казалась вдова брата Василия,
Дарья  Семеновна,  способная управляться с  целым взводом юных  башибузуков,
произведенных ею  на  свет,  и  в  то  же  время  вникавшая  во  все  мелочи
распорядка, принятого в его доме, и во все работы, какие велись в саду.
     Даже гроб,  прекрасно отделанный,  отлакированный,  с  медными ручками,
торжественно стоявший в  сарае в  ожидании своего посмертного жильца,  и тот
привлек ее неослабное внимание.
     - Что это за страсти такие? - спросила она Евдоху.
     - Не видите, что ли, сами? Гроб, - сурово ответила та.
     - Для чего же он здесь поставлен?
     - Как это для чего? Хозяина дожидается.
     Дарья Семеновна открыла тяжелую крышку, посмотрела и сказала:
     - Большое помещение какое!
     - Да ведь и хозяин не маленький, - буркнула Евдоха.
     Действительно,   Петр  Афанасьевич  был  очень  высок  ростом  и   если
сутулился, то пока только в шее, а не в спине.
     Дарья  Семеновна  переехала  сюда  летом,  когда  в  саду  собиралась и
сушилась вишня, для чего раскладывали ее на железной крыше сарая.
     - Ну, пока что, пока хозяин еще не помер, что же такому ящику с крышкой
без дела стоять,  -  сказала Дарья Семеновна и  сама начала сгребать сушеную
вишню с крыши сарая и наполнять ею гроб.
     В  тот же день от Евдохи узнал об этом Петр Афанасьевич и  сначала было
вскипел,  что так вздумала невестка неуважительно обращаться с его последним
жилищем, но урезонен был ее оправданием:
     - Да ведь это пока, Петр Афанасьевич, пока, на время, чтобы не пустовал
зря...  И  разве же  ему  что-нибудь сделается,  если в  нем  полежит сушка?
Напротив того,  духовитее он станет.  А выбрать вишню можно ведь,  на случай
чего, не дай бог, за пять каких-нибудь минут: это дело недолгое.
     Петр  Афанасьевич почесал пальцами седую  бороду,  пожевал беззубым уже
почти ртом и отошел, а гроб так и остался ящиком для вишневой сушки.
     Дарья  Семеновна  была  крепкая  сорокадвухлетняя женщина,  из  тех,  о
которых в  русском народе принято говорить:  "Сорок два года -  баба ягода".
Все у нее было круглое:  плечи и лицо, глаза и голос, улыбка и движения рук,
поэтому круглые тарелки,  когда она мыла их после обеда,  круглые корзины, в
которые собирала она сливы или яблоки в  саду,  круглый белый хлеб,  который
резала она для завтрака, - все это к ней как-то прирожденно шло.
     И   сколько  ни   присматривался  Невредимов  к   своим  племянникам  и
племянницам,  он замечал,  что большая часть их вышла не в отца, а в мать, -
так же круглоголовы,  круглоглазы,  круглороты и  невелики ростом.  Впрочем,
запомнить их  всех  он  довольно долгое время  не  мог  и  даже  путал их  с
ребятишками, которых встречал, прогуливаясь по утрам, в своем квартале.
     Постепенно все-таки они  ему  примелькались,  эти пять мальчиков и  три
девочки,  и  он даже запомнил их имена,  тем более что к  концу лета на него
свалилась забота старших из них определять в гимназию.
     До  того,  как заболеть страхом близкой смерти,  он  был нотариусом,  и
поэтому все в  городе знали его и очень многих знал он;  но вот нотариальная
контора его перешла к другому, а сам он очутился на полной свободе. Он мог в
любое время дня  выйти,  чтобы погулять по  своей улице;  мог читать газеты,
даже книги;  мог подолгу приглядываться к деревьям своего сада. Мог думать и
над тем,  в каком необходимом ремонте нуждается его дом.  Между прочим,  мог
наблюдать издали  и  даже  иногда вблизи многочисленное гнездо своего брата,
которое сделалось теперь его гнездом.
     Каждую ночь,  ожидая смерти (он уверил себя в том, что умрет непременно
ночью),  он вставал раньше всех в доме и,  удивленно оглядывая свой кабинет,
убеждался, что он жив. Это не избавляло его от страха перед следующей ночью,
и перед сном он обыкновенно перечитывал духовное завещание,  какое составил,
- не пропустил ли он в нем чего, не надо ли чего добавить.
