Но  жаловался на одинокую жизнь Иван и  завидовал Увару,  и,  говоря об
этом, он конфузился и краснел, косясь в сторону Устиньи, Уваровой жены, чтоб
она не слыхала,  а так как это затаенно обдумано было у него,  то выкладывал
только голую суть:
     - И  потом того -  вот  без бабы я...  Нет,  так,  кроме шутков всяких:
шаровары,  например,  распоролись,  -  зашить ведь бабская ж работа?.. Борщу
сварить,  чай в свое время... А то - хлеб да зелень, хлеб да зелень, хлеб да
опять же зелень...  Долго ли с сухой пищии,  -  я без шутков всяких - каттар
желудка и квит.
     А Увар серчал и на Ивана и говорил:
     - До скольких годов ты дожил,  -  ну,  а понятия бог тебе настоящего не
дал!  Ведь ето арест нашему брату,  -  баба!  Ведь ето меня девятнадцати лет
мальчишкой женили, а то теперь-то я рази бы далей?.. "Женись да женись, а то
что же ты будешь,  как беспричальный..." Да я,  кабы не женатый -  у меня бы
сейчас по  моей работе двести рублей в  банке на книжке бы лежало,  -  ты то
пойми... Да ходил бы чисто, чишше барина.
     О  своей  работе  Увар  был  преувеличенного мнения  и,  беря  работу у
кого-нибудь, никаких объяснений не слушал.
     - Как же я могу сгадить, - а, улан? Разе такой сгадить может?.. Кто ето
у тебя работу взял? Эх, улан, улан... Ведь ето Увар у тебя работу взял! Разе
он когда гадил?
     Потом  он  работал  действительно  старательно  и   долго,   торопился,
переделывал раза по три и всегда гадил.
     А  Мартын  был  когда-то  в  школе  ротных фельдшеров и  потому свысока
смотрел и  на  Ивана  и  на  Увара;  носил  синий картуз с  тугой пружиной и
околышем из  Манчестера и,  когда  покупал для  капитанши молоко на  базаре,
говорил строго бабе:
     - Смотри,  как  если  жидкое будет,  сделаю я  тебе претензию,  чтоб не
подливала ты аквы дистиляты.
     Иностранные  слова  любил  и  хотя  путал  их  и  калечил,   -   вместо
"специально" говорил "национально",  и вместо "практикант" - "проскурант", -
в глубине души только эти слова и считал истинно-человеческими словами.  Пил
умеренно;  покупал иногда газету, которой хватало ему недели на две, и читал
так внимательно,  что по году помнил,  как,  например,  принимали министра в
каком-нибудь городе Острогожске;  служил аккуратно, фабрил усы... И все-таки
капитанша,  седая,  но крашенная в три цвета:  красный, оранжевый и бурый, с
крупным   иссосанным  лицом,   круглыми  белыми   глазами   и   бородавчатым
подбородком,  и  горничная Христя,  бойкая,  вся выпуклая хохотуха-девка,  и
Сеид-Мемет-Мурад-оглы,     мужчина    приземистый,     черный,    бородатый,
крупноголовый, с огромным носом, похожим на цифру 6, - все одинаково считали
его дураком.
     Немец  Шмидт  дачу  свою  выстроил  неуклюже,   но  очень  прочно:   из
железобетона,  в два этажа:  дерево покрасил охрой, крышу покрыл не толем, а
железом;  но железо не красил,  а прогрунтовал смолой,  преследуя прочность.
Всю  землю  изрыл  канавами и  бассейнами для  дождевой воды,  а  промежутки
засадил персиками и черешней.  Ундина Карловна завела кур,  корову,  кормила
двух породистых поросят и  как-то успевала всюду:  и управиться с обедом,  и
накричать  глухим  басом  на  Ивана,  и  подвить  жесткие  белобрысые волосы
барашком.
     Долгое время жила  она  с  виноделом Христофором Попандопуло,  -  вечно
пьяным и  вздорным греком;  но  однажды на базаре из дверей кофейни услышала
зычный голос: "Kaffe ist kalt!.. Гей-ге!.. Kaffe ist kalt!"*, заглянула туда
и увидела плотного бритого немца средних лет,  и тут же, зардевшись, сказала
ему по-немецки:  "Если господин хочет горячего кофе, пусть он зайдет со мною
на дачу".
     ______________
     * Холодный кофе! Холодный кофе! (нем.).

     И  господин,  оказавшийся слесарем Эйхе,  зашел,  и  так понравился ему
горячий кофе,  что  вот  уж  три года жил он  на  даче,  чинил замки,  ковал
железные решетки, чистил водопроводы и пьян был только по воскресеньям.
