было,  зачем она здесь?  Точно сказка. И еще
больше поразило,  что  она  обратилась к  нему  первая,  когда они  близко
стояли:  "Ну,  а  вы...  нашли хоть  один сносный номер?"  Голос грудной и
досадливая складка на лбу. Взволнованный, удивленно-радостный, он повел ее
смотреть отмеченный им свежий этюд. Поговорили немного о живописи, которую
любил Матийцев,  и она простилась, плавно кивнула головой и плавно ушла, а
когда ушла,  сразу же стало нечего смотреть в этих скучных залах, и, выйдя
следом за  нею,  он  видел  и  слышал,  как  шла  она  вдоль длинного ряда
извозчиков,   высокая,   легкая,   и  бросала  на  ходу:  "Пречистенка,  -
двугривенный...    Пречистенка,    -    двугривенный...   Пречистенка,   -
двугривенный..." Заметил удивленно, что только пятый задергал было вожжами
и только седьмой, бородатый, рыжий, в серебре инея, повернулся и отстегнул
полость.
     И так пусто стало,  когда она умчалась, и так просторно, как будто не
Москва была кругом,  а  чистое поле,  и так досадно,  так неслыханно жалко
стало,  что вот уехала навсегда,  а он даже не спросил, не сумел спросить,
кто она, где живет. И все Рождество было тоскливо.
     Но к весне они нечаянно встретились в Петербурге,  в театре,  и потом
стали  встречаться  намеренно.   Ничего  не   было  сказано  такого,   что
по-особенному волнует:  были как  товарищи,  говорили о  студенческом.  Он
понимал,  конечно,  что не  он же один открыл ее,  и  все боялся оказаться
смешным.
     Когда  уехал  он  в  Голопеевку,  писал  ей,  стараясь,  чтобы письма
выходили занимательные,  не  навязчивые,  не  глупые,  и  в  ответ получал
надушенные  листки,   уписанные  энергичным  по-мужски  почерком.  В  этих
письмах,  по исконному обычаю всех русских девушек, категорически решались
всевозможные вопросы, в каждом письме новый, и, казалось бы, ей все равно,
кому  писать,  лишь бы  решить тот  или  иной вопрос на  листке непременно
надушенной почтовой бумаги,  но  Матийцева всякое письмо ее наталкивало на
множество мыслей и волновало долго.
     Вместо  подписи  ставила она  почему-то  одну  букву  "Э"  -  так  ей
нравилось  с  буквы  "Э"  начинать  свое  имя  Елизавета  -  и  непременно
запечатывала большие узкие конверты фамильной печатью по серому сургучу.
     Неизменность  привычек  и   мужской  крупный  почерк  тоже  нравились
Матийцеву.  Но у  нее и лицо было красиво-спокойное в линиях:  оно боялось
улыбок; действительно, улыбки делали его обыденнее, мельче.
     И  это  спокойствие единственно дорогого  лица  здесь,  среди  вечных
гудков,  свистков и рева труб над землею, грохота бензиновозов и лошадей с
вагонами в земле, стало казаться понятным, больше того - необходимым даже.
Она точно тихий монастырь в  себе носила с  очень нежными,  очень тонкими,
очень хрупкими стенами,  сводами,  куполами,  и его даже улыбкой тревожить
было нельзя.  Отсюда это  так  ясно видно было,  так нужно было именно это
представить,  потому что  жила в  душе настоятельная потребность в  нежной
тишине,  и куда же еще было стремиться от вечной рудничной грязи, от едкой
рабочей ругани, от тысячи ненужных душе забот, как не в тихую чистоту?
     В последнем письме, перед Пасхой, Лиля сообщала, что Пасху проведет в
Воронеже,  у  родных,  и  случайно  или  намеренно дала  свой  адрес  там:
Старо-Московская,  свой дом. Матийцев понял это так: намеренно, и поехал в
Воронеж.
     Была хорошая весна:  звучная,  полноводная,  пушисто-зеленая, бодрая,
парная,  выпирающая изо всех швов земли и неба...  или это только казалось
так.  Когда входили в вагон на станциях разные степные люди,  все они были
уж до тепла загорелы,  голосисты,  ясноглазы,  и даже от их высоких калош,
заляпанных грязью,  веяло деловым строительством земным,  непреклонностью,
решимостью  в борьбе и всевозможными лихими "черт возьми",  и шапки у всех
были неистово набекрень.  Тогда и в нем самом легко и просто  решалось,  в
какой из трех комнат его домика на руднике должно стоять Лилино пианино.