     Но однажды вечером,  когда Дарья Семеновна вместе с  Евдоксией ушли "на
привоз",  то есть на рынок,  куда с  вечера начали съезжаться возы окрестных
крестьян,  Невредимов услышал из своего кабинета оглушительный визг и  крики
ребят в  саду.  Он выглянул в окно и увидел,  что все восьмеро неистовствуют
там  около старого тополя,  увлеченные внезапно возникшей игрой.  С  первого
взгляда трудно было понять,  что они делали,  но  потом ясно стало,  что все
мальчуганы стремились забросить как можно выше на ветки тополя свои фуражки,
чтобы они непременно застряли там и чтобы потом их можно было начать сбивать
камнями.
     Две  фуражки уже  прочно сидели между веток,  идущих почти вертикально;
выбить их оттуда камнями представлялось трудной задачей, однако по соседству
с  ними стремились застрять и  другие фуражки,  и  то и  дело взлетали они в
воздух, пока еще неудачно.
     Летели фуражки, летели камни, летели крики, летел визг...
     - Ну,  конечно! Столпотворение вавилонское! - сказал Петр Афанасьевич и
вышел в сад.
     Только что он показался около ребят, все старшие так и прыснули от него
в стороны, как стрелы, остались только двое младших - девочка и мальчик. Они
заплакали от  страха перед ним,  он  же  думал,  что  они  ушиблены камнями,
сделавшись жертвой слепого азарта старших.
     Он поднял на руки сначала девочку,  чтобы внимательно рассмотреть, целы
ли у нее глаза,  не набиты ли шишки на лбу, потом мальчика; шишек не было, и
глаза были целы, и он забормотал обрадованно:
     - Счастливо отделались! Чудесный случай! Могли бы стать калеками на всю
жизнь...
     Потом в  сарае достал он  длинный шест -  чатало для  подпорки яблонь и
этим шестом не без труда снял застрявшие в  тополе фуражки и отнес их к себе
в кабинет.
     А часом позже, когда вернулась Дарья Семеновна, он завел с нею разговор
о той забаве, какую придумали ее дети.
     - Батюшки мои!  Могли ведь и стекло в окне выбить!  - ужаснулась она. -
Кроме того, что фуражки порвали...
     - Стекло - это поправимо, - возразил он, - стекло можно вставить, а вот
если бы глаз один другому выбил, тогда как?
     - Избави господи! Куда же без глаза?
     - То-то и дело... Над этим и надо нам с вами подумать...
     Это  был  первый после многих других вечер,  в  который он  старательно
задумался над судьбами своих племянников и  племянниц и  забыл о том,  что в
наступающую ночь его, быть может, ожидает смерть.
     А  на другой день он лично позаботился,  чтобы к  детям Дарьи Семеновны
была нанята надежная нянька.


        "II"

     Петр Афанасьевич не питал особенно теплых чувств к своему брату, считая
его неудачником в жизни по его же собственной вине.
     Гимназии он не окончил;  служил он не на казенной службе, а на частной;
наплодил кучу  ребят,  но  остался все-таки легкомысленным:  перегрузился на
чьих-то именинах зимою,  а потом до дому не дошел, заснул на холодной земле,
простудился и умер от воспаления легких.
     Когда получил Петр Афанасьевич письмо от Дарьи Семеновны о  его смерти,
то сказал, покивав головою:
     - Ну вот...  Вот и  все...  Глупо жил и  глупо умер...  Вот тебе и брат
Василий!
     Со стороны могло бы показаться,  что известие о  смерти брата принял он
равнодушно,  однако страх смерти, которым он заболел, усилился именно с того
времени.  И сам он вполне сознавал это и,  будучи не в силах с ним бороться,
пригласил к  себе  в  дом  Дарью  Семеновну с  детьми,  потому что  вспомнил
пословицу: "Чем убился, тем и лечись".
     Лекарство,  какое  он  себе  придумал,  долго все-таки  боролось с  его
болезнью, но оказалось довольно сильным средством.
     Что ребятишки брата были единственными наследниками и дома его, и сада,
и денег,  которые лежали в банке, это разумелось само собой, но они могли бы
и в своем отдалении от него дожидаться этого наследства, а теперь вышло так,
что  покойный  брат  от   щедрот  своих  наградил  наследством  его,   Петра
Афанасьевича,  совсем неприспособленного к тому,  чтобы подобным наследством
владеть, а главное, уже отчалившего в мыслях от жизни - от дома, от сада, от
денег в банке.
