же добавил
строго:  - Я на этом вашем платье всю гамму тонов на картине строю, а вы мне
тут желаете разрядиться какою-то куклой, попугаем!
     - Попугаем? - оробела Надя.
     - Не попугаем,  так колибри, - не один ли черт! Вы туда, - кивнул он на
холст, - не на концерт, не в театр пришли, а на подвиг, - поняли?
     - Поняла, - прошептала она.
     - Ну вот, и извольте не выдумывать лишнего.
     Он  отставил от себя холст на вытянутую руку,  секунд десять смотрел на
него, сильно прищурясь, наконец сказал удовлетворенно:
     - Теперь можно пройтись красками.
     - Вы сказали:  "Гамму тонов строю..." Как это "гамму тонов"? - спросила
Надя. - Ведь это только в музыке бывает.
     - Вот тебе на!  -  добродушно усмехнулся Сыромолотов.  - А это разве не
музыка?  Эх вы, провинция! Отдыхайте, пока я приготовлю тут все... Помахайте
руками. Можете даже покружиться, потанцевать, если хотите.
     - Ну зачем же я буду танцевать, - смутилась Надя. - Я лучше посмотрю на
вас, как вы...
     - Как я краски на палитру буду выдавливать?  -  договорил за нее он.  -
Что ж, посмотрите, занятие любопытное: основа живописи, можно так сказать...
А лимонаду выпить не хотите? Вам не жарко?..
     Через  несколько минут Надя  снова стояла,  как  прежде,  крепко прижав
ладони и пальцы к древку флага, и вызывающе смотрела туда, где предполагался
пристав на  гнедом  коне  впереди пяти  конных  полицейских,  а  Сыромолотов
напряженно и молча ловил и наносил широкой кистью на холст яркое чередование
красочных пятен.


        "V"

     Легко было за  полгода до  того,  зимою,  шестнадцатилетней гимназистке
Елене  Худолей решиться пойти  к  командиру кавалерийского полка  полковнику
Ревашову просить его,  чтобы он  замолвил слово у  губернатора Волкова за ее
брата Колю.
     Все тогда казалось ей  простым,  как вышивка на  деревенском полотенце.
Генерал-майор  Волков  был  приятель  Ревашова,  и  Ревашов  часто  бывал  в
губернаторском доме и  играл там в винт,  -  это все знали у них в гимназии.
Когда Колю,  который был старше ее,  Ели, всего на год, губернатор вздумал в
административном порядке выслать в Сибирь за то, что нашли у него при обыске
какие-то запрещенные брошюрки,  печатанные на стеклографе,  отец его и  Ели,
врач,  всеми уважаемый в городе,  не мог добиться, чтобы Волков отменил свое
решение:  его просто не хотели и слушать.  Но зато Волков,  как свой своего,
конечно,  должен был бы выслушать Ревашова и, по дружбе с ним, не мог бы ему
отказать.
     В  этом замысле Ели все было обосновано и  очень хорошо лепилось одно к
другому.  Она пошла к  нему,  Ревашову,  одиноко жившему в  богатой квартире
пожилому видному человеку, вечером, так как днем его трудно было бы застать,
- он был днем у себя в полку,  как она у себя в гимназии. Она пошла, хорошо,
как ей казалось,  обдумав, что ему нужно было сказать, и сказала именно так,
как придумала,  но как случилось то, что Ревашов усадил ее пить чай с ромом,
расспрашивая при этом про Колю с явным участием, и что вышло потом - это для
нее  самой все  еще  представлялось смутным при  всей  яркости.  Бывает так:
казалось бы,  необыкновенно ярко,  но  это только обман зрения;  на самом же
деле чрезвычайно запутанно и  неясно,  потому что мысли в  это время страшно
спешат,  точно играя в чехарду,  перескакивают одна через другую, и найти их
концы и связать эти концы друг с другом невозможно уже на другой день, а тем
более через неделю, через месяц, через полгода.
     Для Ревашова найдено было слово:  "подлость"; однако же за эту подлость
его  не  судили;  для  Ели тоже нашли несколько слов:  "неосмотрительность",
"легкомыслие",   "неразумность"  и  другие  подобные,  однако  ее  поспешили
исключить из гимназии без права возврата туда,  и она успела уже понять, что
потеряла свое место в жизни.
