азве с годами становимся приятнее? Трудно отрицать, что и  мы
под конец можем надоесть. Долгое время мы были законодателем мод и  соз-
давали моду, моду на весельчака, моду на вольнодумца, моду на благодете-
ля народа.
   Роклор:
   - Моду на храбрость, рассудительность, моду на Францию, моду на  слу-
жение женщинам.
   Генрих:
   - Моду на рогоносцев. Словом, моду. Как бы ее ни называть, она надое-
дает, и мы вместе с ней. Люди жаждут противоположности, хотя бы  она  не
сделала их счастливее. Неужто вы думаете,  что  моему  сыну  Вандому  на
пользу итальянский порок?
   На это маршал не нашел утешения для отца, который имел от  прелестной
Габриели, именно от нее, сына с извращенными наклонностями.
   Генрих, повернувшись к стене:
   - Что я знаю.
   Под чем он подразумевал не только различные способы любви. "Имею ли я
еще право на мой Великий план? Предприятие новое,  трудное,  вполне  ре-
альное - в такую пору жизни, которая приобретает нереальность от дружных
желаний убрать меня".
   Роклор видел: минута слабости, он понимал больше, чем можно предполо-
жить. После краткого колебания он решился, обнял за плечи своего госуда-
ря, рука у него при этом дрожала, но он промолвил:
   - Наварра. - На ухо своему государю: - Мой принц Генрих Наварра.
   Король привлек его к себе, обнял за шею, поцеловал в обе щеки.  Обра-
тился к нему на "ты", как в давние времена. Произнес:
   - Роклор, ты был всех нас красивее от побрякушек,  которые  навешивал
на себя, особенно в бою.
   - В бой! - вскричал маршал. Увидев, что господин его приложил палец к
губам, он шепнул: - Там мы не умрем. Скорее здесь.
   Генрих посмотрел на него долгим глубоким  взглядом.  Простецу  всегда
открыта истина. Нужно быть как можно проще.
   Сперва оба оглядели все углы и закоулки, не подслушал ли  их  кто-ни-
будь. Потом Генрих пошел к себе в кабинет.


   ТОЧНО ОДИН ДЕНЬ

   В ту пору он познакомился с "Дон-Кихотом" в брюссельском издании 1607
года. Бассомпьер читал вслух, но не мог продолжать от смеха. Генрих  на-
дел большие очки, взял книгу и вполголоса стал читать комические приклю-
чения рыцаря печального образа. Хоть он и вторил смеху своего слушателя,
однако ему было при этом не по себе. Говорят, короля  Испанского  весьма
распотешил этот роман. Почему все смеются? Человек думает, что  борется,
а в действительности его водят за нос. Он хранит  в  сердце  вымышленную
повелительницу, на самом деле она низкого звания, но он даже не  пригля-
делся к ней. Он принимает баранов за войска, служанку за богиню и жаждет
подвигов, нелепость которых ясна всем, только не его  помраченному  рас-
судку. Единственный, кто предан ему, это его оруженосец,  верный  слуга.
Верный слуга понимает не больше того, чем ему дано.
   "Счастье еще, - подумал Генрих и рассмеялся от души, -  что  мой  на-
чальник артиллерии не коротышка и толстяк, а господин его не  долговязый
и тощий. Успокоимся на том". Он держался за бока, Бассомпьер также;  для
передышки они взялись за "Амадиса Галльского", настоящий  рыцарский  ро-
ман, где битвы подлинны, а дамы благородны. Кроме того, Генрих неизменно
изо дня в день отводил полчаса "Театру агрикультуры": так называлось со-
чинение по сельскому хозяйству, которое он очень одобрял. Век живи,  век
учись, особенно в нашей области. Пашня и пастбище - вот два сосца, пита-
ющие государство, сказал когда-то Рони. Его королю запали в  сердце  эти
слова, и сердцем он прилепился к здешней стране, меж тем  как  план  его
охватывал мир.
   По его мысли Европа возродится  для  новой,  всем  понятной  действи-
тельности, едва честолюбивое стремление Габсбургов к вселенской монархии
будет пресечено. "Право же, тут дело посерьезней, чем борьба с  баранами
и ветряными мельницами. Скорее этим занимается вселенская монархия,  хи-
мера на веки вечные, а наша ясная идея союза свободных народов рано  или
поздно одержит победу. "Что я знаю" сюда не подходит. Это  мы  знаем.  И
доказательством служит то, что, имея в виду самые отдаленные цели, мы ни
на миг не теряем почвы, а продолжаем ближайшее простейшее дело, наряду с
Великим планом, который тоже прост".
