подле
той церкви, где происходили нечестивые  крестины.  Их  впустили,  ворота
захлопнулись, цепь загремела, они вошли в пустое  помещение.  Незнакомец
запер за собой дверь. Окно было высоко и забрано железной решеткой. Нас-
тупил вечер, бледного юношу посадили так, что последний отблеск дневного
света выхватывал из темноты его лицо и руки.  Стоило  незнакомцу  подать
один-единственный знак, как преисполненная ужаса душа принялась каяться.
Сопровождалось это судорожными движениями пальцев.
   - Меня зовут Жан Шатель. Отец мой Пьер Шатель - суконщик,  его  лавка
напротив суда. Я был воспитанником иезуитов, теперь изучаю право. По на-
туре я развратник, притом с детских лет, другим я себя не помню. Но ник-
то по-настоящему меня не знает. - При этом человек содрогнулся и  засто-
нал.
   Исповедник набросился на него:
   - Ты, червь, кичишься тем, что хранишь в тайне свои гнусные прегреше-
ния. Похотливо потягиваешься, прячешь глаза и захлебываешься от мерзкого
восторга перед своей природой. Ее сотворил бог, мы еще увидим для  чего.
Ты никогда не каялся в своем распутстве, этим ты бахвалишься и  думаешь,
что воспитатели твои ничего не знают.
   - Да, они ничего не знают, - пробормотал охваченный ужасом юноша. Од-
нако он чувствовал, что час расплаты наконец-то настает. Страх перед ней
долгое время гнал его от одного противоестественного поступка к другому.
Он никогда не каялся в том, что творил, оттого и порок его  стал  совер-
шенно необузданным. - Не каялся никогда, - шептал он. - Во время испове-
ди всегда умалчивал о смертном грехе. Теперь поздно, ни  один  священник
не даст мне отпущения, всем доступно причастие, только не мне. Уж  лучше
быть убийцей и даже посягнуть на особу государя!
   - Твои отцы иезуиты решили, как быть с тобой. Мы все о тебе  знаем  и
решили твою судьбу. - Незнакомец, который сразу стал  знакомым,  понизил
голос и повторил: - Да, мы.
   Человек, который грешил против природы, сполз со стула, с криком  ох-
ватил колени иезуита и в подставленное ухо начал беззвучно изливать свою
темную душу. Иезуит все выслушал, после чего, не тратя  слов  на  пустое
сострадание, подтвердил все страхи юноши.
   - Такому блуднику, как ты, каяться, конечно, уже поздно. Тебе не  бу-
дет покоя ни здесь, ни там. Впрочем, ты можешь откупиться у неба от веч-
ных мук, приняв взамен мученическую кончину на земле.
   - Лучше бы мне быть убийцей! - стонало жалкое отребье.
   - Ты уже об этом говорил. Такие ничтожества, как  ты,  всегда  только
хотят этого, но никогда не делают.
   Грешник:
   - Как завидую я господину, который поставил ноги в  распоротый  живот
девушки и был разорван на четыре части. Он откупился.
   Иезуит:
   - Для тебя этого мало. Тебе дорога прямехонько в ту же адскую бездну,
что и другому нечестивцу, который тоже  оскверняет  святыню  своим  рас-
путством и оправдывает свои гнусные вожделения - чем же?  Не  чем  иным,
как божьей благодатью, а сам во всем поступает,  как  ты.  При  этом  ты
червь, он же священный сосуд высшей власти и величия. Величие - вот про-
тив чего он прегрешает.
   Грешник:
   - И все же я сотворен по его подобию, а он по  моему.  Этого  у  меня
никто не отнимет.
   Иезуит:
   - И с ним вместе отправишься на тот свет. Если он до этого  допустит,
что  далеко  не  достоверно.  Рожденный  распутным,  он  мстит  за  свою
собственную природу другим распутникам, предает их на жестокую  казнь  и
тешит себя надеждой заслужить спасение обманным путем, заставляя других"
себе подобных, искупать его грехи.
   Грешник:
   - Вот вы и назвали меня ему подобным. Святой отец, я сам вижу: по то-
му, как все складывается, мне надо опередить его и свершить над ним  то,
что он предназначал для меня.
   Иезуит:
   - Я этого не говорил. Ты это говоришь.
   Грешник:
   - Я это сделаю.
