ть можете оказаться в рядах армии...
     Сыромолотов говорил это  с  подъемом,  точно желая его  обнадежить,  но
Дерябин повел отрицательно головой, сказав решительно:
     - Нет!  Чинов полиции даже и провинциальной мобилизовывать ни за что не
будут, а столичной - это тем более!
     И выпустил, наконец, руку художника.
     Выйдя   из   полицейской  части,   Сыромолотов  отправился   прямо   на
Васильевский остров,  чтобы там,  где было ему все давно уж известно,  найти
квартиру, одну из комнат которой можно было бы обратить в мастерскую.
     Комната эта,  конечно, представлялась ему большою, гораздо большей, чем
его мастерская в Симферополе: этого требовал задуманный им размер картины. В
то же время,  чем больше он припоминал,  что заметил в Дерябине,  тем больше
убеждался,  что остался у него в каком-то подозрении,  пока,  может быть,  и
смутном.
     Поэтому он решил нанять квартиру не менее чем в четыре комнаты,  причем
будущая  мастерская должна  быть  отделена  от  трех  остальных  комнат  так
основательно,  чтобы о  ней не могли даже и догадаться какие-нибудь незваные
гости.  Для маскировки он  решил другую комнату сделать мастерской тоже,  но
вполне доступной для обозрения.
     Кроме того,  отправляясь на поиски квартиры для себя как художника,  он
ни на минуту не забывал и об удобствах,  какие должен был предоставить Наде.
Совершенно неожиданно для  него самого эта  новость в  его жизни -  забота о
Наде - была в то же время и неповторяемо, окрыляюще приятной.


        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"

        "ГУМБИННЕНСКОЕ СРАЖЕНИЕ"


        "I"

     В те дни,  когда царь искал себе поддержку в Москве, на обоих фронтах -
Австрийском  и   Восточно-Прусском   -   происходили  значительные  события:
австрийцы  начинали  свое  деятельно  обдуманное еще  до  войны  вторжение в
Польшу,  в направлении на Седлец,  а 1-я русская армия вторглась в Восточную
Пруссию, направив свой удар на линию Гумбиннен - Гольдап.
     Противиться вторжению двух австрийских армий должны были две  русские -
4-я  и  5-я,  более слабые и  не  вполне еще сосредоточенные.  Одною из  них
командовал генерал Зельц, другою - генерал Плеве.
     Что же касается 1-й русской армии,  которой командовал Ренненкампф,  то
она  хотя и  одержала верх над  частями 8-й  германской армии в  пограничном
сражении и заставила ее отступить,  но понесла при этом ощутительные потери:
один из полков ее -  105 Оренбургский - частью был уничтожен, частью окружен
и пленен.
     Энергичный командир 1-го  корпуса 8-й  немецкой армии  генерал Франсуа,
получив от  Притвица приказ  отступить без  промедления под  напором русских
войск к Гумбиннену,  ответил командующему армией:  "Отступлю,  когда разобью
русских".
     Он сам руководил сражением у Шталлупенена, появляясь то здесь, то там в
легковом автомобиле,  и  при  отступлении его  корпуса одна из  его  дивизий
обрушилась на  обошедший  ее  с  фланга  Оренбургский полк,  оставленный без
поддержки. Противостоять артиллерии целой дивизии этот полк, конечно, не мог
и сделался жертвой нераспорядительности высшего начальства.
     Известно,  что в своем доме стены помогают. В то время как 27-я дивизия
из  состава  армии  Ренненкампфа  лишилась  целого  полка,  корпус  генерала
Франсуа,  выйдя к  Гумбиннену,  пополнил все потери,  влив в свои поредевшие
ряды  добровольцев  из  разных  прусских  спортивных  обществ:   стрелковых,
велосипедных, автомобильных и других.
     Защита  Восточной Пруссии  на  том  и  строилась германским генеральным
штабом,  чтобы среди населения не  было безучастных.  При  своем продвижении
русским отрядам очень часто приходилось натыкаться на  перекопанные канавами
дороги,  на разрушенные мосты,  на ряды колючей проволоки и  засады,  откуда
раздавались вдруг меткие выстрелы,  - и все это делали не войска, бывшие уже
далеко,  в отступлении, и не отставшие немецкие солдаты, а жители фольварков
- иногда старики, женщины и подростки, снабженные оружием. В Кенигсберг, как
в   сильную  надежную  крепость,   и   за   Вислу  уезжали  только  наиболее
состоятельные,  остальные же  передвигались на подводах большими таборами не
дальше области Мазурских озер,  в  непреодолимость которых для русских войск
верили твердо.
     Между тем  обход Мазурских озер с  юга  армией Самсонова был именно тем
маневром,   который  предусматривался  и  Шлиффеном,  и  Мольтке-старшим,  и
Мольтке-младшим,  и  германская военная мысль не в  состоянии была придумать
ничего для  противодействия этому маневру,  кроме отвода всех  своих полевых
войск в  Восточной Пруссии за Вислу,  чтобы спасти их от окружения и полного
разгрома,  так  как  русская армия,  обходящая озера,  неминуемо должна была
выйти в  тыл германской,  если бы  та упорно удерживала свой восточный фронт
впереди озер.
     Притвиц должен был  приказать генералу Франсуа отступить к  Гумбиннену,
но  в  то  же время он притянул на линию Гумбиннен -  Гольдап (последний был
занят  уже  тогда  русскими частями) свой  17-й  корпус,  которым командовал
генерал Макензен.  Этот корпус подвозился из резерва по железным дорогам,  и
полки его сразу по  выходе из вагонов шли ускоренным маршем на линию фронта,
какой им был отведен, - южнее 1-го армейского корпуса генерала Франсуа.
     К  этому  времени в  самом  спешном порядке прибыла сюда  же  резервная
дивизия генерала Бродвика,  составлявшая гарнизон Кенигсберга;  она  вошла в
1-й корпус.
     Вытесненный  из  Гольдапа  и  окружающих  его  деревень  1-й  резервный
германский корпус,  которым командовал генерал фон Бюлов, оставался на своих
новых  позициях,  составляя южную группу армии Притвица,  его  правый фланг.
Случилось непредвиденное Ренненкампфом:  получив сведения,  что 1-й пехотный
корпус  генерала Франсуа,  сражавшийся с  его  частями на  границе Восточной
Пруссии и  отброшенный от  Эйдкунена и  Шталлупенена,  поспешно отступает на
запад,  командарм Ренненкампф назначил на 7  августа всем своим,  несомненно
утомленным,  войскам дневку,  а  командарм Притвиц именно  этот  день  решил
сделать днем короткого,  но по возможности сильного удара по русским войскам
и дал директиву о наступлении, приурочив начало его к 7 часам утра.
     Ренненкампфу дневка была  необходима,  чтобы успеть подтянуть резервы и
обозы,  а  Притвицу  встречный  удар  был  предписан  главным  командованием
германской армии,  которое надеялось этим приостановить 1-ю  русскую армию и
перебросить потом основные силы своей 8-й армии против Самсонова.


