: гибкое, ловкое и напоказ.
     Говорила она  не  в  полный голос  -  глуховато;  глаза блестели как-то
нехорошо,  точно и ее тоже продуло на палубе,  а руки она как сжала палец за
палец, так и держала на коленях забывчиво, не разжимая.
     - Вас кто-то сейчас обидел? - догадался Алексей Иваныч.
     - Ну,  вот еще! Как меня теперь обидеть? Меня уже нечем и негде обидеть
больше...  И мне ведь не тяжело сейчас,  -  нет... Вы, кажется, думаете, что
тяжело?  Не-ет,  -  это у вас такое уже сердце...  бабье.  Конечно,  вы были
превосходным мужем и  очень любили своего мальчика...  Отчего это у вас одно
плечо выше,  даже когда вы сидите?..  правое...  А-а, - это, должно быть, от
биллиарда!..  Я как-то пробовала на биллиарде,  и у меня,  -  представьте, -
выходило... даже сукна не порвала. Вы ведь играете на биллиарде?
     - Нет,  нет,  это у  меня смолоду так...  А как ваша рука?  -  вспомнил
Алексей Иваныч.
     - Ничего, зажило уж... вот.
     Сдвинула рукав, и опять увидал Алексей Иваныч неожиданно полную крепкую
руку с ямками на локте.
     Она поднесла ее к самому абажуру,  чтобы виднее,  и по руке разбежались
дразнящие желтые рефлексы.
     Алексей Иваныч поднялся даже,  так  это  опять взволновало его странно,
как и раньше,  -  у себя на даче.  Глядела она на него вбок,  а мослачок был
весь открыт. Ранки затянулись, - были как две свежих оспинки у Мити.
     - У  меня все заживает быстро,  -  и  совершенно уж ко всему на свете я
привыкла...  Это я говорю откровенно: ко всему... Иногда по ночам мне бывает
очень страшно: я никогда не думала, что буду жить, как теперь... И вот живу,
и мне безразлично ведь!.. Господи, до чего уж все безразлично!..
     (Посмотревши в  ее  глаза теперь,  Алексей Иваныч отвел свои и  подумал
определенно: "Она какая-то странная".)
     - А  откуда взял этот Макухин свой театр?..  Это вы обо мне разболтали,
что я скрываю?..  Да,  я скрываю это,  потому... Я очень не люблю, когда мне
напоминают разное...  Никогда мне не говорите об этом... хорошо?.. Ваша жена
покойная часто ходила в театр?
     - В театре я их первый раз и увидел...  вдвоем с Ильей...  -  бормотнул
Алексей Иваныч.
     - А-а?..  В театре?..  Ваша жена,  помню,  -  она - так, - и неожиданно
Наталья Львовна опять сделала,  как тогда у  него в  комнате;  даже руку она
быстро поднесла к шее,  чтобы расстегнуть крючки,  хотя вся длинная шея ее и
без того была теперь открыта, как у Вали.
     - Да, да... - бормотнул Алексей Иваныч, - да, да...
     - Похоже?..  Я не забыла, значит?.. - И вдруг она пригнулась и спросила
тихо, заглянув в него снизу: - Ну что же вы, как?.. Стреляли?
     - Я?.. Где?.. - удивился Алексей Иваныч.
     - А там... куда ездили... Я ведь знаю, куда вы ездили... Значит, нет?..
Даром только здесь упражнялись... Эх, вы!
     - Даром, да... зря... Не в кого было. Совершенно даром.
     - Вы его не видели? Не встретили, что ли?.. Не застали дома?
     - Видел...  Не-ет,  я его отлично видел,  -  вот как вас вижу... Нельзя
было...  Не в кого было стрелять...  Все-таки не в кого!.. Застал и видел...
Мы говорили.
     - Ничего я не поняла... Скажите просто!
     - А?.. Просто?
     - Если бы  вы  знали,  с  какой завистью смотрела я  на  вас,  когда вы
готовились!  Так это было... театрально!.. Я не смеюсь над вами, не думайте:
может быть,  для меня только то  и  естественно,  что театрально -  почем вы
знаете?  И папа с вами... так это было живописно... "Представь, - говорит, -
инженер-то наш,  -  кого-то на дуэль вызывает...  Но-о  стреляет по третьему
разряду!.." Вы все-таки вызвали его или нет, того... вашего? Или нет?
     - Нет... То есть, что-то такое сказалось, кажется... Нет.
     - Бедная же ваша жена...  Тихо так все это у нее кончилось...  И некому
было защитить,  и  отомстить некому...  Знайте,  что я  на  вас с  уважением
смотрела целых три дня! А у вас так тихо все кончилось... Эх, вы-ы!
     - Еще не кончилось... нет!
     - Ну-у-ну!..  Что же вы можете еще?.. Вы? Такой?.. Я очень волновалась,
когда вы уехали,  -  это правда. Я думала, что вы уж не приедете больше... А
вы как-то благоразумно все обернули...  Я не сумела так... да и не хотела...
Нет, я не каюсь.
     На  столе остались от работы два клубка шелковых ниток:  ярко-красный и
ярко-светло-зеленый (теперь,  от абажура,  оба почти одного цвета);  Наталья
Львовна стала подбрасывать их и  ловить;  у нее это выходило довольно ловко,
но Алексей Иваныч даже зажмурился от этого мелькания, так и сидел, потупясь.