     Капитанша Алимова корила им Сеид-Мемета:
     - Вот,  видишь,  работящий какой немке попался,  а ты!..  Ты бы хоть по
хозяйству об чем-нибудь подумал, мне бы помог... Ах, лодырь божий!..
     И отвечал ей не спеша Сеид-Мемет:
     - Твой ум - сам думай, мой ум - сам думай... Мой ум тебе дам, - сам как
буду?
     И  не  давал ей своего ума.  По целым дням сидел на берегу в  кофейнях,
забравшись с  ногами на  грязный табурет,  курил трубку,  давил золу корявым
пальцем, много слушал, мало говорил.
     Иногда зимою дули ветры с гор такие сплошные,  густые,  холодные, точно
где-то  их  заморозили на Яйле,  и  теперь они прорвали плотины и  полились,
вырывая с  корнями в садах из размокшей земли молодые деревья.  Укутавшись в
теплый платок,  часто выбегала тогда из дому Ундина Карловна посмотреть,  не
разбило ли курятник,  не снесло ли крышу с коровника,  и Иван в такие дни не
работал в  саду,  жался на кухне.  Не о  чем было говорить и не с кем:  учил
большого вислоухого Гектора стоять на задних лапах:
     - Служи!  Ну,  служи!..  Ты не слухать? От, скотина. Я тебя пою-кормлю,
блох вычесываю, а ты не слухать? Служи... Ой, дам веревки, ой, дам! Служи!
     Гектор величайшее смирение изображал своею рыжей белоусой мордой, мигал
виновато, жалостно глядел в глаза Ивана, подвывал даже, но служить не мог.
     Иногда шел  хлопьями снег  и  тут  же  таял,  и  журчали певуче ручьи в
глубоких балках.  А  потом  вдруг  развернется такой  ослепительно солнечный
голубой пышный день,  что обрадованно лезут наперебой здесь и  там из  рудой
земли  золото-лаковые  звездочки крокусов,  трава  тянет  острыми стрелками,
растопыриваются  по  черным  шиферным  скатам  молодые  розовые  молочаи,  и
Устинья,  укачав на  солнышке грудного,  устраивает грядки для помидоров,  а
Максимка,  маленький и упрямый, лениво ходит с кошелкой по пустому перевалу,
собирая сухой навоз.  Под навозом в  тепле жучьи норы -  в  них пороется,  у
крокусов корешки луковицы - их откопает, погрызет, выплюнет.
     - Ты игде там?.. Максимка!.. Максимка, шут!.. - кричит Устинья.
     - А-а?  -  лениво  отзывается  он,  сидя  верхом  на  своей  кошелке  и
разглядывая божий мир сквозь желтое стекло от  разбитой кем-то  здесь пивной
бутылки.
     А в марте уже цветет миндаль, и от него струится что-то совсем молодое,
нежное,  молочно-девичье, и над бурыми вскопанными виноградниками чуть синий
пар,  и  на  мелкодубье  начинают  уже  жиреть  почки  и  сталкивать  наземь
прошлогодний лист, и зяблики пробуют отсырелые голоса.
     А к апрелю горы,  как гусенята,  в желтоватом пуху дубов и буков,  и не
тяжелые,  мягкие,  жмурые:  так и хочется протянуть к ним руку, погладить. И
все как-то блаженно глупеет, переливается, лучится, прячется одно за другое,
и море между горами сзади и небом спереди тоже какое-то лазоревое,  наивное,
вот-вот  качнется и  закачается сразу  все  целиком,  справа  налево,  слева
направо, мерно и плавно, точно детская люлька.


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

        "ОДНАЖДЫ СЛУЧИЛОСЬ ТАК"

     Обычно зимою тут было пусто на дачах,  но однажды случилось так, что на
всех трех дачах остались на зиму:  на даче Шмидта -  небольшое семейство, на
даче  Алимовой -  одинокий архитектор средних лет,  а  в  домике  Носарева -
гимназист на костылях. Конечно, это была простая случайность, что поселились
рядом в урочище Перевал -  небольшое семейство,  архитектор и гимназист, но,
кроме простых случайностей, что же есть в человеческой жизни?
     Гимназист 6-го класса,  Павлик Каплин,  приехал сюда из города Белева в
октябре,  а ногу ему отрезали Великим постом в том же году,  и сам же Павлик
был виноват в этом.