        "II"

     Дневка  7  августа  была  не  только  предуказана  Ренненкампфом еще  4
августа,  она была подтверждена потом и  6-го  числа особыми телеграммами на
имя всех трех командиров корпусов 1-й  армии,  считая с  юга на север:  4-го
пехотного -  генерала-от-артиллерии Алиева,  Эриса хана Султан-Гирея, 3-го -
генерала-от-инфантерии  Епанчина,   20-го   -   тоже  генерала-от-инфантерии
Смирнова и,  наконец,  командующего конным  корпусом генерал-лейтенанта хана
Гусейна Нахичеванского.
     Два генерала-хана замыкали фронт,  причем наиболее молодой из них - хан
Нахичеванский -  оказался  и  наиболее дисциплинированным:  раз  объявлена в
приказе дневка,  значит и  должна быть дневка,  -  хоть гром и молния,  хоть
землетрясение и  потоп,  хоть атака немцев,  направленная главным образом на
20-й корпус,  расположенный рядом с конным корпусом хана и очень нуждавшийся
в его поддержке.
     Однако еще шире,  чем хан Нахичеванский, понял приказ о дневке командир
особой кавалерийской бригады,  генерал-майор  Орановский,  такой же  питомец
Пажеского корпуса, как и хан, только еще моложе его годами; выведя 6 августа
вечером свою бригаду на  линию конного корпуса хана,  он нашел местность тут
неподходящей для дневки на следующий день и отвел оба полка назад километров
за  тридцать.  Там он и  простоял потом весь день 7  августа,  когда по всей
линии  Гумбиннен  -   Гольдап  гремел  бой.   До  него  доносился,  конечно,
непрерывный пушечный гул,  но это его не беспокоило.  Он сам,  перед тем как
получить  особую  кавалерийскую  бригаду,  был  командиром  лейб-гвардейской
конной артиллерии и  к  пушечным залпам привык.  Может быть,  кто-нибудь там
впереди и  получил приказ атаковать немецкие позиции,  -  у него есть приказ
отдыхать, и он отдыхает.
     А  греметь орудийный бой начал с  четырех часов утра,  когда только что
стало светать:  это корпус генерала Франсуа напал на сонную еще 28-ю дивизию
из  корпуса генерала Смирнова,  двинув полки в  обход ее  правого фланга,  с
которым не был связан конный корпус хана Нахичеванского.
     Таким образом,  бой закипел севернее Гумбиннена, к полной неожиданности
и начальника 28-й дивизии, генерал-лейтенанта Лашкевича, и всех его офицеров
и  солдат.   Конечно,  конная  разведка  должна  была  бы  обнаружить  ночью
передвижение больших масс пехоты противника и донести об этом в штаб дивизии
и корпуса,  однако дневка так дневка и отдых так отдых:  команды разведчиков
тоже выполняли приказ Ренненкампфа, и сон их был разрешенно крепок.
     Конный  корпус хана  Нахичеванского,  которому полагалось быть  впереди
20-го пехотного корпуса генерала Смирнова и действовать в тылу немецких сил,
в Инстербурге, оказался почему-то на полперехода сзади 20-го корпуса. Работа
в штабах не была еще налажена как следует в боевой обстановке;  обозы далеко
отстали, и в ночь на 7-е всюду в тылу немилосердно хлестали лошадей, чтобы к
утру подтянуться к линии фронта.
     А в это время, ночью, немецкий генерал Франсуа в своем штабе корпуса, в
Линденкруге,  давал точные директивы трем начальникам дивизий -  1-й,  2-й и
резервной, кому и когда перейти в атаку и где закрепиться.
     Обойти 28-ю  дивизию Лашкевича должна была 2-я дивизия немцев,  которой
командовал генерал фон Фальк, тот самый, который под Шталлупененом уничтожил
105-й  Оренбургский полк и нанес,  кроме того,  большие потери 27-й дивизии;
атаковать с фронта должна была 1-я дивизия генерала фон Конта, а закрепиться
