чаться.  Но вот рванул
Божок,  и только сломанная ножка осталась в руке Матийцева.  Он знал,  что
так и будет,  и хотел было воспользоваться этим мигом,  чтобы подброситься
на подоконник и выпрыгнуть,  а Божок,  сопя, в окне уже поймал его жесткой
лапой за колено и сдернул на пол...  Он навалился на него,  дыша тяжело, и
бормотал,  довольно кряхтя:  "Ага,  сволочь паршивый!..",  и, должно быть,
ткнул  в  лицо,  потому что  вдруг  стало солоно во  рту,  и  верхний клык
вонзился в нижнюю губу, - рот забряк сразу, нельзя было разжать.
     Матийцев забился всем телом сразу,  как грудные дети, но Божок вырвал
у  него  деревяшку,  наклонившись и  замерев на  секунду,  стукнул его  по
голове.  Был  момент  страшной боли,  во  время  которого Матийцев подумал
отчетливо: "Вот когда конец... все!" - и потом перестал сознавать.
     А  в  это  время,  привлеченные криками Дарьюшки,  лезли уже  в  окно
шахтеры из проходившей мимо смены и, свистя, подбегали сторожа.


                                   XII

     Когда  очнулся Матийцев утром,  он  не  сразу  вспомнил,  что  с  ним
случилось:  мелькнула догадка,  что,  должно быть, клеть упала - оборвался
канат, а что сейчас было утро, он это узнал по привычному синему с желтыми
отсветами кружочку на  стене (в  ставне окна над  его диваном был выпавший
сучок),  и по гудку,  и потому,  что Дарьюшка встала.  Потом от сильнейшей
боли потерял сознание еще часа на  два,  а  очнулся снова от  новой боли и
оттого,  что голова его была в  чьих-то мягких руках:  это забинтовывал ее
рудничный врач Кораблев,  а  ему  помогала фельдшерица Ксения Ивановна,  и
первое,  что  увидел Матийцев,  когда открыл глаза,  был  ярко  блеснувший
золотой зуб,  кутний,  нижний, в ее влажном рту, и первое чувство, которое
он  осознал,  была  благодарная умиленность:  точно снова детство,  раннее
детство -  болен и над ним мать. И Кораблев вполголоса говорил в это время
Ксении Ивановне:  "Положительно,  чудо: кость цела!.." И Матийцев подумал:
"Значит,  я сильно расшибся,  если..." И вдруг вспомнил: стыд... Почему-то
стыд этот был синий...  И странно было:  стыд -  стыд, стыд синий, а в чем
же,  собственно,  этот  стыд?..  По-детски хитря,  прикрыв глаза дрожащими
веками,  он усиленно зашевелил медленную мысль:  какой стыд? И представил,
наконец,  ясно синие конверты,  в  которые он  вкладывал письма,  на своем
столе в кабинете;  в кабинете, может быть, теперь тоже чужие люди, как и в
спальне,  и кто-нибудь читает письма -  это стыд и есть...  И все хотелось
сказать Дарьюшке,  чтобы спрятала письма,  которые теперь не нужны, но при
чужих сказать было  нельзя.  В  мягких руках Кораблева легче было  голове,
особенно,  когда он чуть приподымал ее, чтобы пропустить бинт, и в один из
таких моментов,  мысль отчетливо сплела догадку:  "Я стрелялся, но остался
жив, даже кость какая-то цела..."
     Стыд остался и после догадки,  и больше от этого стыда,  чем от боли,
простонал,  не открывая глаз,  Матийцев,  когда неловко дотронулся до раны
кто-то, закалывая бинт.
     - А?  Больно?..  Ничего,  ничего,  мы сейчас...  - зашептала виновато
Ксения Ивановна,  а  Кораблев добавил громко и по-докторски шутливым сытым
баском:
     - Пустяки,  совсем пустяки...  Гораздо могло быть хуже!  Счастлив ваш
бог.
     "Почему  говорят  так  нелепо:  счастлив ваш  бог?"  -  смутно  думал
Матийцев,  все стараясь представить,  как он стрелял в  себя,  и  почему в
голову,  а не в сердце.  Обрывки какие-то все показывались и прятались,  а
никак нельзя было ухватить ничего и вытащить целиком. Почему-то мерещилась
этажерка с книгами, и как будто это, было важное и нужное, но что же могло
быть важного в этажерке?