     Герой одного из прочитанных ею романов,  задумав покушение на убийство,
сунул для этого в свой карман медный пестик от ступки.  С подобным же медным
пестиком Еля  раза три  приходила по  вечерам к  дому,  где  жил Ревашов,  в
надежде встретить его на улице, так как в самый дом ее теперь уже не пускали
денщики полковника.
     Но оказалось потом,  что Ревашова совсем не было в  то время в  городе.
Подготовлено ли  это было им  раньше,  Еля не  узнала,  но  только он  через
три-четыре дня  после  памятной для  нее  ночи  уехал по  каким-то  будто бы
неотложным делам своего полка в  Одессу и пробыл там почти месяц,  дав таким
образом истории своей с гимназисткой улечься и, по возможности, потухнуть.
     Тем  временем  брат  Ели,  за  которого  вздумала  она  хлопотать через
Ревашова,   был  все-таки  выслан  губернатором,   но  два  других  брата  -
восьмиклассник Володя,  прозванный  "Маркизом",  и  четвероклассник Вася,  а
также мать Ели каждый день были перед нею, и то новое, что появилось для нее
в их глазах, не потухало.
     Страдавшая талантом отчаяния мать Ели уже в  первые дни после "истории"
исчерпала,  конечно,  весь немалый все-таки запас накопленных ею  за  долгую
жизнь  средств  проявления своего  таланта.  Тут  были  и  стоптанные туфли,
которыми она  не  один  раз  принималась бить  Елю,  и  визгливые причитания
непременно при открытых форточках, чтобы их было слышно на улице, и слезы, и
холодные компрессы на сердце,  и несколько пузырьков выпитых ею валерьяновых
капель.
     Стремительная и  бойкая до того Еля была до такой степени поражена тем,
что с  нею случилось,  что замолкла вдруг:  ее совсем не было слышно в  доме
весь  остаток зимы.  Она  ожила  только весной,  когда  оживают и  бабочки и
начинают мелькать в воздухе сначала неловкими,  неровными, очень утомляющими
их движениями отвыкших от деятельности крыльев.
     Весною она  начала было чрезвычайно усидчиво готовиться к  переходным в
седьмой  класс   экзаменам  вместе   со   своими   одноклассницами,   однако
гимназическое  начальство  не   разрешило  ей  даже  экстерном  держать  эти
экзамены.  Ей  сказали:  "Поезжайте куда-нибудь в  другой город,  где вас не
знают".
     Поняв,  наконец, насколько считают ее опасной для ее бывших подруг, Еля
перестала читать свои учебники;  ехать же в другой город, чтобы провести там
среди чужих людей весь май и первые числа июня,  пока закончатся экзамены, -
на это ее отец не мог достать денег,  хотя только он,  отец,  в  силу своего
таланта  жалости,  пытался как-нибудь  понять  ее  и  во  всяком  случае  не
беспокоить попреками.
     Старший брат  ее  -  "Маркиз",  откуда-то  набравшийся правил "хорошего
тона",  за  что  и  получил  в  гимназии свое  прозвище,  всячески стремился
показать и  раньше,  что он возмущен сестрою:  не умеет себя держать,  вечно
вступает в  споры,  слишком остра на  язык,  теперь же он просто старался не
замечать ее:  нет у  него никакой сестры и  не было,  а  эта шалая девчонка,
какая почему-то живет под одною с ним крышей, - какая же она его сестра?
     Младший брат,  Вася, обычно державшийся диких еще законов, свойственных
его   сверстникам,   даже  когда  оглушительно  свистел  в   четыре  пальца,
отворачивался от нее при этом,  как бы желая этим показать, что она для него
так же не сестра, как и для старшего брата.
     Такую   зачумленность  перенести  в   шестнадцать  лет   было   трудно.
Спасительным являлось только то,  что  у  нее  в  доме была особая небольшая
комнатка-каморка,  куда  она  и  забивалась на  целый  день,  как  улитка  в
раковину.
     Едва сводившая кое-как концы с  концами мать Ели перенесла в  июне свое
отчаянье с  нее на "Маркиза",  который получил аттестат зрелости и уже начал
требовать,  чтобы ему  купили студенческую фуражку,  -  синий околыш,  белый
верх.
     Он хотел поступить непременно в Московский университет, имея склонность
стать филологом,  но связанные с  этим расходы,  которых не было раньше,  до
того  пугали мать,  что  запах валерьянки в  доме  стал побеждать даже запах
цветущих возле дома белых акаций,  а "Маркиз" стал теперь нестерпимо важен и
криклив и  повторял повышенным тоном однообразно,  но  не допуская,  однако,
возражений:
     - Мне нет никакого дела до всяких там ла-ментаций!  Я  окончил гимназию
для того,  чтобы быть студентом,  вот и все!  И извольте приготовить мне для
этого средства, чтобы мне в Москве не подохнуть с голода!