   Иезуит:
   - И заслужишь себе мученическую кончину. Как сможешь ты,  жалкое  от-
ребье, снести ее? Впрочем, иначе ты обречен на вечную муку, и выбора те-
бе нет.
   Грешник:
   - Могу я за доброе дело рассчитывать на милосердие небес?
   Иезуит:
   - Закоренелые грешники получали прощение за одну лишь милостыню,  ко-
торую подали единственный раз в жизни. С  другой  стороны,  сомнительно,
может ли самый благочестивый и полезный поступок спасти уже погибшую ду-
шу. С милосердием не заключают сделок, а предаются ему на  спасение  или
погибель.
   Грешник, после долгих стенаний:
   - Я предаюсь ему.
   Иезуит:
   - Итак, решено. Остается обдумать то, что я в смирении своем не  хочу
решать сам. Замышляемое тобою благочестиво и полезно?
   Грешник:
   - Если он может моею смертью искупить свои грехи, тем скорее  искуплю
я свои через его смерть - ибо он король.
   Иезуит:
   - Отстань ты со своим искуплением. Не будут отцы терять на него  вре-
мя. Им надо обсудить участь и вину короля, который преследует религию, а
ересь терпит.
   Грешник:
   - Вы были правы, преподобный отец, что я червь. Но я горжусь тем, что
я червь.


   ПОКА НЕТ

   Двенадцатого декабря в город Амьен приехали король и маркиза де  Мон-
со. Они прибыли с небольшой свитой  и  тотчас  отправились  к  духовному
судье, как самая обыкновенная чета, которая желает обвенчаться  и  хода-
тайствует о разводе одной из сторон. Им предложили обождать, пока ответ-
чик даст показания и приведет доводы в свою защиту. До сих пор  господин
де Лианкур на вызов суда не явился. Из чувства собственного  достоинства
он отдалял от себя позор, которым его хотели заклеймить, но  в  действи-
тельности уже дал согласие, хотя и с оговорками личного характера,  важ-
ными для спасения его чести. У себя в ларце он хранил весьма ценное сви-
детельство, с тем чтобы оно было прочитано после его кончины и сохранено
на вечные времена.
   Семнадцатого числа, после того как чета прождала пять дней, он  пожа-
ловал наконец на дом к епископскому викарию; вместе с  ним  приехал  его
нотариус, но адвокат госпожи Габриели д'Эстре стал оспаривать  показания
обоих. Больше при сем не присутствовал никто, дом  духовного  судьи  был
закрыт для посторонних. Совершенно ясно, что такой человек, как господин
Никола д'Амерваль де Лианкур, должен был выражаться весьма  смиренно.  С
другой стороны, своему противнику и притеснителю, который представлял на
суде госпожу д'Эстре, он давал очень мало материала для  нападения,  ибо
являл собою поистине бесплотное существо.
   Адвокат пришел к соглашению с истицей и ее венценосным  возлюбленным,
что не следует в дальнейшем опираться исключительно на неспособность от-
ветчика к супружеской жизни. Ведь, помимо всего прочего, первая жена от-
ветчика была сводной двоюродной сестрой господина Жана д'Эстре, отца ис-
тицы. Факт неоспоримый, с которым  он  может  согласиться  без  большого
ущерба для своей чести; однако этого вполне достаточно для признания не-
действительным его второго брака.
   Но этого оказалось мало, ибо духовный судья вел дело строго  и  нели-
цеприятно,  хотя  и  с  необычной  поспешностью,  к  чему  его,  вопреки
собственной совести, вынуждало присутствие короля. Господин  де  Лианкур
был вызван для очной ставки с истицей, дабы оправдаться в  том,  что  он
так и не сожительствовал с ней, невзирая на неоднократные  попытки.  Ему
пришлось выслушать показания двух врачей, один из них был доктор медици-
ны, а второй - хирург-практик, оба, по их словам, исследовали его. Труд-
но было понять, как это им удалось - иначе, как  сверхъестественным  пу-
тем, такая процедура осуществиться не  могла.  Перед  судьями  было  от-
сутствующее лицо, образ, неприступный в своем смирении, а скрытая самоу-
веренность отдаляла это существо от всех, кто  хотел  изобличить  его  в
бессилии.
   Викарий прекратил допрос ответчика и обратился к истице:
   - Согласились бы вы, зная о состоянии господина де Лианкура,  жить  с
ним как сестра с братом?