   Генрих учредил в Париже королевскую библиотеку, она должна стать дос-
тоянием народа. Он успеет основать музей ремесел и ботанический  сад  за
тот срок, что ему еще отпущен. На существовании одного зиждется  многое.
Он перестал охотиться, охота его утомляла. Зато он неутомимо изучал при-
чины нищеты. А "Театр  агрикультуры"  он  скорее  созерцал,  чем  читал.
Крестьяне на полях воочию показывали ему свои нужды. Он  силился  помочь
им - как будто завтра не могла разразиться война. Ногами на пашне, серд-
цем в своей стране, в мыслях простое и смелое видение будущего:  на  су-
ществовании одного человека строится многое.  Но  этой  поре  жизни  уже
нельзя вести счет - она проходит, точно один день.
   Маркиз де ла Рош, королевский наместник в странах  Канада,  Ньюфаунд-
ленд, Лабрадор, потерпел кораблекрушение; его экипаж пять лет пробыл  на
пустынном острове, сам он в лодке добрался наконец до Франции.  Вернулся
он разбитым человеком. Но его примеру последовали другие, то были старые
приверженцы истинной веры или новые представители торговых обществ. Гос-
подин де Мон получил полномочия вице-короля  и  вел  торговлю  пушниной,
имея королевские привилегии, что возбуждало зависть. Для борьбы с  конт-
рабандой у него было три сильно вооруженных военных  судна.  Он  засевал
землю, строил дома, укреплял колонию. Она состояла  из  семидесяти  двух
человек; первая зима убила половину. Во вторую только шестеро умерло  от
цинги.
   Король стоял за господина де Мона, когда все осуждали его или  подни-
мали на смех; об этом старались торговцы пушниной, которые не могли  до-
пустить, чтобы их ремесло превратилось в королевскую привилегию  и  дело
государства. К чему это приведет? Начинает король с одного товара, а под
конец вся внешняя торговля окажется в руках его правительства. Все  поч-
тенные люди не замедлили поднять голос против бессмысленных бредней; они
высмеивали фантазеров. Затаив ярость, они вооружились смехом против  за-
теи короля, пока он не уступил и они снова не получили право  устанавли-
вать цены. В этом деле он был одинок и действовал  против  своего  Рони,
который не понимал, к чему оно могло бы привести;  в  данном  случае  он
скорее поддержал бы купцов, нежели своего короля и его странную  выдумку
сосредоточить в руках правительства внешнюю торговлю.
   Одно удается, другое нет. Генрих дважды посылал еще по три корабля  с
ремесленниками и их семьями, дабы положить начало "Христианско-французс-
ким республикам" по ту сторону океана. Старый приверженец истинной  веры
основал город Квебек. Имя его - Самюэль де Шамплейн. Ни разу  Генрих  не
допускал туда ко всему привычных искателей приключений; самые смелые его
предприятия обошлись без них. Туземцы, успевшие выучиться его языку, ез-
дили к нему, он беседовал с ними. Когда Шамплейн  пустился  в  последнее
плавание, чтобы донести ему об открытых озерах Гурон, Мичиган,  Онтарио,
король, надо полагать, порадовался бы. Только его уже не было.
   В его собственном доме помещались ремесленники, он часто  посещал  их
мастерские. Один вырезал гравюры по дереву. Генрих вошел, унес к себе  в
кабинет лист, который как раз был оттиснут, вгляделся в него, когда  сел
в кресло. На ходу, как прежде, теперь всего не сделаешь, да и сидя  тоже
нет. На листе был изображен скелет, вспахивающий поле. Смерть в  обличье
пахаря. Пусть мы умрем, все равно мы не сдаемся и дело наше  будет  про-
должаться.


   НЕСЧАСТЬЕ В СЧАСТЬЕ

   Мария Медичи была в ту пору дурно настроена,  весьма  раздражительна,
состояние ее дошло до постоянной озлобленности. Своему Рони Генрих приз-
навался, что даже не может говорить с ней, не то  что  получить  от  нее
утешение и помощь.
   - Вот возвращаюсь я домой и вижу ее лицо, холодное  и  презрительное.