для отражения русских контратак - резервная дивизия генерала Бродвика. И все
эти директивы были выполнены с большой точностью.
     Уже  в  пограничном сражении,  закончившемся боем у  Шталлупенена,  сам
Франсуа и его генералы заметили слабое место армии Ренненкампфа:  отсутствие
связи  между  частями,  каждая  часть  действовала по  своему разумению,  не
чувствовалось единой  направляющей воли,  как  будто  некому было  проводить
планы штаба армии в жизнь, - всяк молодец был на свой образец.
     Действия Оренбургского полка,  с  его командиром полковником Комаровым,
даже и немецкие генералы должны были признать блестящими, но в стремительной
атаке этот полк оторвался от  других полков 27-й  дивизии,  не  был  вовремя
поддержан и погиб со своим командиром. В надежде встретить такой же разнобой
в  русских частях,  начал свою атаку на  28-ю  дивизию генерал Франсуа и  не
ошибся в расчетах.
     Нельзя сказать, чтобы Лашкевич не понял еще в самом начале атаки против
него  большой для  себя опасности.  Он  тогда же  послал донесение командиру
корпуса генералу Смирнову:  "Прошу обратить внимание на  серьезное положение
на моем правом фланге".
     Рассветало. Ошибки быть уже не могло: чужие войска, появившиеся густыми
массами справа, нельзя было принять за свои.
     Так  как  правый фланг  дивизии должен был  охранять конный корпус хана
Нахичеванского,  то и к нему помчались ординарцы Лашкевича,  но хан ответил,
что  на  его авангард тоже нажали и  они едва держатся,  если уже не  отошли
назад.  Этому нельзя было не поверить:  Лашкевич знал,  что конные части при
столкновении  с  пехотой  противника  предпочитают  с  первых  же  выстрелов
показывать хвосты.
     Не  забыл  Лашкевич  и  отдельной  бригады  Орановского:  посланные  им
ординарцы отыскали ее  в  деревне  Шиленен,  далеко  в  тылу,  и  Орановский
прочитал в записке Лашкевича: "Опасаясь охвата моего правого фланга... прошу
самого энергичного содействия в смысле обеспечивания моего правого фланга на
случай боя сегодня. Ваше направление на Мальвишкен".
     Однако Лашкевич не  был  ведь  начальником Орановского,  и  записка его
только рассердила бывшего гвардейца.  Он  даже не потрудился ничего написать
командиру армейской пехотной дивизии и не двинулся никуда из Шиленена:  ведь
впереди его был целый корпус хана Нахичеванского!
     Наконец,    своему    соседу    слева,    начальнику    29-й    дивизии
Розеншильду-Паулину тоже  писал  Лашкевич:  "Очевидно,  против моего правого
фланга  большие  силы  противника.  Положение серьезное.  Прошу  энергичного
содействия вскорости".
     Розеншильд-Паулин,   вместо  того   чтобы  озаботиться  поддержкой  уже
обойденного противником своего товарища по 20-му корпусу, ничего не придумал
лучшего, как послать тут же записку с просьбой о помощи своему соседу слева,
начальнику 25-й дивизии, генералу Булгакову, которому немцы пока не угрожали
ни обходом, ни атакой с фронта.
     Только   стада   этого   обильного  молочным  скотом  края,   брошенные
владельцами имений,  раза  два  были  приняты сторожевым охранением ночью за
подходящие  близко  к   расположению  его  полков  немецкие  части,   и  это
обеспокоило его  еще  до  начала атаки противника.  Свободно,  без  пастухов
пасшиеся  большие  стада  Розеншильд-Паулин  приказал  зачислить на  предмет
довольствия своих четырех полков,  но  сон  его все-таки был нарушен и,  как
оказалось, недаром.