   - Нет, - отвечала Габриель.
   За этим последовало решение, которое объявляло брак недействительным,
- основным поводом была признана сводная кузина.  Тем  неоспоримее  было
впечатление, что верх взял, в сущности, господин де Лианкур. На прощание
он обратился к королю со словами:
   - Сир! Я надеюсь, что во всем действовал согласно вашей воле.  -  Это
могло показаться чистым высокомерием, хотя он  и  перегнулся  пополам  и
стоял в такой позе, пока чета не удалилась. Никто не нашелся, что  отве-
тить.
   Как-никак, а бесценная повелительница  была  свободна,  дальше  будет
видно. Счастливая чета спешно вернулась в Париж и прибыла в дом  Габрие-
ли. Она пошла переодеться. Король не успел снять сапоги и смыть дорожную
пыль, как его обступили кузены Конти и Суассон и с ними по меньшей  мере
тридцать дворян. А тут явилось еще несколько кавалеров, бывших при дворе
новичками. Стража их не знала, но получила приказ впустить их,  так  что
под конец каждый, кто хотел, попадал в комнату, где находился король,  а
комната была невелика.
   Король был в веселом расположении духа и шутил с дурочкой  Матюриной,
женщиной стройной и красивой, только дурашливой, которая с полным правом
подвизалась при дворе. Если существует должность  шута-мужчины,  значит,
шутовство должно быть представлено и в женском роде, королю полезно изу-
чать обоих - Шико и Матюрину, с целью познания людей. Король, отвечая на
приветствия придворных, перебрасывался в то же время комплиментами с шу-
тихой, которые ни им, ни ею не принимались всерьез, хотя Матюрина, зака-
тывая глаза, просила его о поцелуе. Вдруг раздается звук, как от пощечи-
ны, в давке никому не видно, что происходит.
   - Тьфу, черт, эта полоумная кусается! - кричит  король.  Он  подносит
руку к губе, по ней течет кровь. Некий господин де Монтиньи, низко скло-
нившийся, чтобы облобызать колено короля, стремительно выпрямился и уви-
дел за спиной короля незнакомое лицо, бледное и потерянное.
   - Вы или я, - в бешенстве кричит Монтиньи, - один из нас ранил  коро-
ля. - Тут бледного юношу схватили, у него под ногами нашли окровавленный
нож. После краткого отпирательства он сознался, что хотел заколоть коро-
ля. Из-за возни короля с шутихой убийца не попал в шею,  куда  метил,  а
поранил губу. Король сказал:
   - Отпустите его. - Однако юноша протягивал руки, чтобы его связали  и
увели. Своего имени он не назвал, только возраст: восемнадцать лет.
   Хирург немедленно зашил губу. Он хотел продернуть иглу еще  несколько
раз, но король дольше не в силах был переносить боль. Поэтому рот у него
остался заметно искривленным - люди не замедлили объяснить это тем,  что
он притворщик. Прелестная Габриель прибежала, когда  началась  операция.
Она держала голову своего дорогого повелителя, она целовала  ему  глаза,
чтобы он чувствовал только ее и больше ничего. Когда он стонал, она  по-
ворачивалась своим прекрасным лицом то к одному, то к другому, но встре-
чала только холодные взгляды и поняла: "От расстояния шириной  в  ладонь
зависела моя судьба. Миг - и я осталась бы одна и должна была  уйти,  да
еще неизвестно, выпустили бы меня или нет". Ее черты исказились, это бы-
ла уж совсем не прелестная Габриель.
   Король страдал от раны, но почти не был испуган и заявил,  что  из-за
такого пустяка не собирается раньше времени ложиться в постель. Он пред-
почел отправиться в собор и присутствовать  на  благодарственной  мессе.
Спустя три дня неудачливый убийца был осужден и казнен, так и не  назвав
своих подстрекателей, несмотря на допрос с пристрастием. Они все же были
обнаружены, королевский парламент постановил повесить одного из его быв-
ших наставников. А всех членов ордена иезуитов изгнал из королевства.
   Такая решительность побудила папу пойти наконец на  уступки;  недалек
тот срок, когда он примет короля Франции в лоно церкви. Последние  члены
Лиги всячески старались воспрепятствовать этому. Пока не ушло их  время,
они - Майенн, Немур, Эпернон, Жуайез и Меркер, все, как один,  могущест-
венные вельможи, поспешили взяться за оружие, каждый в своей  провинции.