     В  среду  на  масленице,  когда  распустили гимназию и  Павлик вместе с
двумя-тремя еще шел по улице радостный (а улица была вся золотая и мягкая от
морозного солнца и  снега;  насугробило перед тем за ночь;  деревянные крыши
все закутало; на свежем снегу синие цветочки вороньих следов так были четки,
и   глупыми  милыми  блинами  так  пахло  из   трактира  Патутина  на   углу
Воздвиженской и Успенской,  и лица встречных были светлы и пьяны, как бывает
только в  праздник и  как  чуется только в  ранней юности),  -  а  улица шла
отлогим бугром вперед,  и  очень далеко ее,  прямую,  всю было видно;  и вот
показалась тройка,  и  по  тому,  как  мчалась она  дико под  уклон,  и  как
отвалился назад бесшапый кучер,  и  как  бились сани  о  тротуарные тумбы на
раскатах,  и по крикам,  и как махали ей навстречу руками вдали, видно было,
что это не веселые белевцы катаются,  а кого-то несет тройка, и уж городовой
в  башлыке откуда-то выскочил,  и  засвистел,  и побежал следом,  и зачернел
внезапно народ, как всегда при несчастье...
     Павлик был странный мальчик:  он  не только был мечтателен,  как многие
мальчики его лет,  он положительно бредил подвигами, стремительно жаждал их.
Это был слабый,  белокурый юнец,  с весьма ясными,  раз навсегда изумленными
глазами,  но  он всячески закалял себя,  допоздна купался,  бегал босиком по
снегу,  старался  быть  выносливее  всех  одноклассников,  изучал  борьбу  и
довольно ловко боролся,  усвоил какую-то странную походку с  раскачкой плеч,
которая придавала ему  весьма бесшабашный вид,  но  не  упруго-сильный,  как
думал он сам, а только ни к чему задорный.
     Он  и  странных людей выискивал и  любил с  ними говорить,  а  юродивый
Степынька, который жил, как божья птица, на улицах и сочинял Николе-угоднику
такие просьбы:

                Подыми меня, Микола,
                Выше города Белева.
                Расшиби меня, Микола,
                Об солому, об омет. -

и дальше,  в этом же роде,  очень длинно,  - когда встречал Павлика, уж  так
бывал ему рад,  как своему,  и все,  улыбаясь,  нежно гладил  его  по  спине
корявой рукой.  К схимнику в монастырь верст за тридцать ходил Павлик, чтобы
решить при  его  помощи какие-то  свои вопросы (не решил).  Иногда он  бывал
очень необщителен, смотрел на всех молча, издалека, - тогда ясно было, что в
нем что-то бродило:  человек вырастал; иногда же он был неистово весел, всех
любил,  и  его все любили,  и  все представлялось возможным,  лишь бы суметь
захотеть.
     Теперь вот именно и был такой день, к несчастью мальчика. Яркий ли снег
ослепил,  или свобода,  или что-то почуяла душа,  - но когда тройка была уже
шагах в двадцати,  Павлик,  -  точно кто толкнул его,  - кинулся на середину
улицы и  поднял руки...  Потом в  несколько четких мгновений Павлик отметил:
свой собственный крик, чужие крики, трезвоны, грохот, гром, сверканье снега,
прозор неба над гривой в  дуге,  красный блеск глаз,  пенные морды -  три...
две...  одну...  горячий пар,  пот,  -  и ударило его в грудь так, что вдруг
стало темно и пусто...
     Оглоблей отбросило Павлика в  сторону,  и только правая нога попала под
копыта пристяжной и потом под полоз саней. Тройка промчалась, а он остался.
     Ногу  пришлось отрезать.  Грудь  лечили в  Белеве,  летом усердно поили
Павлика парным  молоком,  но  к  зиме  мелкий почтовый чиновник,  его  отец,
пошептавшись с  доктором и покачав горестно головою,  отправил его сюда,  на
горный воздух.  Подрядчик Носарев был  тоже  белевец,  это  он  и  предложил
поместить Павлика на  своей  дачке.  Обедал Павлик у  Увара.  Каждую неделю,
аккуратно с субботы на воскресенье,  отец писал ему письма, сначала длинные,
потом короче,  но  непременно справлялся в  каждом письме,  как помогает ему
горный воздух.
     Увар сначала дичился Павлика и спросил даже его враждебно:
     - А вам, может, мой зюк очень шибко мешает?
     - Какой зюк?
     - Да вот,  что стучу я...  Конечно,  сами вы понять должны,  -  нам при
нашей работе без зюку нельзя.
     И, посмотрев исподлобья, добавил еще:
     - Или вот когда наследник мой заорет, - воспретить ему этого ведь никак
я не могу, а вам беспокойство.
     Павлик его успокоил,  а  потом Увар и  Устинья привыкли к тому,  как он
говорил,  как  он  ел,  как  покашливал в  своей  комнатке,  допоздна  палил
"фотоген" и вставал поздно.