        "III"

     Лашкевич был уже далеко не молод -  под шестьдесят лет, - и нельзя было
сказать о  нем,  что он был плохим начальником дивизии.  Однако выбор именно
его  дивизии  для  энергичнейшей атаки  целым  1-м  корпусом армии  Притвица
оказался безошибочным.
     В   то  время  как  пять  с  половиной  полков  кавалерийской  дивизии,
сосредоточенных  под  начальством  хана  Нахичеванского,   позволили  обойти
пехотной  дивизии  генерала  Фалька  правый  фланг  Лашкевича,  единственная
кавалерийская  дивизия,  бывшая  в  распоряжении  Франсуа,  беспрепятственно
проникла в тыл 28-й дивизии через интервал между этой дивизией и 29-й, и вся
артиллерия 1-го корпуса,  как легкая,  так,  в особенности, тяжелая, гораздо
более  сильная,  чем  артиллерия русского  пехотного корпуса,  обрушила свой
огонь на злосчастную дивизию, оставленную без всякой поддержки.
     И  все-таки  четыре  с  половиной  часа  дивизия  Лашкевича выдерживала
подавляющую бомбардировку с  фронта,  с  правого фланга и  с тыла.  Лашкевич
делал все, что мог.
     К  8 часам утра он послал свежий,  бывший у него в резерве 111-й полк к
деревне Шибален, чтобы сменить 109-й полк, почти истребленный артиллерийским
и  пулеметным огнем (окопаться дивизия не успела).  Через полчаса он доносил
генералу  Смирнову:   "Положение  правого  фланга  очень   серьезно.   Прошу
подкрепить правый фланг у Шибалена".
     Так  как  Розеншильд-Паулин ничем и  никак не  отозвался на  его первое
обращение о  помощи,  Лашкевич  повторил  свою  просьбу.  Однако  Розеншильд
оставался неподвижен и на этот раз.
     Немцы  наседали.  Полки  28-й  дивизии таяли и  покидали свои  позиции,
пятясь в тыл, занятый конной дивизией врага.
     Прошло  еще  два  с  половиной часа  неравного жестокого боя.  Лашкевич
все-таки  не  терял  надежды,  что  немец Розеншильд-Паулин,  начальник 29-й
дивизии,  его поддержит. Он послал ему записку: "Еле держусь. 28-я дивизия в
чрезвычайно тяжелом  положении.  Потери  большие.  Усердно прошу  немедленно
двинуться мне на помощь!"
     Напрасно:  Розеншильд,  никем в то время не атакуемый, продолжал стоять
на месте и ожидать,  когда же,  наконец,  не останется ничего от дивизии его
товарища по корпусу.
     Всего только десять минут смог прождать помощи от Розеншильда Лашкевич:
действительно, всякий на его месте счел бы свое положение безнадежным.
     От полевой книжки,  бывшей в руках Лашкевича, вновь оторвал он листок и
написал карандашом,  кое-как, пропуская буквы, все тому же немцу, начальнику
русской  дивизии:  "Еще  раз  убедительно прошу  поддержать меня!  Держаться
больше не могу. Справа обходят. Резервы израсходованы..."
     Ни  одного  выстрела из  орудий  29-й  дивизии не  раздалось в  сторону
наседавшего на 28-ю дивизию противника, несмотря и на этот отчаянный призыв!
     В  14 часов 30 минут,  то есть спустя десять с половиной часов с начала
боя на неукрепленной позиции,  Лашкевич вынужден был донести Смирнову:  "Под
сильнейшим артиллерийским и пулеметным огнем дивизия отходит на Швиргален".
     Однако сказать "дивизия отходит" теперь было уже нельзя.
     Прежде  всего,  от  бывшей в  полном порядке к  4  часам  утра  дивизии
оставались  теперь   только   разрозненные  клочья,   которые  спасались  от
окончательной  гибели  как  могли.   Роты  разных  полков  перемешались.   В
начавшейся панике помнили только о  том,  что надо спасать полковые знамена.
Семь  тысяч солдат и  офицеров частью погибли,  частью попали в  руки врага.
Оставлена  была  и  восьмиорудийная  батарея,   прислуга  и  лошади  которой
оказались перебитыми.
     Только  несколько рот  112-го  полка  остались  на  прусской  земле,  в
окрестностях Шталлупенена;  остатки других  трех  полков перешли границу,  и
знамя 111-го полка оказалось потом отвезенным в  крепость Ковно и  сдано там
коменданту генералу Григорьеву...  1-й  дивизион 28-й артиллерийской бригады
не останавливался вплоть до Вержболова.
     Соседи Лашкевича справа и  слева  преступно позволили немцам разгромить
целую дивизию, которую вполне могли бы спасти от этого позора.