     И  вот они закружились около него,  целых восьмеро,  как будто и схожие
между собою внешне,  но чрезвычайно разнообразные,  если к  ним приглядеться
попристальней.  И  с  того вечера,  когда у него защемило сердце,  что они в
своей  свирепой  забаве  выбьют  друг  другу  камнями  глаза,   он  и  начал
приглядываться к каждому из ребят.
     Старшему мальчику было одиннадцать, младшей девочке два года.
     У  Петра Афанасьевича в  молодости было двое детей,  но еще крошками во
время холерной эпидемии они умерли, и он сказал себе: "Лучше совсем не иметь
ребят, чем так их терять", и этого правила потом строго держался.
     Детская хрупкость,  квелость -  вот что осталось у него в памяти с того
времени,  и  он вполне искренне изумлялся той бьющей ключом детской энергии,
которая его теперь окружала. Это был очень дружный отряд: что бы ни начинали
делать старшие,  делали и  младшие,  точно по команде.  Девочки ни в  чем не
желали отставать от мальчиков;  даже самая маленькая,  Нюра,  и  та пыталась
швырять  вместе  со  всеми  камешки и,  если  остальные лазили  на  деревья,
заливалась плачем, чтобы ее тоже посадили на сучок.
     Из деревянных обручей рассохшегося бочонка они делали луки,  из щепок -
стрелы,  старательно вырезывая наконечники их,  чтобы они  были  острее,  и,
самозабвенно подкрадываясь, стреляли в воробьев на деревьях, а иногда в пылу
азарта и в кур,  конавшихся в саду,  отыскивая долгоносиков.  Во время дождя
все как один бродили по лужам,  немилосердно грязня свои штанишки и  платья,
чем приводили в отчаянье мать.
     А Петр Афанасьевич говорил ей в подобных случаях:
     - Это они,  Дарья Семеновна,  повторяют историю человечества...  Теперь
они живут в каменном веке...  Уверяю вас, что все, что они делают, это у них
инстинк-тив-ное повторение пройденного!
     Однако и  сам  он,  будто заразясь от  ребятишек,  "живущих в  каменном
веке",  возымел вдруг большой интерес к  истории Крыма с  древнейших времен,
хотя  никогда раньше не  проявлял ни  малейшего любопытства к  этой  области
знаний.
     Нотариальное дело,  которым  занимался он  большую часть  своей  жизни,
ежедневно ставило перед ним густожитейские вопросы,  по которым составлялись
и подписывались им вполне узаконенные бумаги: именно в том, чтобы вкладывать
все  разнообразие житейских,  денежных и  других материальных дел в  строгие
рамки законов,  и проходила его жизнь,  и вдруг -  бесчинства,  беспардонное
своеволие  восьмерых  маленьких  людей  около  него,  -  это  заставило  его
задуматься,  это отбросило его в далекое прошлое человечества, это, наконец,
проторило ему  путь  в  губернскую архивную комиссию,  членом  которой он  и
сделался,  причем сам  удивился этому гораздо больше,  чем кто-либо другой в
городе.
     Он,  думавший,  что  счеты его  с  жизнью окончились,  раз ему стукнуло
десять седмиц,  неожиданно для себя приобрел какие-то новые цели в жизни и в
будущем  и  в  прошлом.  Будущее  -  это  были  его  маленькие  племянники и
племянницы,  а  прошлое -  это  древнейшие греки,  заводившие колонии свои в
Киммерии и  ходившие по  той  же  самой  земле,  по  которой бегало теперь и
стреляло  из  луков  многочисленное  потомство  его  брата;   это  -  скифы,
кочевавшие в  крымских  степях;  это  -  более  поздние  византийские греки,
строившие на  берегу Черного моря -  Евксинского понта -  крепости Алустон и
Гурзовиту,  Херсонес и  Сугдею;  это -  Киевская Русь,  осаждавшая и взявшая
Херсонес -  по-русски  Корсунь  -  при  князе  Владимире;  это  -  генуэзцы,
настроившие много новых крепостей на  побережье,  причем остатки их  еще  не
успело  разрушить и  время;  это  -  золотоордынец Мамай,  разбитый Дмитрием
Донским на Куликовом поле и  бежавший в  Крым,  где и  основал свое Крымское
ханство сначала на небольшом клочке земли в степях под Евпаторией.