Из Нидерландов они призвали испанцев; в последний раз суждено было коро-
лю Генриху иметь дело с мятежом и междоусобицей - которые, впрочем,  уже
были обречены на неудачу и отжили свое. Но пока король, при всей его ду-
шевной твердости, на короткое время утратил мужество и отчаялся в  своем
радостном служении.
   Двадцать лет радостного служения, начатого маленьким наваррским коро-
лем, борьба, труд, победы, захват власти,  смертельный  прыжок  и  снова
нескончаемый труд-все теперь пошло прахом, ничего не завоевано,  нет  ни
мира, ни любви народа, ни прочного владения. Он не испугался, нет, отто-
го, что кто-то снова хотел отнять у него жизнь; скорей огорчился, ощутил
усталость, впервые ощутил усталость. Она сказывалась даже  внешне.  Одна
придворная дама позволила себе задать вопрос, что сталось с их  жизнера-
достным королем. Он чем-то недоволен? Он ответил обычным своим прокляти-
ем и облегчил душу злыми словами против народа: отнюдь не против сильных
мира, которые возмущали и подстрекали народ. Об этом ни звука даже и пе-
ред простодушной дамой. Неблагодарный народ! Кроме покушений  на  своего
короля, других у него мыслей нет.
   Очень печальный выдался день, пятый в новом году: многолюдная процес-
сия, король следует за ней в карете, лошади идут шагом, как  на  похоро-
нах. На чьих? "Не на моих, - думает Генрих. - Я  им  не  достался.  Пока
нет". В густой толпе то здесь, то там попадается какой-нибудь зловредный
болтун, изловить его невозможно, он изрекает во всеуслышание:
   - Вот его уже везут в тележке на Гревскую площадь. - Есть слова,  над
которыми можно либо смеяться, либо плакать. Генрих даже вида не подавал,
что слышит их, сидел, точно осужденный, весь в черном,  с  пластырем  на
губе. Неуловимый болтун был по-своему недалек  от  истины.  Может  быть,
шествие действительно направлялось на Гревскую площадь?
   - Когда король вышел из кареты у  церкви,  народ  встретил  его  при-
ветственными кликами, с чем придворные его поздравили. Он пробормотал:
   - Таков народ. Что на это скажешь? И моего злейшего врага они  встре-
тили бы так же или еще лучше. - Это был печальный день. Между тем за ним
следуют другие, много других дней, и то, что ты есть и  чем  должен  ос-
таться, постепенно берет верх. Здоровая натура, обогащенная и обременен-
ная опытом, уже не принимает так близко к сердцу то, что  на  свете  су-
ществуют безумие и злоба, которые не могут быть искоренены  даже  самыми
ревностными усилиями. Напротив, здоровая натура на этом проверяет  себя,
она учится, ее восприятие становится только гибче.
   Генрих снова обрел свой юмор - это был юмор  молодых  лет,  и  поныне
сохранивший прежний склад. Разница только в том, что на другой жизненной
ступени он становится осмысленнее. Особенно мало  церемонился  Генрих  с
самим собой, не заботясь о таинственности и торжественности,  подобающей
величию сана. В этом неведомыми путями сходился с ним простой люд.  Мно-
гие чувствовали, что в какой-то мере все-таки разрешено вольничать, надо
только попасть в удачную минуту. Генрих появляется на ярмарке, перед од-
ним из балаганов он видит фигляра в своем собственном образе и в  одежде
достопамятного дня: черное платье, пластырь на губе.  Вдруг  на  постной
физиономии вспыхивает озорная искорка-мимика очень удачная, - фигляр под
видом короля звонким голосом начинает выпаливать  непристойности.  То-то
все смеялись!
   Ясно, что тут ничего не поделаешь, да Генрих и не думал что-либо  де-
лать. Дал шутнику денег, пошел своей дорогой  и  только  еще  отчетливей
увидел, почему упустил любовь народа и не поймал ее, как кольцо во время
игры. Не легко ему будет заслужить любовь народа. Люди требуют от земно-
го владыки того же, что и от небесного: суровости, непостижимости, недо-
сягаемости. Высокого в обличье простоты никто не понимает и не  прощает;
оправдать его в будущем может лишь  беспримерное  величие  и  доблестное
владение. К концу, пожалуй, только после конца, завоюет он любовь  наро-
да. Пока нет. Не убит и не любим - пока нет.