        "IV"

     Когда  2-я  германская дивизия  закончила  охват  правого  фланга  28-й
русской дивизии,  1-я  дивизия корпуса Франсуа перешла во  фронтальную атаку
против 28-й и тем самым подставила свой правый фланг под удар 29-й,  если бы
Розеншильд-Паулин разрешил себе  этот удар.  Однако он  был  занят совсем не
тем, чтобы выручить соседнюю дивизию.
     Может быть,  очень разбросана была его дивизия, чтобы быстро собрать ее
для совершенно необходимого удара?  Нет,  она была в  тугом кулаке,  занимая
фронт всего в  два с  половиной километра,  и  Розеншильду ничего не  стоило
направить два полка для мощного удара во  фланг немцам,  поддержав этот удар
всею силой своих пятидесяти четырех орудий, из которых шесть были гаубицы.
     Может быть,  на  него самого усиленно напирали немцы?  Нет,  как только
загнулся в  сторону 28-й  дивизии правый  фланг  дивизии фон  Конта,  против
Розеншильда не было противника -  окопы его опустели.  Но,  получив в девять
часов  утра  записку Лашкевича с  просьбой о  помощи,  Розеншильд сейчас  же
обратился к  начальнику 25-й дивизии Булгакову с подобной же просьбой помочь
ему,  Розеншильду, в штурме трех деревень, который он желает подготовить как
следует, так как они сильно укреплены противником.
     Казалось бы,  что штурмовать какие-то  укрепленные деревни в  то время,
когда  рядом громят и  уничтожают вторую половину своего же  20-го  корпуса,
больше чем дико,  что это преступление,  притом тягчайшее,  - измена своим и
содействие врагу в его замыслах и усилиях, - однако Розеншильд не только сам
лично был  занят какой-то  ненужной для  общего дела химерой,  но  стремился
вовлечь в нее и 25-ю дивизию.
     И  неизменно,  как только он получал от Лашкевича просьбу о помощи,  он
тут же писал Булгакову,  что собирается штурмовать немецкие позиции и просит
ему помочь.
     Вполне допустимо,  что он только хотел ввести в заблуждение Булгакова и
втравить его в штурм деревень,  никому из них не угрожавших,  в то время как
окончательно разгромленная и  отброшенная  28-я  дивизия  обнажала  его  же,
Розеншильда-Паулина,  правый фланг и ставила в очередном порядке его дивизию
в такое же труднейшее,  разгромное положение, так как против нее тоже начали
бы действовать, как и против 28-й, тройные силы.
     Булгаков  не  удержался  все-таки,  чтобы  не  выступить  с