     И только, когда, собравшись уходить, наставлял Дарьюшку Кораблев, что
не нужно отворять  окна  в  спальне,  чтобы  не  беспокоил  шум,  Матийцев
представил вдругї оїкїнїо - в нем огромный шахтерский грязный сапог, и над
ним грязную от угля - только белки блестели - склоненную личину Божка, и в
несколько терпких мгновений все вспомнил и оглядел комнату разрешенно, ища
всех глазами: и доктора, и Ксению Ивановну, и Дарьюшку, - улыбаясь глазами
сквозь туманящую боль и мясистому лицу не старого еще Кораблева при лысине
спереди  и  в  золотых  очках,  и  фельдшерицыну  золотому  зубу,  который
поблескивал  и  теперь  (что-то  она  приказывала  Дарьюшке;  она вся была
располагающая,  добрая,  мягкая,  тихая),  и Дарьюшке,  наконец, у которой
тоже,   казалось,   было   что-то   золотое,  кроме  золотого  сердца,  не
вспоминалось ясно,  что именно, но уверенно почему-то представлялось: было
золотое.
     Так оглядевши всех, Матийцев растроганно сказал: "Спасибо вам!.." Это
и было первое, что он сказал, очнувшись.
     В обед зашел к нему Безотчетов. Он чувствовал, видимо, себя несколько
неловко около своего младшего помощника,  с которым случилось несчастье на
одной из его "Елен",  и вся белая от марли, ваты и бинтов голова как будто
смущала его,  но к  его приходу Матийцев уже настолько оправился,  что мог
говорить,  хотя и с перерывами и с трудом подыскивая слова. И когда он дал
ему понять, что с ним произошло, - конечно, только то, что касалось Божка,
- он, улыбнувшись, добавил ему:
     - А знаете, одно к одному... ведь у меня ваши деньги украли.
     Он знал уже от Дарьюшки,  что письма, которые он писал ночью, - синий
стыд  его,  -  запрятала она  в  папку,  по  привычке приводя утром все  в
порядок.  У нее был уже навсегда заведенный порядок:  все бумаги,  которые
разбросаны бывали на столе,  прятать в папку, а которые на полу, - в печь,
- это не всегда было кстати, но теперь пригодилось.
     - Как? Божок? - удивился Безотчетов. - Или их двое было?.. Значит, вы
не нашли Мирзоянца?
     - Нет,  у меня их в Ростове,  а не Божок... Где-то в Ростове... Я вам
их, конечно, верну... Пятьсот сорок.
     Безотчетов подозрительно посмотрел было на  него,  но тут же поспешил
сказать:
     - Ну что же, бывает... Это пустяки. Вы заявили полиции?
     - Заявлял,  -  вспомнил околоточного и  улыбнулся тому,  что  даже не
лжет, Матийцев.
     - Ну вот... Может быть, и найдут.
     - Безразлично,  -  найдут или нет... А Мирзоянц... Мирзоянцу пошлите:
ведь у вас срочный платеж.
     - Пустяки...
     Безотчетов постучал пальцами и  нашел  нужным  сказать еще  несколько
слов о Божке. - Но какой же негодяй, - а!
     - Знаете ли,  напрасно...  -  поморщился от  боли и  еще  от  чего-то
Матийцев.  -  Он не столько негодяй,  сколько... спьяну... Его и судить не
стоит.
     - Нет-с!  Это  великодушие лишнее...  -  Безотчетов посмотрел было на
него строго,  но  отвел глаза.  -  Оставьте такой случай безнаказанным,  и
тогда...
     - О,  это - редкий случай, - живо подхватил Матийцев. - Этот случай -
редчайший!
     - Не  скажите!..   На  моей  памяти  это  -  четвертое  нападение  на
инженера... даже пятое.
     И  он  хотел было  рассказать,  как,  где  и  когда были нападения на
инженеров,  но,  видя,  что сильно утомился Матийцев,  простился с ним,  а
через  час  Марья Павловна заехала посмотреть раненого и  привезла коробку
конфет.
     С Автономом Иванычем увиделся Матийцев вечером,  после наряда. Блестя
своими,  при  лампе очень яркими,  глазами,  сначала было шумно,  а  потом
шепотом,  но выразительным,  он рассказывал, как в шахте его жалели, и это
растрогало Матийцева,  но потом всплыло из памяти,  что ведь он его обидел
тогда, вот этого, с бравым лицом, с такими густо и прямо и длинно стоящими
черными волосами,  точно просмоленная дратва,  а  не волосы.  Он извинился
конфузливо, что совершенно смутило Автонома Иваныча. Красный, он промямлил
что-то, но тут же нашелся:
     - Да  вы ведь и  правы оказались:  оно уж тогда вон куда метило,  это
чудище! Вы-то догадывались, а я нет.
     - Оно в кордегардии пока, чудище? - спросил Матийцев.