     Дом на  Старо-Московской он нашел:  деревянный,  когда-то крашенный в
лиловое,  теперь серый,  широкий по фасаду,  с резными окнами. Дворник или
кучер поднялся навстречу от  ворот,  важный,  старый,  совсем как  апостол
Петр.
     - Экая  фигура!..  Тебя  не  Петром ли  зовут?  -  улыбаясь,  спросил
Матийцев.
     - Нет... Терентий...
     Подтянул плисовые шаровары,  одернул  красную  рубаху.  А  о  барышне
сказал: "Доложу пойду..." Пока же провел его на антресоли.
     За  широким  двором  заметил  Матийцев  липовый  сад,   площадку  для
лаун-тенниса,  пегую борзую над припавшим к земле хитрейшим серым котом, и
подтыканная баба,  расположившись на  скамейке под пихтой,  сурово чистила
суконкой канделябры, а на нее сверху сыпалась старая хвоя.
     Матийцев  догадался,   почему  привел  его  Терентий  на   антресоли:
страстная пятница,  уборка,  в комнатах кавардак,  должно быть,  и ждал он
Лилю с таким волнением, что даже руки похолодели.
     Он представлял уже столько раз это свидание раньше: выходит навстречу
Лиля с корзиной волос своих и ясным взглядом и вскрикивает:  "Вы? Вот как!
Какими судьбами?.."  Но  она  вошла,  гладко причесанная,  с  заплетенными
косами,  отчего голова показалась неестественно маленькой,  платье на  ней
было простое,  домашнее,  перехваченное кожаным поясом,  и первое, что она
сказала, было:
     - Фу, какой у вас гнусный галстук!
     При этом она даже плечами пожала и покраснела оскорбленная, и гримаса
почти физической боли показалась на лице, и глаза стали злые.
     Матийцев растерянно прикрыл галстук рукою, сразу почувствовал, что он
действительно  гнусен,   хотя  был   это  обыкновенный  серенький  галстук
бантиком.
     Потом как-то совсем не мог наладиться разговор: ясно было, что явился
Матийцев не вовремя. Тонкие пальцы Лили были в розовой краске; сидела она,
как на иголках,  отвечала невпопад;  часто подходила к  окну -  перебирала
цветы в  банках,  или к роялю -  перелистывала ненужные ноты.  Не скрывая,
ждала нетерпеливо, когда же он уйдет наконец.
     Уходя, он спросил, можно ли ему прийти на Пасху.
     - Ну,   конечно,  приходите!..  На  второй  день...  или,  лучше,  на
третий!..
     И  так радостно прощалась с  ним,  что он  решил было тут же  ехать к
матери и сестре в Петербург.  Но то, что лелеялось в долгие зимние месяцы,
не могло так сразу разлететься весной,  и  Матийцев три дня сидел в номере
гостиницы,  по непривычке к такому огромному количеству свободного времени
совершенно измучился,  исходил  вдоль  и  поперек  город,  избегая  только
вокзала,  чтобы не  бежать внезапно и  малодушно,  а  когда на третий день
собрался идти (в новом уже галстуке - белом), так долго волновался, что не
спросил точно: когда именно прийти? Во сколько часов?
     И как и в первый  раз,  так  и  теперь,  но  уже  принаряженный  и  с
намасленной  серой головой Терентий (теперь потерявший всякое сходство и с
Петром  и  вообще  с  кем-либо   из   святых),   сильно   выпивший   и   с
завороченно-красными  веками,  как  у больших старых догов,  покачнувшись,
сказал ему:  "Христос воскресе!",  и, предупрежденный, должно быть, Лилей,
провел его опять на антресоли.  Но,  проходя по двору,  Матийцев не мог не
заметить ее в саду,  где было многолюдно, весело, играли в лаун-теннис под
липами  и  среди  белых  платьев  и  черных  сюртуков очень ярко (день был
солнечный) блестел круглый эполет на кирасирском мундире.
     Матийцев знал,  что у Лили здесь отец,  мать, братья, и только теперь
понял,  что она даже не хочет и знакомить их с ним,  что для нее он просто
"один знакомый инженер", не больше, чем бы сам он ее ни считал.
     Она вбежала к нему,  праздничная, возбужденная игрой, и не успела еще
поздороваться, как уже засмеялась:
     - А знаете,  вы совсем одичали в своем руднике!..  И бородка эта... -
извините меня, - она у вас очень смешная, очень... ха-ха-ха... очень!