Пытаюсь с ней целоваться, миловаться, шутить. Все напрасно! Отдохновения
мне приходится искать в другом месте.
   Обычно она, увидев его, прерывала беседу с определенными лицами, нап-
ример, с д'Эперноном; беседа, правда, касалась ее супруга,  но  вряд  ли
могла бы порадовать его. Новостью, для большинства удивительной, была ее
строгость к общению полов. Одну из своих фрейлин она  за  такую  провин-
ность решила даже предать казни. Генрих пожал плечами, однако  был  при-
нужден объясниться с одержимой. Она была в черном испанском наряде, он в
сапогах со шпорами, словно собрался в дорогу. Мы живем при  просвещенном
дворе, поставил он ей на вид. Не говоря уже  о  совершенно  недопустимой
суровости королевы, всеобщее возмущение, дошедшее и до чужестранных дво-
ров, вызывает то обстоятельство, что здесь повсюду шныряют шпионы в юбке
и даже в самом уединенном покое никто не может быть огражден от надзора.
   - А вы меньше всех, - подтвердила Мария. - Я не желаю больше слушать,
что вы похотливый старик.
   - Запретите вашим друзьям повторять эту кличку, - возразил  он,  иск-
ренне стараясь сохранить терпение. Она сказала ледяным тоном:
   - Лувр не должен называться публичным домом.
   - Кто его сделал таким? - в свою очередь, спросил  он.  -  Мадам,  вы
ввели у нас чужеземные нравы. Перемена ваших вкусов была  бы  похвальна.
Но теперь, мадам, вы переусердствовали в сторону морали.
   Тут Мария дала себе волю. Девушка должна быть казнена. А самое  глав-
ное:
   - Испанский посол видит вас насквозь.
   - Давно, пора, - заметил Генрих. - Наконец-то он убедился в моем  ми-
ролюбии. Дон Иниго открыто говорит: король, который достиг таких успехов
в сельском хозяйстве, в искусствах и ремеслах...
   Мария:
   - Неминуемо проиграет войну. Таково его заключение, иногда он  о  нем
умалчивает, иногда высказывает его.
   Ей он высказал его, понял Генрих.
   Мария, продолжает:
   - Нападет, а потом будет разбит; вот какого героя выбрала  себе  нес-
частная Европа. Но теперь уже ненадолго.
   Ей пришлось перевести дух. Она страшно побледнела под  черным  круже-
вом. Юбка со множеством воланов скрывала беременность. Но не  только  ее
положение смягчало Генриха; он искренне скорбел о том, что  она,  повер-
нувшись спиной к их королевству, жестоко заблудилась на ложном пути. Она
вредит самой себе, сознавал он и был готов выслушать все, лишь бы с  ней
не стряслась беда.
   Мария оставляет всякую сдержанность, иначе она не  могла  бы  догово-
риться до основного. Размахивает своими большими руками,  топает  ногой,
кричит:
   - Вы отжили свое, неужто вам никто об этом не сказал?  Вас  ненадолго
хватит. Одних ваших пороков довольно, чтобы  доконать  человека;  вы  же
растрачивали свои силы не только на женщин и карты, вы приложили руку ко
всем делам неба и земли, а также и ада. Смута,  которую  вы  разжигаете,
воцарилась в вашей собственной голове, и она больше не  повинуется  вам.
Скоро, очень скоро с вами стрясется беда.
   "Скорее с ней", - подумал Генрих. Он протянул руки, чтобы  подхватить
эту башню в виде женщины, если она пошатнется. Этого не случилось,  нао-
борот, королева вдруг заговорила спокойней, меж тем как малейшее  движе-
ние ее лица и тела обнаруживало трусливую настороженность:
   - Назначьте меня регентшей!
   И так как он не отвечал:
   - Подумайте о вашем сыне. Вы умрете, он потеряет престол, лучше  заб-
лаговременно назначьте меня регентшей.
   С терпеливой улыбкой Генрих предложил ей сделку.
   - Взамен регентства я требую жизнь девицы, которую вы хотите казнить.
   Обморока не последовало, однако Марии пришлось присесть на  корточки,
живот ее вдруг непомерно отяжелел. Должно быть,  колики,  цвет  лица  ее
принял зеленоватый оттенок, взгляд стал тупым и жалким.
   Генрих нагнулся, чтобы помочь ей; при этом он сказал нежно, но  твер-
до:
   - Мадам, на вас неотступно наседали. Забудьте об этом.  Помните,  что
ваш лучший друг подле вас.