     - Пока здесь...  До следователя,  что ли,  или...  вообще, урядник им
ведает.
     - Голубчик,  знаете ли что?..  Нельзя ли устроить,  чтобы его сюда, -
просительно улыбнулся Матийцев.
     - Что вы?.. Мало вам? - удивился было штейгер, но, видя, что Матийцев
имеет какую-то цель,  добавил:  -  Устраивать тут и нечего: сказать просто
уряднику, и приведут.
     - Скажите, голубчик.
     Автоном Иваныч обещал.


     Положительно,  это  была какая-то  неприкрытая радость для Матийцева,
точно свиданье с  любимой,  когда на  другой день по  топоту многих ног  в
прихожей и  коридоре он  догадался,  что  привели Божка.  С  ним  пришел и
урядник -  побоялся ли он отпустить коногона с двумя казаками из рудничной
стражи или хотел послушать,  о  чем будет говорить с  ним инженер,  но  он
вошел первый в спальню Матийцева,  толстый,  с простовато-хитрым черноусым
лицом, остановился в дверях и доложил по-строевому:
     - Ваше благородие, арестованного доставил.
     - Сюда его, конечно, - заторопился Матийцев, - а вы...
     - Конвой с ним будет.
     - Нет,  именно не нужно.  Пусть один он...  а вы...  ну, посидите там
где-нибудь... это недолго.
     Урядник понятливо кивнул головой,  и  Божка ввели и притворили за ним
дверь, но уходящих от двери ног не слыхал Матийцев.
     Божок  стоял  молча  у  порога  прямо  против  изучающих,   чрезмерно
внимательных глаз Матийцева,  и  смотрел на  него по-своему,  по-прежнему,
глубоко исподлобья.  Теперь это  был  как  будто несколько не  тот  Божок:
всегда он был черный и  грязный или почище,  но пьяный,  теперь же одет он
был в  ту же праздничную куртку из полосатого рыжего Манчестера,  как и  в
воскресенье,  шестого мая,  но был трезв,  поэтому лицо у него посветлело,
осмыслилось, и явная правда была в том, что говорили о нем шахтеры: "Рожей
не очень удался,  зато фигу-ра!.." Теперь,  отвыкая от низкого штрека,  он
выпрямился за эти 2 - 3 дня, и уж не так сгибались ноги в коленях и спина:
показался громаден.  Без  картуза  его  тоже  никогда не  видел  Матийцев,
теперь,  оказалось,  у  него были светлые волосы,  способные к  причесу на
косой пробор,  а  около глаз,  тоже  светлых,  появились жалостливые бабьи
складки,  может быть от вида бессильно лежавшего тела и забинтованной, как
в чалме,  головы...  И что особенно бросилось в глаза Матийцеву, как будто
новое в нем,  чего он не замечал так ясно раньше,  -  это руки его, тяжело
висевшие по  бокам,  огромные,  как  рачьи клешни,  -  каждая ладонь вдвое
больше лица.
     - Ну,  - сказал, наконец, Матийцев, пропустив наружу и опять поспешно
убрав невольную улыбку. - Ты что?.. Как?..
     - Простите, господин инженер, - бормотнул Божок.
     От какой-то невнятной еще радости,  как-то ни с чем не сообразной, но
уже  владевшей всем его существом,  Матийцев невольно закрыл глаза и  так,
тяжело дыша, лежал несколько длинных мгновений, пока не сказал шутливо:
     - Это ты меня здорово ляпнул!
     Божок переступил с  ноги на  ногу,  вздохнул,  помял в  руке картуз -
синий,  с  надорванным козырьком,  -  какой и  тогда ночью был на  нем,  и
промолчал,  а Матийцев уперся глазами в его руки,  -  руки,  которые ночью
поднялись на него,  поймали за колено, сдернули с окна на пол... ну и руки
ж были!  Большие пальцы оттопырились вершка на два,  кажется, и в кулак не
могли они  сжаться как  следует -  так  много было между ними и  остальной
ладонью упругого, жесткого, чугунного мяса.
     И улыбнулся этим рукам Матийцев.
     - Ишь,  лапищи!  -  и вдруг нахмурился.  -  Ты что, убить меня прилез
тогда, а, Божок?
     - Вот истинный крест -  с места не сойти!..  -  Божок замотал лапищей
перед лицом,  глаза от явного испуга стали чуть шире и  темнее,  и челюсть
дрогнула.  Потом вдруг,  остановясь, точно неопровержимая мысль осенила: -
Барин!  Какая же  бы мне от этого польза,  если бы я?..  -  сказал и  даже
присел в коленях и рот открыл.