     Часто сидел Павлик над тетрадкой в черной клеенке,  на которой вырезана
была ножом странная надпись:  "Патология бога". Первые строчки этой тетрадки
были:  "Мыслю бога,  как существо имманентное и в основе своей больное. Если
бы не был болен бог, - не был бы болен мир".
     Когда поехал сюда Павлик,  в Белеве лили последние перед зимой дожди, а
здесь горы стояли золотые,  балки вблизи лиловые, пляж - синий. Здесь только
что все успокоилось от  жаркого лета,  только сосредоточилось,  задумалось в
тишине,  и такое все было чистое и величавое в линиях и тонах,  а воздух был
так прозрачен,  редок, что проступили, чеканясь, самые дальние, сухие горные
верхушки,  отчетливые в каждой щербинке,  -  рукой подать,  - и целыми днями
сидел очарованный Павлик.
     Еще кузнечиков было много и таинственных богомолов,  и стояла густо над
землей звонкая трескотня, и ящерицы шныряли еще, только все облезло-серые, и
почему-то все с обломанными хвостами,  и из куч виноградных чубуков в старых
плетнях выползали длинные желтобрюхи и лениво грелись на косогорах.
     Первые дни  были сказочны,  точно попал в  зачарованное царство,  и  не
нарушали очарование разные  будничные мелочи:  то  Устинья убила,  например,
кочергою желтобрюха,  который ночью,  очевидно, подполз к крылечку, зачем-то
захватил в  пасть  селедочную голову  и,  как  объяснил Увар,  -  "насосался
соленого да  очумел,  только хвостом водил";  то  на  соседней даче Алимовой
пропала рудая утка,  только что принесенная с базара, и так как крылья у нее
были подрезаны и улететь она не могла, то Мартын и Христя и сама Алимова все
перекликались,  шаря ее кругом в  дубовых и карагачевых кустах,  -  так и не
нашли;  то  появилась какая-то  одичалая кошка,  которая  жалобно мяукала на
крыше по ночам, а днем пропадала, оставляя только поблизости крысиные шкурки
и крылышки перепелок и других птиц.
     Селедочные головы,  рудые утки, кошки и крысиные шкурки, - это было еще
прежнее, белевское; оно, конечно, мешало, засоряло величие гор и моря кругом
и глубочайшего,  нового неба,  но засоряло еле заметно,  и то, что переживал
здесь Павлик,  одиноко костыляя по  нетрудным тропинкам,  было  неповторяемо
прекрасно.
     Так было несколько дней,  но когда разразился вдруг шторм на море, и от
сильнейшего ветра нельзя было выйти,  чтобы не сбило с  ног,  и  зябкое тело
хотелось  закутать  покрепче и  ставни  приковать,  чтоб  не  скрипели и  не
визжали,  и  кипарисы укрепить прочнее,  чтобы  не  трепало их  за  покорные
бороды,  пригибая к  земле,  -  то как-то тоскливо стало:  чужое,  огромное,
безучастное,  дикое какое-то,  ревущее около скал береговых море пугало, и в
то же время жутко жаль было его,  как запертого зверя,  и  жаль золотых гор,
лиловых балок и синего пляжа, растерявших краски. Тогда чаще и подолгу сидел
Павлик над своей тетрадкой с надписью "Патология бога" и скрипел перышком.
     Семейство,  поселившееся на  даче Шмидта,  было небольшое и  для  общей
большой  жизни  едва  ли  нужное:  отставной старый  полковник Добычин,  Лев
Анисимыч, живший на скромную пенсию, его жена - слепая, толстая дама, и дочь
лет двадцати пяти,  бывшая актриса -  небольшая,  провинциальная,  - Наталья
Львовна.  Они приехали из Черни;  сюда на дачу попали потому, что здесь было
дешевле,  чем в  других местах -  ближе к  городу или на берегу,  а зимовать
здесь остались потому, что безразлично было, где жить на квартире, здесь или
в Черни, но слепой нравилось тепло и невнятный шум прибоя, Наталье Львовне -
тепло и безлюдье, а самому Добычину - тепло и осенняя кротость. Он и сам был
кроткий старик:  сохранял еще  или старался сохранять бодрость и  веселость,
при  ходьбе бойко стучал каблуками,  но  начал уже  греться у  чужих молодых
огоньков,  подолгу  и  крепко  жать  руки,  здороваясь,  преданно и  ласково
смотреть в глаза,  часто умиляться,  поддакивать,  жевать губами, хохотать с
громким кашлем и со слезой.