     Осенью  того  же  года,  когда  переселилась к  нему  Дарья  Семеновна,
Невредимов уже  чувствовал под  собою настолько твердую почву,  что позволил
себе поделиться с  нею своими новыми знаниями как-то  во время обеда (обедал
он в заведенное время отдельно от детей):
     - Этот  самый город Симферополь,  в  котором мы  с  вами  живем,  Дарья
Семеновна,  он  собственно что же  такое?  Совсем еще младенец,  ему немного
больше,  чем мне: сто с небольшим лет. Симферополь - слово греческое, значит
- полезный город. Но, можете себе представить, в незапамятные времена был на
этом самом месте город Неаполис,  что означает - Новый город. "Новый" почему
же именно?  Потому, что он на месте какого-то старого был построен, а какого
же  именно?  Об  этом  история  молчит!  Молчит,  вот  как!  Покрыто  мраком
неизвестности!  Какой такой город мог тут быть три-четыре тысячи лет назад -
поди-ка  открой!  И  черепочка от  него не  осталось...  Вот  что такое дела
людские -  прошли,  и нет их.  А между прочим, человек за человеком тянется,
поколение за поколением, народ за народом, цепочкой, из самой что ни на есть
тьмы времени и вот до наших с вами дней,  и после нас с вами тоже пойдут эти
самые века за веками, - вон как эта машинка вертится без останову!.. Вот это
и  есть то  самое perpetuum mobile,  то  есть вечный двигатель,  чело-век!..
Человек его ищет тысячелетие уж,  поди, а это - он сам и есть. Почему же так
происходит? Происходит так потому, что он допустил ошибку в одном силлогизме
старинном:  "Всякий человек смертен;  Кай -  человек;  следовательно, и он -
смертен..."  А он,  Кай этот,  вовсе и не смер-тен,  а совсем напротив того:
бессмер-тен!
     Дарья  Семеновна  смотрела  на  него  круглыми  глазами  не  столько  с
почтением к его знаниям, сколько с опасением за его разум.


        "III"

     Шли годы,  и каждый год,  по заведенному порядку, в черный лакированный
дубовый гроб с  медными ручками Дарья Семеновна ссыпала сушеную вишню.  Петр
Афанасьевич стал  уже  председателем архивной  комиссии,  не  очень  заметно
старея на  вид,  а  восьмеро его племянников и  племянниц росли и  заполняли
собою все больше и больше места в его доме.
     Они должны бы были звать его дядей,  но как-то так повелось, что начали
все как один называть его "дедушкой",  и он принял это,  решив про себя, что
так,  пожалуй, гораздо лучше, - так у него являлось как бы прямое потомство:
восемь корней, как бы им самим пущенных в недра Земли.
     "Каменный век" старших прошел без  увечий для них и  для младших;  Петр
Афанасьевич замечал,  что у младших он не затянулся: они ведь поглядывали на
старших,  а  те  стали  уж  гимназистами средних  классов,  начинали  уже  с
достоинством носить свои синие мундиры и  стеснялись надевать на спину ранцы
из тюленьей кожи.
     Признав,  наконец, полезным для них, если будет обедать с ними за одним
столом,   Петр  Афанасьевич  ввел  это  новшество,  причем  требовал,  чтобы
кто-либо,  кого он назначал сам, читал для всех молитву перед обедом и после
обеда.
     Он  зорко следил за  тем,  как кто из  них держит ножи и  вилки,  и  не
уставал  делать  им  замечания.  Он  спрашивал  их  поочередно,  что  у  них
проходилось в  классах и как кто отвечал,  если его вызывали.  В эти часы он
чувствовал себя действительно дедом, патриархом большой семьи.
     Что его самого втайне изумляло,  это то,  что у них кое у кого начинали
появляться способности,  которых даже и не предполагал он в них,  когда были
они  малышами.  Так,  старший,  Коля,  почему-то  начал хорошо петь  сначала
альтом,  потом,  когда  переломился голос,  тенором  и  играть  на  скрипке.
Следующий за ним,  Вася,  отлично декламировал стихи,  а старшая из девочек,
Ксения, оказалась лучшей в своем классе по математике, что даже казалось ему
необъяснимым:  ни его брат, ни он сам большими способностями к математике не
отличались.  Петя,  его  заочный крестник,  почему-то  вдруг  начал  искусно
чертить географические карты, которые обыкновенно задавались на дом в каждую
четверть года учителем истории и географии Ищейкиным, которого гимназисты за
его толстый и малоповоротливый язык звали Телком.