   Она поднялась на ноги. Чтобы извлечь пользу из его жалости, она заго-
ворила неподобающим ей голоском, слишком тонким и слабым для такого оби-
лия плоти.
   Мария, по-детски:
   - Когда вы назначите меня регентшей?
   Генрих, кротко:
   - Когда мне будет восемьдесят лет.
   Мария, властно, как завоеватель:
   - Вы не достигнете и шестидесяти.
   И удалилась, топоча так, что застонали половицы. С порога она пригро-
зила ему. Это не была злоба. Он понимал, что  несчастная  облекает  свое
отчаяние в ярость.
   Мария:
   - Никто не поручится за вашу жизнь.
   В тот же день она отозвала своих блюстителей нравов, и общению  полов
в Луврском дворце больше уже не ставились препоны. Многие только этого и
ждали, и в первую очередь девица, которую  недавно  собирались  казнить.
Казалось, воротились обычаи времен старой Екатерины, к тягостному  удив-
лению короля. Однако он молчал, ибо угадывал умысел и презирал  его.  Он
сам должен подать повод к нападкам, которые  не  заставили  себя  ждать.
Проповедники с новым пылом набросились на благодарную тему о  похотливом
старике, который разоряет и губит королевство, и он  же  один  держит  в
тревоге весь христианский мир. Своего духовника Коттона, который  и  те-
перь, верно, скрывался за кулисами, Генрих предостерег на свой  лад.  Он
покаялся для вида, что совесть мучает его за  давнишнюю  смерть  некоего
господина де Лионна. Последний только и совершил преступного,  что  грел
ноги во вспоротых животах крестьянских девушек. Тут нет  намека  на  по-
хоть, все были бы довольны стариком, который решил погреться.
   - Сын мой, - произнес Коттон, трудно понять, была  ли  в  его  словах
глупость или лукавство: - Пекитесь о своем добром имени.  Тот,  кто  уже
утратил его, сам не знает, на что становится способен.
   - Отец мой, - возразил Генрих. - За мое доброе имя  отвечаете  именно
вы. Сообщите проповедникам, что опасно оскорблять королевское  величест-
во.
   После этого все стихло. Только король стал печален. Что  ж,  хотя  бы
эта цель достигнута. Тремя годами раньше он бы посмеялся. От злой молвы,
преследующей человека, зависят события, которым он идет навстречу. Евро-
па за него, это важно. Королем всей Европы называли его.  В  марте  1609
года умирает герцог Клевский. Народы не спускают глаз с короля  Франции,
дворы затаили дух. Начальник артиллерии торопит его ринуться в бой. Ген-
рих стоит на том, чтобы действовать в согласии с  международным  правом.
Габсбург забирает Клеве и Юлих, лишь после этого Генрих позволяет  своим
германским союзникам занять Берг с городом Дюссельдорфом. Долго  тянутся
переговоры, и никто не вступает в бой.
   Впоследствии все запутается из-за его колебаний. Но причина его нере-
шительности - козни в собственном доме.
   Канун похода настанет, а самый день - никогда. Король соберется  выс-
тупить, внутренним побудителем его будет Великий план; он один всегда  и
неизменно. Но если бы не существовало никакого Великого плана,  никакого
союза народов в целях вечного мира, выступить ему пришлось бы все равно,
чтобы защитить свой престол: так далеко зашло дело. Будут даже говорить,
что лишь ради юбки затеял он войну, этот вечно влюбленный  Vert  galant,
который под старость потерял чувство меры и попросту  рехнулся.  Вот  на
что способна молва; в конце концов иезуит Коттон  скорее  хитер,  нежели
глуп.
   Из государя, чей дух властвует как над данным миром, так и над  пред-
начертанным, молва в последний год его пребывания на земле  сделает  од-
ряхлевшего распутника: вот на что способна молва. Порождена  она  здесь,
его двором, его столицей.
   В предпоследний час она даже перелетит границы, отнимет у него друзей
за пределами страны, но ни один народ не отступится от него. Особая глу-
бокая мудрость, должно быть, руководила народами, когда они продолжали в
него верить, и его народ прежде всего. Ему не следовало печалиться из-за
молвы, хоть и порожденной его ближними, а он из-за этого  упустил  пред-
последний час. Он созрел для ножа, чего раньше не было.