     Давно уже не шил себе ничего нового,  -  донашивал старую форму и,  где
нужно было,  штопал ее сам по ночам, а ведь не спалось уж часто; тогда, если
штопал, то штопал дольше, чем нужно, если читал газету, то прочитывал одно и
то  же  по  нескольку раз,  если набивал папиросы себе,  жене и  дочери (все
курили),  то сколько хватало табаку,  - лишь бы не думать, потому что думать
было и  трудно,  и  не  о  чем,  и  очень скучно.  Болонка Нелли с  ним была
неразлучна,  и если выходил он гулять,  -  провожала его непременно: вернее,
они  гуляли  вдвоем.  И  если  останавливался  кто-нибудь  из  приобретенных
знакомых   поговорить  с   Добычиным,   подкатывалась  Нелли,   толстенькая,
беленькая,   и  черными  глазенками  смотрела  вопросительно  ему  в  глаза,
растревоженно урча, а Добычин:
     - Что?  Чужой?  Чужой,  Нелюся?..  Боишься,  тронет барина?  Хочешь ему
задать трепки?..  Боится собачка!..  Нет-нет:  чужой -  хороший,  Нелюся, не
тронет чужой барина, - нет-нет.
     И говорил чужому:
     - Любит меня - это я вам доложу - по-ра-зи-тель-но! Ни жену, ни дочь, -
хотя к тем тоже привязана,  но не та-ак!  Нелюся, любишь барина? Любишь, да?
Ро-ман-тическая собачка!  Романсирует Нелюся,  да,  да!..  Влюблена в своего
барина, да, да, да!..
     Нелли женственно пожималась и виляла хвостом,  а он, нагнувшись, трепал
ее по кудрявой шерсти и снизу, блестя очками, таинственно сообщал чужому:
     - Все решительно понимает... все на свете! Больше, чем человек.
     У  него  был  большой,  с  горбинкой,  ноздреватый нос,  седые  усы  он
подстригал щеткой,  лицо от солнца покраснело и шелушилось, точно собиралось
поноветь. В крупном жестком кадыке сохранился еще зык, и иногда он показывал
его, крича на жену. Но слепая была удивительно холодна - она знала, что даже
и  крик  этот  -  тоже  кротость.  Она  сидела  в  кресле страшно тучная,  с
безжизненно  оплывшим  лицом,  и  когда  муж  переставал  кричать,  уставая,
говорила ему ровно и спокойно:
     - Ты кончил?.. Хорошо... Принеси мне пива стакан... И сухарей к пиву...
И папирос.
     Почему-то  беспокоило  ее  только  представление о  сколопендре:  часто
казалось ей,  что  ползет где-то  около ног  ее  сколопендра и  вот  сейчас,
скользкая,  поднимется по  башмаку вверх до голого места и  укусит,  -  хотя
сколопендры ей никогда не приходилось видеть и даже трудного слова этого она
не могла выговорить как надо,  - называла сколопендру - "цилиндрою". И когда
приносил ей Лев Анисимыч папирос, сухарей и пива, она добавляла ровно:
     - И посмотри еще, нет ли цилиндры.
     Ходить  ей,  конечно,  было  трудно.  Целыми днями  сидела на  балконе,
подставив солнцу круглое безжизненное лицо. И солнце как-то проникало в нее,
как  спокойствие,  устойчивость  и  своеобразие.  Про  птичью  трескотню  за
балконом спрашивала мужа:  "Это кто же это так: воробьи или птички?" Когда в
первый раз  услыхала,  как камни рвали порохом в  горах,  спросила спокойно:
"Неприятель ли это какой подступает или свои?"
     И  Ундине Карловне говорила:  "Всем хороша ваша дача,  и  обед сносный,
жалко только одно,  что вы -  немка...  Не люблю немцев... Вот немецкое пиво
люблю, а самих немцев нет... Не лежит к ним душа".
     Наталья Львовна в шестнадцать лет была скромной по виду институткой;  в
восемнадцать,  обманув отца,  будто едет к подруге в соседний город,  ушла с
богомолками по длинным-длинным полевым дорогам -  с  палочкой,  с  синенькой
ленточкой в косе,  в ситцевом платочке,  в лаптях и совершенно без денег.  В
дороге с ней случилось что-то скверное,  о чем она не говорила,  но, кое-как
через месяц добравшись домой,  долго болела.  В  девятнадцать лет  поступила
учительницей в глухое село,  а в двадцать -  артисткой на выхода в захудалую
труппу,  с которой четыре года бродила по провинции, - наконец теперь никуда
уже не рвалась;  смуглая,  большеглазая,  строгая на вид,  в  черном,  очень
простом,  -  точно в трауре,  гуля