     - Пользы-то,  конечно, пользы никакой... Ты на меня зол был, поэтому,
может быть...
     - Да я ж выпивши был, истинный крест!.. Хiба же я шо помню?
     - Ну, однако ж, окно-то мое ты нашел?
     - Да это я на светло пошел... По всех казармах спать полягалы, гляжу,
- светло горит...
     - Постой-ка,  а "Матаню" какую-то это не ты ли пел?  - ясно припомнил
вдруг его, именно его дикий голос Матийцев.
     - "Матаню"?
     - Да... "Свечка горела, сердечко болело..."
     Нахмурив и  собрав складкими низкий недоуменный лоб,  Божок  усиленно
вспоминал,  и  по  тому,  какие  тревожные глаза  у  него  были,  Матийцев
почувствовал,  что это он и пел и хорошо помнит это,  только не знает, как
сказать теперь, - что будет лучше: пел или не пел?
     - Свечка горела,  сердечко болело!  -  улыбнулся ему  прямо  в  глаза
Матийцев.
     - Может,  это действительно я,  - бормотнул разрешенно Божок. - Как я
тогда на рудник шел, а сторож меня воротил, через то, что я пел...
     - Ты, значит, поешь иногда, когда выпивши?
     Матийцев  думал,  что  Божок  теперь  конфузливо улыбнется  и  скажет
что-нибудь согласное,  но Божок молчал, так же страдальчески нахмурив лоб,
пропотевший над редкими бровями и переносьем.
     - Какой ты губернии, Божок? - вдруг спросил Матийцев.
     - Я?.. Черниговской... Из Васильковки...
     - Ишь...   Значит,   мы  с  тобой  почти  что  земляки:  у  меня  дед
черниговский был...
     И,  подавшись было к  нему плечом,  чтобы спросить то,  что  хотелось
больше  всего  спросить,   Матийцев  застонал  от   залившей  всю   голову
ослепительной боли:  потревожил рану.  Стиснувши зубы  и  закрыв  глаза  и
пальцами впившись в  матрац,  чтобы не  закричать во весь голос,  -  так с
минуту лежал Матийцев,  -  когда же  открыл глаза,  застланные слезой,  то
увидел, что Божок смотрит на него с жалостью почти женской, вытянул вперед
голову черепашью и поднял брови.  И боль болью, но умиленность какая-то от
одного этого взгляда Божка вошла уже прочно в Матийцева.
     - Вот как ты меня...  как Зорьку... - с усилием сказал он. - Может, я
теперь уж и не встану...  -  помолчал немного,  подождал, не скажет ли что
Божок,  и добавил: - Ну, а не подоспей люди, был бы мне каюк... Ты бы меня
добил, как щенка, - так?
     Спросил неуверенно, как будто просто из любопытства, но когда спросил
уж, увидел, что это - самый важный для него вопрос и есть: добил бы или не
добил его Божок,  если бы  не случайно проходившая смена?  Если даже и  не
убить  его,  а  только попугать (ведь терять ему,  уволенному,  все  равно
нечего уж было),  если только нечаянно,  спьяну, на свет в открытом окошке
зашел в щель между домиком и забором Божок, то при силе его древней как он
мог удержаться, чтобы не примять его до конца?
     А Божок бормотнул в ответ:
     - Я себя на испуг взял, господин инженер.
     - Что "на испуг"?.. Испугался?
     - Так точно... Я после этого сразу в себя пришел...
     - После чего?
     - Через то,  как ударил...  Я после этого прямо сомлел от страху: что
же это я так неудобно сделал: инженера убил!
     Пот на его лбу стал холодный на вид, и глаза потускнели.
     - Так ты, значит, думал, что уж совсем убил?
     - Думал, совсем.
     - Потому-то ты и не добил меня:  незачем уж было, - усмехнулся горько
Матийцев,  помолчал немного и добавил:  -  Ну, а теперь-то, теперь-то рад,
что не убил?
     Божок ничего не ответил, - он только благодарно и не исподлобья уж, а
просто,  вровень, смотрел ему в глаза, и Матийцев почувствовал, что больше
спрашивать об этом не нужно.
     - Ну, ладно, помиримся, - сказал он шутливо. - Ни на ком.
     Он  подумал было  подать ему  руку для  пожатия,  как  делают борцы в
цирке,  но этого уж не мог,  только в огромные лапищи,  которым, казалось,
всякая работа на земле просто милая шутка,  вгляделся еще пристальней: все
они были,  как в  халдейских письменах,  в синих от угля шрамах с тылу и в
желтых сплошных,  должно быть,  как копыто,  твердых мозолях с ладони... И
вдруг  капризно захотелось,  чтобы при  нем  он  здесь делал то  же,  что,
говорили, делывал он в казарме: вдавил бы гвоздь в сосновую коробку двери.