     Потом она спросила его,  надолго ли он приехал в  Воронеж и зачем,  -
что здесь делает? Совершенно растерявшись, он пробормотал о каких-то делах
по  отправке угля,  добавил зачем-то,  что  инженер должен быть  человеком
коммерческим, и поспешил проститься.
     В тот же день,  он,  конечно,  уехал,  и не в Петербург,  куда было и
поздно и незачем, а в Голопеевку, в свой домик, из трех комнат которого ни
в одной нельзя было никогда уже поставить Лилино пианино,  - в свой домик,
где  хозяйничала престарелая шахтерская вдовица  Дарьюшка,  которая иногда
запивала, и тогда прислуживала ее племянница, девочка-глейщица, а сама она
каталась по полу в кухне и плакала тихо и горько.
     В  любви  неразделенной есть  зародыш  ненависти  к  самому  себе:  в
одиночестве из него вырастает отвращение к себе,  иногда нестерпимое.  Так
было и с Матийцевым.
     Наконец,  вскоре после Пасхи в  "Наклонной Елене" случилось первое за
его   время  несчастье:   в   неосмотренной  как   следует  печи  засыпало
отвалившимся  углем  и  породой  двух  шахтеров:  Ивана  Очкура  и  Семена
Сироткина.
     Быть может,  не  так бы тяжело было это,  если бы Матийцев не знал их
раньше: среди нескольких сот человек это было бы вполне возможно; но Очкур
и Сироткин хорошо были известны ему -  смирные,  степенные,  семейные, - и
даже заглушенные голоса их, каждого в отдельности, узнавал Матийцев, когда
в  первое время после обвала из забоя кричали они,  -  бородатые,  пожилые
оба, а как маленькие:
     - Голубчики, э-эй! Братцы... э-эй! Христа ради!
     Несчастье заметили сразу,  и  Матийцев и  Автоном  Иваныч  примчались
вовремя на вагоне бензиновозки,  и  несколько человек шахтеров сбежались с
кирками,  а  откапывать их все-таки было нельзя:  потрескивало и  сыпалось
дальше,  ближе к  штреку,  и еще могло бы кого-нибудь засыпать,  увеличить
несчастье.
     - Сейчас,  сейчас!  Копаем!  Спасем,  потерпите! - кричали им, но это
была  только ложь от  бессилия:  часто и  бестолково стучали в  стены печи
подальше от  обвала,  где безопаснее,  чтобы только слышали святые рабочие
стуки Сироткин и Очкур и умирали с надеждой.
     - Попробуем!  Давайте попробуем!  - тоскливо убеждал Автонома Иваныча
Матийцев, хватаясь за него руками.
     - Что вы,  господь с вами!  -  отзывался Автоном Иваныч.  -  Мало вам
двоих?
     А погребенным заживо кричал:
     - Эй, потерпи, братцы!.. Чуть-чуть осталось. Сейчас!
     И этим, около:
     - А ну, наддай!.. Эх, постарайся!.. Дюжей!
     Стучали в безопасные стены с новой силой,  а уж слышно стало, что там
загрохотало глухо последнее,  что над ними висело,  и обвалилось сплошь, а
уж ни крики оттуда,  а только стоны, по которым нельзя уже было различить,
где Сироткин, где Очкур...
     Матийцев жутко представил,  как трещат и  ломаются их ребра и как оба
уж поняли,  что им не спастись,  что это пришла их смерть и стоит и святые
рабочие стуки их  не вырвут...  Вот они застонали тише...  вот еще тише...
вот  уж  чуть  слышно,  как  вздох...  А  потом  те,  что  стучали  здесь,
остановились, и один спросил тихо:
     - Стало быть, кончились... господин штейгер?
     Автоном Иваныч медленно снял фуражку,  перекрестился,  сказал твердо:
царство небесное!  И  тыльной частью руки старательно вытер пот со лба,  а
десятнику Гуменюку приказал:
     - Плотников... Лесу... Живо!
     Тут же закрепили печь,  где было можно,  и стали откапывать; тянулось
это часов восемь,  и  во  все время Матийцев не  выходил из шахты,  и  все
коробило,  что и отсюда,  как из других печей,  чтобы не пропадала работа,
подъезжая шумно,  заберут коногоны уголь и отвезут на плиту,  к сдаче, как
будто это был такой же безответный,  рядовой, ежедневный уголь и как будто
его тоже можно мерить и считать вагонами и пудами...