     В частной практике своей полковой врач Иван Васильич Худолей продолжал,
как и в прежние годы,  оставаться врачом для бедных, на которых часто тратил
кое-что из своего жалованья.  Но если своей дочери, исключенной из гимназии,
он мог дать только один совет -  поступить ученицей в аптеку,  то что мог он
посоветовать старшему сыну,  которому не имел возможности достать даже и ста
рублей,  необходимых для  права  слушания лекций на  первый год?  Совершенно
неразрешимой задачей представлялось и  для  него,  не  только для  его жены,
откуда  брать  деньги  на   ежемесячные  переводы  Володе  в   Москву...   А
студенческие шинель и тужурка? А книги?.. И все эти расходы не год и не два,
- несколько лет!
     Зинаида Ефимовна,  мать Ели,  вела домашнее хозяйство как-то  так,  что
денег до  конца каждого месяца неизменно не  хватало и  оставался на  другой
месяц неизменно долг в ту же бакалейную лавку Табунова, в которой покупалось
все Невредимовым.
     В  тот  день,  когда "святой доктор" от  Невредимова услышал о  золоте,
которое перестали выдавать банки,  Зинаида Ефимовна услышала то  же самое от
торговок на базаре, так что для нее уже не было новостью, что сказал ей муж.
     Не оказалась новостью и  догадка Невредимова,  не готовится ли в скором
времени война:  она услышала и это.  Новостью было другое: она заметила, что
ее дочь,  с  которой во всей семье говорил только отец,  которая сжималась и
держалась понуро и  молчаливо при ней и при обоих братьях,  теперь,  придя с
отцом,  вдруг подняла голову и  не опускала ее и с прежней своей бойкостью в
карих, отцовских, глазах (у самой Зинаиды Ефимовны были тусклые, бесцветные,
судачьи) смотрела на нее и братьев.
     Дом Худолея был небольшой, - всего три комнаты с кухней, - но во дворе,
кроме того,  был  еще  флигель в  две  совсем маленьких комнатки,  где  жили
мальчики летом;  вплотную к этому флигелю примыкал сарай для дров.  Во дворе
росло всего три дерева -  акации,  между двумя из  них висел гамак и  стояли
стол и два стула с плетеными продавленными сиденьями.
     Бывшая бонна,  засидевшаяся в девицах,  Зинаида Ефимовна неожиданно для
себя  самой  вышла замуж лет  двадцать назад за  молодого младшего полкового
врача, каким был тогда Иван Васильич (талант жалости к людям проявился в нем
рано), очень быстро раздалась вширь и перестала следить за тем, как ей лучше
одеться,  но каким-то образом умудрилась сберечь кое-что из жалованья мужа и
купить старенький дом на улице имени Гоголя,  а  во дворе потом пристроить к
бывшему сараю флигель.
     Конечно,  дом  она  купила на  свое  имя,  и  это  сразу  подняло ее  в
собственных глазах, но все хозяйственные способности ее как-то навсегда были
исчерпаны этим приобретением:  дальше начались только ежедневные сокрушения,
аханья,  окрики на детей,  потом вечные ссоры с детьми,  когда они подросли,
компрессы на грудь и валерьянка.
     Денщик Худолея Фома Кубрик готовил обед в  сарае,  обращенном в  летнюю
кухню.  Там  сквозь отворенную настежь дверь на  петлях из  жженой проволоки
видна была его белая рубаха и черноволосая голова в облаке пара от кастрюль.
Володя лежал в  гамаке и читал какую-то книгу в надорванном рыжем переплете.
Рубахи на  нем совсем не  было,  он  подложил ее  под голову;  он  "принимал
воздушную ванну", как это и раньше слышала от него Еля. Ей бросились в глаза
его длинные тонкие слабые руки и  глубокие ключичные впадины;  кожа пока еще
была  белой,  не  успела  загореть.  И  первое,  что  она  сказала,  хотя  и
вполголоса,  обращаясь к отцу, как к военному врачу, едва только вошла вслед
за ним во двор через калитку:
     - Разве такие могут воевать, папа?