     - Можешь?
     Божок  несколько недоуменно повел плечом,  поглядел на  стены кругом,
заметил гвоздь дюйма в четыре, вбитый для полотенца, вытащил пальцами, как
клещами,  пристукнул его кулаком,  и  привычно,  почти не открывая ладони,
вдавил в дверную коробку, сквозь наличник.
     - Вот как! - удивился Матийцев. - Значит, у меня крепкая голова, если
даже  и  ты  черепа  не  пробил!..   Должно  быть,  ты  неловко  ударил...
вскользь...
     В этот момент урядник,  все время слушавший,  должно быть, в замочную
скважину, любопытствуя, тихо приотворил дверь и выставил голову.
     - Да-да-а...  -  продолжал,  не замечая его, Матийцев. - Выходит, что
если я после тебя уцелел, то это тоже не малое чудо... а?
     Когда же заметил урядника и за ним красный лампас казака, спросил:
     - Что, уж идти ему?.. Пожалуй, пусть идет...
     Чувствовал уж сильнейшую усталость, клонящую в сон, и шум в голове.
     - Если еще он вам,  ваше благородие,  требуется... - разрешающий жест
сделал урядник. - Я только от стука беспокоился.
     - Ничего...  Может идти...  Я там скажу,  где нужно,  Божок, - ты это
знай:  и про тебя...  и про себя вообще,  что могу, - все сделаю... Прощай
теперь... Может быть, удастся взять тебя на поруки...
     Божок бормотнул,  неловко поклонившись, и повернулся, и солнечный луч
в  дверях насквозь прошел через его горящие,  немного завороченные наружу,
круглые уши и  обхватил растопыренные толстые и  длинные пальцы,  и  так и
донес их  до  других дверей,  в  прихожую,  где закрыл их широкий урядник,
выходивший последним.
     Дня через три Матийцев получил тревожное письмо от матери: она что-то
почувствовала и об этом писала.
     Она была добрая и  не старая еще -  лет сорока пяти,  -  но уж горячо
начала верить во  все  таинственное,  что  плохо или  совсем не  поддается
разуму и  что так любят находить в  жизни все женщины пожилых лет.  Иногда
она писала ему так:  "Саша,  сейчас вот,  в половине восьмого вечера, мы с
Верой сказали себе:  "Будем в течение пяти минут думать о нашем Саше"... И
мы закрыли глаза и  думали о  тебе до без 25 минут восемь.  Дошли ли в это
время до тебя наши флюиды? Непременно припомни и непременно напиши".
     Жила  она  на  небольшую,  но  достаточную пенсию и  давала уроки  по
языкам, пожалуй больше из-за того, чтобы не бездельничать, чем от нужды.
     Сюда она приезжала в первый месяц его службы,  но показалось ей здесь
очень скучно, и очень неуютно, и очень грязно, и больше для того, чтобы не
обидеть его, уезжая, сослалась на то, что Вера - девица совсем неопытная и
слишком доверчивая и нельзя в таком городе, как Петербург, оставить ее без
призора  одну.  Кроме  того,  мечта  всех  матерей пристроить дочь  замуж,
конечно, владела и ею. И Матийцев понимал это и согласился на ее отъезд.
     Теперь то,  что она беспокоилась о нем, он объяснял проще: не столько
предчувствиями,  сколько долгим  его  молчанием и  вообще  обстановкой его
жизни -  частыми несчастьями в копях.  И когда оправился он настолько, что
мог уже ходить по  комнатам и  подписывать ордера рабочим,  он  написал ей
вместо тех четырех слов,  которые одни только явились ему 6 мая,  необычно
для него длинное письмо.
     В письме этом он мало писал о том, что с ним произошло, но зато много
говорил о будущем.  У него появился какой-то неожиданный подъем,  странная
какая-то  уверенность в  том,  что  будущим он  вполне владеет,  и  отсюда
ясность и спокойная твердость слова.
     Но  почувствовать себя хозяином будущего не  значит ли  возмужать?  И
даже когда он  писал о  какой-то  "поэзии труда,  грубо-грубейшего земного
труда",  в  которую он поверил теперь,  то и  это в его письме не казалось
пустой молодой фразой:  было  видно,  что  он  что-то  нашел  прочное,  и,
пожалуй, у него уж действительно больше не "забурится вагон".
     И, по совету его, мать, чуть всплакнув и несколько раз пожав плечами,
занесла  в  свою  тетрадку  с  сокр