     Откопанные  наконец,  раздавленные тела  их  осветил  было  лампочкой
Матийцев,  но от острой жути не мог смотреть,  а  потом,  когда вывезли их
наверх и  две  новые шахтерские вдовы -  одна  скуластая,  черноглазая,  с
грубыми руками,  другая  желтая,  с  птичьим лицом,  беременная,  прибежав
запыхавшись из  казармы,  упали обе на страшные тела ничком,  -  не только
Матийцев, даже урядник, похожий на станционного жандарма по спокойствию, и
тот не мог вынести их надрывного воя.
     Это  было  под  широким  навесом,  где  хранился от  дождя  цемент  в
бесчисленных бочонках и  около  было  вязко и  бело  наслежено;  но  когда
урядник решил,  что  бабы поплакали довольно и  что бабьи вопли -  занятие
домашнее,  а  на  руднике им  совсем не место,  и  начал отрывать от трупа
беременную Сироткину -  другая грубыми подсученными руками вдруг выдернула
у  него из  ножен шашку,  быстро уткнула эфесом в  землю и,  исступленная,
уперлась в нее животом.  Так бывает во время сильной зубной боли:  режут и
колют  десну,  чтобы новою болью заглушить прежнюю.  Шашка оказалась очень
тупа,  и  толпа около помешала бабе  -  острие прошло вскользь по  мягкому
животу,  но  рана  все-таки  была широка и  кровава.  И  отчетливо,  резко
осталось в  памяти,  как сидела баба на  земле,  зажимая рану обрызганной,
голой до локтя рукой,  дрожала,  глухо визжа,  и  блуждала по всем мокрыми
темными глазами;  как урядник,  испуганный,  держа шашку в  руках повторял
тупо:  "Вот дура.  Зачем она это?" - и у него, Матийцева, искал сочувствия
озадаченным взглядом;  как Сироткина -  хоть бы обернулась -  самозабвенно
причитала,  все  лежа ничком;  как  кочегар из  машинного отделения,  весь
черный,  только глаза красные,  развертывал свой грязнейший платок, должно
быть для перевязки,  а сзади мямлил кто-то косноязычно:  "Как же,  посуди,
осталась сама пята... Вот эта, зарезавшая..." И дождь хлестал.
     Ее  отправили в  больницу;  покойников схоронили,  сиротам отдал свое
месячное жалованье Матийцев.  Потом началось следствие,  и  уже  Яблонский
заранее поздравил Матийцева с месяцем тюрьмы за небрежность;  но он осудил
себя раньше суда.
     Куда-то пропали дни,  и потянулись почти сплошные ночи. В эти ночи он
долго не мог заснуть;  он зажигал  свечу  (лампу  зажигать  представлялось
излишне длинным),  ходил по комнатам, не уставая, часами, и не думал даже,
а только видел,  слушал,  ощущал всего себя, потому что раздвоился как-то;
слушал  себя,  но как будто и не себя,  а своего врага,  который ненавидит
беспощадно, врага, но в то же время и единственного друга, который не лжет
ни в едином слове самому себе о тебе самом, поэтому не слушать его нельзя.
И иногда подолгу глядел он на себя в зеркало,  как на  чужого,  пристально
всматриваясь в глаза,  теперь впалые и больные,  в завитки негустых мягких
волос,  в детские почти еще губы,  - и появилась привычка  вслух  говорить
тому, кого он видел: "Ну что, Саша? Плохи твои дела... Дрянь ты..." Но это
было минутное; вслед за этим являлась вдруг странная гордость от сознания,
что мера всех вещей в мире все-таки он сам и что это не жизнью вытесняется
он, а жизнь до самых глубин своих осуждена им.
     Эта  жизнь вся до  конца представлялась ясной,  при всей запутанности
своей -  очень простой,  нелепой по своей сущности,  и  казалось,  что нет
такого вопроса в ней,  которого нельзя было бы решить сразу, одним нажимом
мысли,  потому что разрешающее все в  жизни было уж  окончательно найдено:
смерть.


                                   III

     За  последние  дни  потерялась  куда-то  молодая  четкость  движений.
Матийцев долго одевался,  поднявшись,  а  когда оделся,  то вспомнил,  что
оделся не для шахты.  Разделся опять, напялил грязную грубую синюю рубаху,
высокие, тяжелые, смазанные дегтем шахтерские сапоги. Когда самовар внесла
девчонка-глейщица,  долго пил чай, и когда вышел, наконец, наружу, шел уже
девятый час.  Сеялся такой же,  как  вчера,  дождик мелкий,  лужи от  угля
кругом были, как чернила.
