяких возможных опасностей. Не станет его, тогда пусть другой  обладает
достаточной властью, чтобы сберечь их; и пусть будет уверен, что это  на
пользу ему самому. Генрих остановил выбор на своем маршале Бироне,  сыне
человека, которого он любил, а в дальнейшем перенес любовь  и  на  сына.
Ему он обещал меч коннетабля и в жены назначил  ему  Франциску,  младшую
сестру Габриели. Она, однако же, не считалась дочерью старого  господина
д'Эстре, а родилась будто бы от внебрачного союза своей матери с  марки-
зом д'Алегром, что причиняло теперь много хлопот. Прежде всего воспроти-
вился Бирон. И Антуан д'Эстре грозил отречься от Франциски и поднять шум
из-за давно забытого бесчестья - если король не согласится заплатить.
   Бирон получил новые чины и доходы. Брат Габриели,  храбрый  воин,  по
имени Ганнибал, всецело ей преданный, был назначен помощником маршалу, в
случае если бы понадобилось защищать  королеву  и  отстаивать  право  на
престол ее сына Цезаря. Кроме того, король задумал соединить браком Ган-
нибала с мадемуазель де Гиз, красавицей на ущербе и неприемлемой для вы-
сокопоставленных женихов по причине ее прошлого. А Габриель была бы  че-
рез нее связана с Лотарингским домом. Чего же еще недоставало для ее бе-
зопасности? Королевские принцессы дали слово королю быть за нее. Ее сто-
рону принял владетельный князь, герцог Савойский, ибо  он  был  удостоен
чести обручить свою дочь с наследником французской короны. Хотя юный Це-
зарь был уже помолвлен, но при новых обстоятельствах  какая-то  мадемуа-
зель де Меркер оказалась значительно ниже его по положению. Ей по  спра-
ведливости был предоставлен отпрыск рода Конде  одиннадцатилетний  принц
из дома Бурбонов; единственный, кто,  по  человеческому  разумению,  мог
быть опасен для сына Габриели. Король подумывал даже, не сделать  ли  из
возможного претендента на престол священнослужителя... "Кардинал,  очень
богатый - тогда всякая опасность будет устранена для  Габриели  и  моего
рода", - думал Генрих.
   Между тем и до него долетело жестокое предсказание флорентийского ма-
га, но прошло мимо его слуха, даже не задев его. Он действует; и если бы
судьбу можно было остановить, он все бы предотвратил.  Спустя  два  года
Бирон окажется предателем, голова его падет, что будет худшим горем  для
короля, чем для изменника. А где через два месяца будет Габриель?
   О волшебнике Бицакассере ей рассказала мадемуазель де Гиз, в то время
как заплетала ей волосы. Габриель не испугалась, она повторила  то,  что
Генрих говорил о звездочетах: они до тех пор будут лгать, пока  в  конце
концов не скажут правды. Ее судьба ничего  не  имеет  общего  с  древним
старцем, который все-таки не сумел сохранить при себе  свое  знание.  Ее
судьба лежит открыто в сильной руке ее повелителя. Она  в  безопасности,
ибо она с ним и пойдет с ним, куда бы он ни шел.
   Это хорошо для часов бодрствования. Если бы только не было снов!  Од-
нажды ночью она лежала на большой кровати королев, ее возлюбленный рядом
с ней, и окружали их все стены Луврского дворца, как вдруг на нее надви-
нулось страшное пламя - охватило ее и чуть не пожрало.  Она  проснулась,
от ее стонов пробудился возлюбленный, и он тоже видел во сне огонь и ис-
пытал еще больший страх, ибо был бессилен ее спасти. Оба они поднялись и
прижались друг к другу. То, что они говорили, утешение, которого они ис-
кали, ужас, который их потрясал, - все это было чем-то вто