     Она сказала это с  явным презрением и в голосе и в словах.  Она слишком
много  слышала от  старшего брата  оскорбительных слов,  но  ей  нечего было
возразить ему.  Это  было первое,  чем она отозвалась на  все,  что от  него
вынесла и  за последние месяцы и раньше,  и еще раньше;  она ничего не умела
забывать и не забыла.
     Расплескавшись над  столом  жирным  обвисшим  телом,  Зинаида  Ефимовна
резала  ножом  кроваво-красные помидоры,  принесенные ею  с  базара.  Жидкие
волосы ее были собраны на затылке в  трясучий кулачок;  широкие рукава блузы
засучены до плеч.
     Вася (у него было скуластое лицо, как у матери, и глаза серые) мастерил
что-то -  склеивал какую-то коробку из картонки,  сидя на пороге флигеля. Он
поднял было голову на  вошедших во двор отца и  сестру,  но тут же углубился
снова в свое занятие.  Он не перешел в пятый класс: ему дали переэкзаменовку
по двум предметам.
     Еля  наблюдала все  кругом так,  как  будто все  для нее было внове:  и
акации,  и  гамак,  и  люди.  Она  очень остро отметила про  себя,  как мать
отозвалась отцу насчет золота и толков о возможной войне:
     - Бабы на базаре тоже болтают...
     Так было сказано это,  как будто совсем ничего не стоила эта новость, и
так оскорбило ее  почему-то  это,  что она вставила вдруг в  разговор отца с
матерью:
     - Говорят еще, что пожар начинался нынче утром кварталах в пяти от нас,
да потушили ведрами бабы.
     - Ты что это,  а?  -  удивилась и словам и тону ее мать, повернув к ней
плоскую голову.
     - Ничего, так, - сказала Еля и отвернулась.
     Белобородый древний старик Невредимов,  говоривший на улице с ее отцом,
неотступно стоял теперь перед ее глазами. Вещие были у него глаза, мерцавшие
в  глубоких глазницах.  Не поверить такому было нельзя:  он знал.  Он сказал
что-то такое о  золоте и  банках,  -  это было между прочим,  но он добавил:
"война",  и это вошло в Елю,  как входит в дерево клин, - расширяя, готовясь
расколоть его.
     Пока она шла с  отцом к дому,  она ничего не спрашивала у него,  -  она
поднималась сама на этом коротком,  но многозначительном слове "война",  как
на крыльях.  Она пережила очень много, пока шла и молчала, в эти несколько -
может быть,  семь-восемь,  не  больше,  минут.  Горячечно быстро в  ее мозгу
мчались  с  гулким  топотом  кавалерийские полки  один  за  другим,  сверкая
обнаженными шашками...  Гремели орудия, и дым заволакивал все кругом, как на
картинах Верещагина... Потом отбрасывало дым, - и вот какое-то поле с желтой
травой,  на этом поле много лошадей и драгун сбиты снарядами, и ближе всех к
ней,  так что всего его видно,  - полковник Ревашов... Он не убит, он только
ранен...  И  она подходит к  нему с  сумкой через плечо...  В  сумке бинты и
лекарства, - прежде всего иод, - на сумке красный крест...
     Эта картина еще стояла в ее мозгу,  когда она увидела другую:  мать над
помидорами,   брата  в   гамаке,   денщика  Фому  Кубрика  в  пару  кухонных
кастрюлек...
     Вот брат, отведя чуть-чуть глаза от книги, говорит небрежно:
     - Ерун-да, - война! Бабьи сказки...
     - Сказки? - вскрикнула Еля, вся дернувшись. - Нет, не сказки!
     - Че-пу-ха!  Никакой войны не будет...  -  И  снова глаза в  свою рыжую
грязную книгу.
     - Будет!  Будет!  Будет! - вдруг сама не своя неистово закричала Еля. -
Будет! Будет!.. Будет!.. Будет!..
     Была и кончилась зима,  наступила и кончилась весна,  шло лето, полгода
молчала Еля,  и  вот  теперь вдруг этот  крик  о  войне,  этот призыв войны,
которая все должна опрокинуть,  переиначить,  преобразить, переделать... Как
же можно дальше жить, если не будет войны?
     И  отец ее понял.  В то время как мать кричала Еле ответно:  "Мерзавка!
Паскуда!",  а Володя если не кричал еще, то сел уже в своем гамаке, готовясь
к стычке, в то время как Фома выглянул из сарая, а Вася оторвался от коробки
и  клея,  -  Иван Васильич обнял за плечи Елю,  повел ее в  дом и говорил ей
тихо:
     - Поди,  полежи,  голубчик... Поди, успокойся, Елинька... Выпей капель,
милая, и все пройдет.