     В конторе,  куда зашел он за лампочкой, ждал его недавно уволенный за
пьянство камеронщик:  пришел проситься снова на  водокачку.  Теперь он был
трезв,  только синь,  сморщен и  жалок;  стоял и трясся,  и еле можно было
разобрать,  что бубнил он  что-то о  жене и  детях,  и  глаза у  него были
умоляющие и сильно воспаленные,  как у всех на руднике... А Матийцеву было
уж все равно.
     - Ну, иди себе, - сказал ему спокойно.
     Камеронщик понял это так,  как хотелось ему понять всей душой: "Иди к
своим помпам,  выкачивай воду,  как  раньше выкачивал:  ничего с  тобой не
случилось".
     - Покорнейше благодарю!  -  даже чуть покраснел от счастья.  -  Мне к
господину штейгерю явиться пойти?
     Матийцев,  занятый своим,  только отмахнулся от него рукой и добавил:
"Иди!", - даже не поглядел на него, но камеронщик еще раз поклонился низко
и пошел, радостно стуча по каменным плитам сапогами.
     А кладовщик,  сухой старикашка, подавая лампочку Матийцеву, посмотрел
на него независимо,  потому что он единственный на шахте ни в  чем от него
не зависел: хранил инвентарь бельгийской компании и только главной конторе
и был подчинен.
     Принимая лампочку, Матийцев подумал:
     "Он и  не  догадывается,  что завтра в  полночь меня уж  не  будет на
свете".
     И  так  однообразно думалось при  взгляде на  всех,  кто попадался на
дворе шахты. А тут еще котлы сбивали, и железо страшно лязгало, паровоз на
скупо блестящих рельсах пыхтел отчаянно,  везде мокрые груды угля,  - итог
каторжной работы в земле,  дым и гарь кругом, вверху - остовы труб и копер
"здания" на "Вертикальной Елене", как виселицы... Очень хотелось сейчас же
закрыть и  глаза и  уши,  сесть плотно в тишину и темь.  В голове шумело и
сверлило от бессонницы, и так явно болело сердце, не толчками, а сплошь.
     Автоном Иваныч встретился у  самого спуска в шахту в своей засаленной
драной тужурке с кантами и грязной фуражке. Поздоровался издали и крикнул:
     - А я пойду на литербу!
     В "Наклонной Елене" был уклон,  когда-то раньше обозначенный: "Литера
Б".  Шахтеры звали его "литербою" и вот почему-то теперь, с неделю уж, это
было любимое у Автонома Иваныча: литерба, литербе, литербой.
     Глядя на его веселое лицо с отеками, Матийцев прошептал брезгливо:
     - Какой дурак!
     Когда входил в шахту по грязному,  скользкому,  узкому спуску,  крыса
шмыгнула из-под ног:  здесь в  шахте их  было много -  питались объедками,
плодились в конюшне.  Прежде у Матийцева были счастливые дни и несчастные,
как  у  всякого,  кто  каждый день  рискует жизнью.  Он  не  любил,  когда
попадались под ноги крысы,  но  теперь что же могло случиться?  Прежде всю
жизнь щемило что-то:  что-то  могло прийти откуда-то непрошеное,  прийти и
случиться; а теперь что же еще могло прийти?
     Вспомнилось,  читал в  газете,  как  один самоубийца отравился только
затем, чтобы узнать, есть ли загробная жизнь.
     "Этот экспериментатор был студент,  кажется,  естествовед", - подумал
Матийцев и  улыбнулся,  но  тут  же  ясно припомнил,  что  это  был просто
какой-то штабс-капитан в отставке.
     По  скользкому  спуску,  перекрытому деревянными перекладинами,  ноги
ступали  нетвердо.  У  надоевших  стен  из  угля  был  ощутительно  живой,
самодовольно-глупый какой-то,  жирный блеск.  Привычно искал  глаз  гнилых
подпорок и балок крепления,  а рассудок был уже насмешлив и далек:  черт с
ними.  Раскачивал лампочку и соображал,  во сколько часов будет в Ростове,
если поедет сегодня вечерним поездом, которым не приходилось ездить.
     В  первом  штреке  человека  четыре  с  артельщиком закрывали кабель,
недавно проложенный, - это были первые, встреченные им в шахте.
     - Ну что, как? - ненужно спросил было Матийцев артельщика. Артельщик,
расторопный молодой малый,  начал бойко объяснять,  как,  по  его  мнению,
проще  было  бы  забетонить кабель;  иногда эти  чумазые люди  придумывали
дельные приемы.  Матийцев пытался было вслушаться,  но  ничего не  слыхал;
думал о своем:  о сестре Вере, о матери, которой тяжело будет узнать о его
смерти,  но что делать...  в  чем-то и  она была виновата.  И  когда бойко