   В пору знакомства с юной, слишком юной дамой  по  имени  Шарлотта  де
Монморанси - за несколько дней до первой встречи  он  совершил  примеча-
тельную прогулку по городу. Король пешком, подагрик д'Эпернон  в  носил-
ках, а с ними и другие господа гуляли по холмам, откуда  можно  охватить
взором весь город. Король был очень шумлив;  глухой,  сидя  в  носилках,
слышал почти все. Король только что вышел из своего кабинета; о  чем  бы
он там ни размышлял, глаза его невольно обращались к некоей гравюре. Тем
шумливее был он после этого в обществе. Когда его столица распростерлась
перед ним вся целиком, он повернулся к ней спиной,  нагнулся  и  с  гиб-
костью юнца просунул голову между расставленными ногами.  Стоя  так,  он
крикнул:
   - Я вижу одни публичные дома.
   Ему весело отвечал его славный Роклор:
   - Сир! Я вижу Лувр!
   Этим он думал поднять дух короля, намерение было доброе.  Из  носилок
раздалось хихиканье, которому, казалось,  не  будет  конца;  носильщикам
пришлось похлопать своего господина по спине.
   После этого король отстал от своей свиты. Один лишь человек, которого
он не замечал, держался подле него, хоть и в сторонке,  на  почтительном
расстоянии. Это был один из поэтов или  ученых,  которых  приглашали  ко
двору, дабы каждый мог побеседовать с ними и блеснуть отраженным светом.
Отец чуть ли не чулочник, сын получает заказы от его величества: перело-
жить для потомства в искусные строфы балет, которым любовался Лувр,  или
тщательно описать одно из пернатых  созданий,  что  живут  и  умирают  в
птичьем покое. Маленькое созданьице, подобно нам, вступает в жизнь весе-
ло и вполне непринужденно; в дальнейшем дерзновенно  захватывает  власть
над себе подобными, злоупотребляет ею, его карают за это, ранят; оно от-
рекается от всего, ищет одиночества, кричит, исполненное страшных  пред-
чувствий, когда его хочет коснуться чья-то рука.
   Между тем сейчас речь идет не о птичках. Тут поэт или ученый  обнару-
жит свой искушенный ум, он не сделает и не скажет ничего  неосторожного,
хотя знать лишь ради его словесного дара приняла его в свою  среду,  как
будто он дворянин или отважный воин. Во время этой прогулки он  избегает
приближаться к королю, которому явно нежелательны спутники. То, что  сын
плебея бормочет про себя на почтительном расстоянии, предполагает глубо-
кий, но ни к кому не относящийся смысл. У короля слух тонкий, тем не ме-
нее никто не ожидает, что он станет прислушиваться к столь малозначащему
монологу.
   - Счастье весьма утомительно. Ничто  не  отнимает  столько  сил,  как
счастье. Даже моему довольно умеренному счастью мне  все  же  приходится
ставить предел, лишь при добровольном ограничении счастье  может  сохра-
нить свой призрачный облик. Представь себе, что у всей Европы  на  устах
твоя слава, созданная одними словами; мало того, она будто бы долетела и
до обитателей Новой Франции. Как быть? Мне придется либо умножить,  либо
уничтожить мое счастье. Даже такое умеренное, как оно есть, оно навлека-
ет на меня лютую вражду, нож: тут как тут. Меня же счастье мое обязывает
становиться все счастливее. Предпринимать труды и путешествия - хотя  бы
конец их был по ту сторону могилы. Сын безвестных родителей имеет  право
определить тот миг, когда следует сойти со сцены. Он  может  укрыться  в
монастыре, в птичнике, в библиотеке. Он может умолкнуть. Он не настолько
велик, чтобы быть счастливым в самом несчастье. Он не  монарх,  на  чьем
существовании зиждется целый мир и падет вместе с ним. Infelix felicitas
от него не требуют и не ждут. Но у того, кто велик, выбора нет. Он  дол-
жен пройти твой трудный путь, infelix felicitas.


   ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕД КОНЦОМ

   Нельзя сказать, чтобы мадам  Маргарита  Валуа  способствовала  доброй
славе Лувра или своей собственной. Это не было ей дано. В отличие от Ма-
рии Медичи, королева Марго поступала без фальши; у нее не было иных дур-
ных советчиков, кроме своих страстей, зато они сохранились в полной  си-
ле. Она занимала теперь