   После недавнего покушения Агриппа сказал ему:
   - Сир! Вы отреклись от своей веры только устами: и на этот  раз  нож:
ранил только рот. Горе вам, если вы отречетесь сердцем!
   Король в ответ кивнул головой. Однажды он все-таки встретился  с  тем
законоведом, который некогда в Сен-Дени произнес роковые слова,  задолго
до того, как они оправдались злодейским покушением. Ученый избегал этого
свидания и теперь стоял, опустив глаза. Король успокоил его  приветливым
обращением и не упомянул о прежней встрече, только в  прощальных  словах
прозвучала суровая нотка:
   - Nihil tarn populate quam bonitas. - Его почитатель изумленно взгля-
нул на него.
   Так сглаживаются  самые  жестокие,  головокружительные  испытания,  и
мысль отваживается коснуться их без страха - почти без страха.  Конечно,
король Генрих не с теми чувствами, что прежде, приветствовал теперь  ни-
кем не сдерживаемую толпу, если она невзначай окружала его.
   - Много народу, - говорил он. - Рад видеть мой народ.  Только  сперва
мне нужно освоиться с ним.
   Так же радостно готовился он принять молодого герцога Гиза, он  любил
прощать. Молодой герцог понял то, чего не могли еще постичь  старики,  -
что пора борьбы миновала и притязания его дома уже  не  ко  времени.  Он
явился в Луврский дворец и поверг к стопам  короля  свою  покорность,  а
вместе с ней и отказ Лотарингского дома от французской короны. Его  отец
был блистательным героем Лиги; он-то пользовался любовью народа.  Король
обратился к герцогу Гизу, который в большом смущении стоял перед ним:
   - Оставим это, мы с вами не ораторы. Я все знаю. Вы явились сюда, вам
здесь должно житься лучше, чем там, где вы были. Я хочу заменить вам от-
ца. - Он обнял самого большого своего врага. И  не  замедлил  воспользо-
ваться удачей, объявив войну Испании.
   Филипп, былой властитель мира, потерпел поражение от короля  Франции.
Это была первая открытая победа Генриха над всемирной державой. С  неза-
памятных времен испанские войска сражались под  личиной  его  внутренних
врагов, никогда не объявляя честно, что идут войной на его  королевство.
Наконец-то Генрих видит перед собой старого ненавистного противника  без
маски. Зато внутренний враг  играет  теперь  роль  ничтожного  вспомога-
тельного отряда и терпит поражение вместе с Испанией -  в  бою,  который
носит тот же спорный и опасный характер, как все битвы, данные  и  выиг-
ранные Генрихом. Король рискует собственной головой. С несколькими  сот-
нями всадников гонит он превосходящие силы врага, куда наметил  заранее,
а затем уничтожает его. Сам он остается верен себе - "разыгрывает короля
Наваррского", словно он еще молод. Разыгрывая короля Наваррского,  моло-
деешь и на самом деле. Все это видят, чувствуют каждым биением сердца  и
с раскрытым ртом слушают, что разносит по стране молва.  У  нас  король,
который остался молодым, он первый в мире, ему нет равного", и он наш. В
нем обрели мы друг друга. Никакие партии, лиги, ни даже вера  отныне  не
разъединят нас. Мы сражаемся уже не поневоле, не безрадостно. Мы  сража-
емся величаво.
   Однако Генрих знает - это все порывы. Даже в чаду победы он не  забы-
вает, что такое народ, а его народ к тому же не  любит  его.  Пока  нет.
Битвы - это праздники, хоть праздники и опасные, а победы намного опере-
жают истину. Только после тяжких трудов и усилий люди узнают всю  истину
о нем. После урагана победы жизнь, правда,  становится  глаже,  о,  нас-
колько глаже и податливее.  Последние  большие  вельможи,  или,  вернее,
предпоследние, слагают оружие, вплоть до толстяка Майенна. Его  тучность
теперь прямо жалка: почему победа над врагами дается  лишь  после  того,
как они становятся жалки? Этого своего врага Генрих принял в Монсо,  по-
местье маркизы, - принял с музыкой, театральными представлениями,  хоро-
шим угощением и всяческими почестями. Смотрел, как Майенн отвешивал  три
поклона, причем двое адъютантов