     Карты требовалось сделать не  менее искусно,  чем  в  атласе,  для чего
покупалась ватманская бумага и  акварельные краски.  У  Пети  карты выходили
почему-то сделанными со вкусом,  и Петр Афанасьевич наблюдал,  как подражает
ему в этом вторая по старшинству из девочек - Надя.
     Открывая  те  или  иные  способности  у   молодых  Невредимовых,   Петр
Афанасьевич склонен был  думать,  что и  у  него самого появляются дремавшие
втуне десятки лет способности педагога, и своим беседам с ребятами за обедом
придавал большое значение,  точно перед ним  был  и  в  самом деле  какой-то
класс.  Он  даже обдумывал иногда,  что бы  такое сказать за обедом,  на что
направить внимание,  чтобы это принесло свою долю пользы для старших или для
младших.
     Вдруг возьмет и скажет загадочное слово:
     - Белуджитерий!..  Гм,  да, белуджитерий, - что это может быть такое за
штука, а?
     И смотрит выжидательно то на одного,  то на другого из старших, а потом
начнет сам объяснять,  каким было допотопное животное белуджитерий, и кстати
скажет,  что  мамонты водились в  ледниковый период в  Крыму и  что не  один
полный скелет мамонта был здесь найден учеными.
     Мамонты его самого очень занимали,  так как недалеко от  города найдена
была  пещера,  полная  мамонтовых костей,  причем все  трубчатые кости  были
разбиты каменным молотом.
     - Значит,  что же выходит?  -  торжествующе обводя глазами племянников,
говорил Петр Афанасьевич.  -  Выходит, что была у первобытных людей не иначе
как кухня,  а?  Кушали мамонтовую говядину!..  И,  должно быть,  ничего,  на
пользу им шло.  А вот в Сибири,  пишут,  был такой случай:  нашли целую тушу
мамонта во льдах ученые.  И вот один,  -  молодой,  конечно,  старый бы себе
этого не позволил сделать,  -  вдруг и говорит: "Мамонт вполне сохранился, в
леднике пролежал столько-то там десятков тысяч лет,  и шкура на нем цела,  -
не иначе что его льдом накрыло,  оттого и  погиб,  а  не то чтобы от болезни
какой...  Дай-ка попробую котлеты из его мясца съесть!.."  И по-про-бовал!..
Так  что  его  потом  врачи  насилу выходили.  Закаялся после того  мамонтов
кушать!
     Так как старшие, поступив в гимназию, проходили уже древнюю историю, то
дядя,  упорно  борясь за  обедом со  всем,  что  нужно  было  долго  жевать,
спрашивал их:
     - А что,  зубные врачи в древнем Египте были?..  Не знаете?  Плохо же у
вас историю проходят...  Не  только были,  но  даже золотые коронки фараонам
делали... А я вот и теперь никак не соберусь зубы себе вставить...
     И, вспоминая, что он - нотариус, хотя и бывший, спрашивал:
     - А  нотариусы в  Вавилоне были?  Тоже  не  знаете?  Надо  будет вашему
учителю истории написать,  что  так преподавать предмет не  годится...  Были
нотариусы,  как и теперь, писали купчии-мупчии, как татары говорят, и всякие
прочие акты на глиняных дощечках. Целые библиотеки таких дощечек остались, и
вот (это торжественно) читают их теперь ученые!
     Ученые,  впрочем,  упоминались им за столом очень часто, но происходило
это  неизменно в  связи с  салфеткой,  которую Дарья Семеновна так же  очень
часто забывала класть рядом с его прибором.
     Петр  Афанасьевич объяснял,  разумеется,  такую устойчивую забывчивость
тем,  что поди-ка попробуй накрыть стол на десять человек:  сколько тарелок,
ножей,  вилок, ложек надо достать из буфета и разместить что куда, а тут еще
вдруг и салфетка!
     Он  пробовал просто напоминать об  этом,  но на другой же день опять не
было салфетки.  Тогда он придумал сложный подход:  с  самым серьезным видом,
как  будто  приготовясь  говорить  об   индрикотерии  или  бронтозавре,   он
произносил:
     - Многие   ученые  утверждают,   что   сал-фет-ка   -   предмет  первой
необходимости за столом, но другие ученые яростно отрицают это.
     Этот подхо