     Еля  шла,  едва переставляя ноги,  прижавшись плечами к  отцу и  крупно
вздрагивая всем телом.


        "VI"

     Табунов по праздникам закрывал свою бакалейную лавку и ходил в церковь,
где был свечным старостой. Полезнов тоже по праздникам был свободен.
     В  наступившее воскресенье он сидел за столиком в пивной,  пил бокбир и
закусывал раками.  Угощал его Федор Макухин, его однокашник по службе в 19-м
пехотном  Костромском полку.  Хотя  Полезнов был  лет  на  двенадцать старше
Макухина и служили в этом полку они в разное время, но все-таки вспомнить им
было  что.  Кое-кто  из  младших офицеров при  Полезнове стали  уже  ротными
командирами  в  то  время,  когда  служил  Макухин;  даже  фельдфебелей  мог
припомнить Макухин  таких,  которые при  Полезнове только  еще  получили две
лычки на погоны, выйдя из учебной команды.
     Свой своему поневоле брат, но у Полезнова с Макухиным было теперь еще и
другое,  что их сближало: оба стремились нажиться на торговле хлебом, только
Макухин уже  начал вести эту торговлю,  а  Полезнов пока все еще собирался к
ней приступить - прикидывал, соображал, примерялся, выпытывал.
     Знакомство у них было не со вчерашнего дня.  Макухин,  раньше живший на
Южном берегу Крыма и занимавшийся поставками камня для построек, имел случай
познакомиться с  Полезновым  гораздо  раньше,  когда  приезжал  по  делам  в
Симферополь.
     Макухин  был  в  новой  панаме  с  красной  лентой,  в  вышитой рубахе,
забранной в чесучовые брюки; широкий вязаный пояс его имел два кармана - для
мелочи и  для  часов;  белые  туфли,  палка с  золотой монограммой,  толстое
золотое  обручальное  кольцо  на  правом  указательном пальце  и  отливающие
золотом толстые усы,  тщательно закрученные в  два  кольца.  По  сравнению с
Полезновым вид  у  него был барский,  и  Полезнов в  разговоре с  ним иногда
сбивался с "ты" на "вы":  ведь на нем самом был обыкновенный белый картуз, а
рубаха подпоясана тоже обыкновенным шнурком с кистями.  Отчасти потому,  что
стоял  жаркий  день,   но  больше  из  уважения  к  тому  капиталу,  который
подозревался им  у  Макухина,  Полезнов с  явным удовольствием пил  пенистое
холодное пиво и  из раков высасывал все,  что мог высосать,  оставляя от них
только красный панцырь.
     Они сидели не в общем зале этой большой пивной,  хотя зал был далеко не
полон, а в искусственном садике около, где был натянут тент от солнца, между
столиками расставлены кадки с  цветущими олеандрами,  а  настурции и вьюнок,
тоже цветущие,  отделяли,  подымаясь к тенту, полупрозрачной стеной этот уют
от раскаленного тротуара.
     Полезнов придерживался еще скромных привычек,  и если заходил в пивные,
то в другие,  попроще,  а эта считалась лучшей в городе.  Раки в мелководной
речонке,  на  которой стоял город,  к  тому же почти пересыхавшей летом,  не
ловились, - их привозили с севера; а когда привозили, то попадали они прежде
всего в эту пивную,  на дверях которой появлялся тогда торжествующий призыв:
"Кушайте раки!"
     Деловой разговор между Макухиным и Полезновым начался раньше, даже и не
в  этот  день,  когда  они  случайно  встретились на  улице,  теперь  же  он
продолжался вяло одними как  бы  выводами из  предыдущего,  притом же  часто
перескакивал на совершенно посторонние предметы.
     - Говорится:  "умей  продать",  -  раздумчиво и  точно наедине с  собой
сказал Полезнов, вытирая пальцами усы, - а это нашему брату тоже надо прежде
всего помнить: "умей купить", вот что!
     - Об  этом-то  и  толк,  -  поддержал его Макухин.  -  Продать-то,  раз
требуется,  всякий дурак продаст, да кабы себя самого не накрыть... А, между
прочим, конечно, деньги оборот любят, - это главное.
     - Оборот,  это  да:  без  оборота капитал -  это уж  живая насмешка,  -
принимаясь  за  нового  рака,   решил  Полезнов,   а  Макухин  не  то  чтобы
воодушевленно