Он думал в это время,  прав ли он? Верно ли он решил за нее вчера?.. Теперь,
когда он  сидел зажмурясь,  очень отчетливо представилось это,  как  входила
Валя к  Илье;  как  будто эта  комната была та,  и  вот она входит в  дверь,
окрашенную скверно под дуб. И лицо ее тогда, с потемневшими глазами, и сухие
губы, и руки - обе вперед, и тяжелая поступь беременной, - это представилось
так ярко, что нельзя было не поверить.
     - Вы слышали, что я сейчас?.. Нет?.. Вы о чем-то задумались...
     Наталья Львовна положила на  стол  нитки и  сказала,  глядя от  него  в
сторону и немного вверх:
     - Это было,  конечно, то, что называется аффектом... на суде... Но меня
не  судили...  Да никто от этого и  не пострадал.  Одним словом,  я  сделала
однажды то, что вы не решились... Я сделала это, - слышите?.. Я вас не пугаю
этим?..  От этого,  впрочем,  никто не пострадал,  -  не бойтесь. Я тоже "по
третьему разряду"...  как  и  вы.  Была  разбита  только  розовая лампадка в
номере...  (Маленькая  странность,  -  каприз  таланта:  вчитываться в  роль
непременно при  розовой лампадке...  так  она и  ездила с  ним везде)...  До
полиции дело не дошло,  конечно... Сцену я бросила. Приехала к своим, - куда
же больше? Вот и все.
     Она посмотрела на него вбок и добавила:
     - Вы поняли или нет?.. Или вы мне не верите?
     Но Алексей Иваныч не расслышал даже ясно, что она сказала.
     Точнее,  вышло так,  что слова ее  запали в  память,  но до сознания не
дошли:  он  их  только гораздо позже услышал.  Память их  отложила куда-то в
сторону, как совершенно ненужное теперь.
     Память теперь усиленно работала в  нем,  -  вернее,  весь он был только
память,  но  в  беспорядочном ворохе  своего  чужому  не  нашлось достаточно
видного места.  Показалось,  что  она  некстати говорит о  какой-то  розовой
лампадке,  которая разбилась, и тут же розовая лампадка эта связалась в одно
с  красной  гвоздикой  вчерашней,   и  больше  Илье,   чем  ей,  он  ответил
нерешительно:
     - Человек  человеку  -   жизнь  и  человек  человеку  -   смерть...   И
разграничить это очень трудно...  Вот мы сидим теперь с вами двое и -  почем
вы знаете? - может быть, вы моя смерть или я - ваша.
     - Да-а...  это,  конечно...  -  Она посмотрела на него внимательно, вся
выдвинувшись на свет, и продолжала о своем:
     - Теперь он за границей где-то, а где, - я не знаю. Послала ему десяток
писем poste-restante*:  в Рим,  в Париж,  в Берлин,  в Ниццу,  в Вену... еще
куда-то...  Может быть,  он получил хоть одно...  Он, наверно, получил, хоть
одно... Может быть, он мне ответит...
     ______________
     * До востребования (франц.).

     Она помолчала немного,  ожидая,  что он скажет,  и  добавила неожиданно
резко:
     - Вам надоело у меня сидеть?..  Вам хочется туда, к ним? Можете. Или вы
действительно больны?
     - А?  - очнулся Алексей Иваныч. - Нет, мне хорошо у вас... Нет, вы меня
не гоните.
     Он  поднялся,  прошелся по  комнате (можно  было  сделать всего  четыре
шага),  забывчиво заглянул за ширмы и  только теперь услышал,  что она пишет
кому-то за границу poste-restante, и спросил:
     - Это кому, кому вы пишете за границу?
     Она подняла удивленно брови и ответила медленно:
     - Ну уж неважно,  кому!  -  и опять начала подбрасывать шелковые мотки,
только теперь выходило у  нее неудачно,  мотки все падали на пол,  и Алексей
Иваныч подымал их  и  подносил ей,  пока она не  забросила их,  наконец,  за
ширмы, к вышиванью, и вдруг сказала:
     - Я очень завидую вашей жене!.. Меня никто не любил так, представьте...
Почему?  А?  Почему?  Ну почему?..  -  и лицо у нее стало длинно, по-детски,
досадливое.  -  Нет,  вы не смешны,  -  не думайте, что вы смешны... Вы даже
трогательны немного...  А почему,  кстати, вы носите такую фуражку казенную?
Вы были где-нибудь... как это называется?.. городским архитектором, да?
     - Да... Да, бесспорно, - бормотнул Алексей Иваныч.
     - Бесспорно?..  Знаете,  -  бросьте-ка ее:  она противная,  -  и носите
шляпу...  Право,  вам очень пойдет шляпа...  серая с  прямыми полями...  Тем
более,  -  теперь вы  без места...  Вот галстук ваш -  честный художнический
бант,  только вы  его  плохо  завязали.  Дайте-ка,  я  вам  его  перевяжу...
Боитесь?..  Ах,  это,  должно  быть,  ваша  покойная жена  научила  вас  так
завязывать?
     - Нет,  я сам...  - бормотнул Алексей Иваныч и несмело глядел, как она,
сказавши:  "Ну, если сам, тогда я, значит, могу", - начала что-то делать над
его широкой батистовой лентой.
     Очень близко от его глаз шевелились ее руки,  и  совершенно нечаянно он
сравнил их с  руками Вали и  отметил:  у  Натальи Львовны они были моложе...
(ничего больше, - только это: моложе).
     Перевязавши, она поднесла к нему зеркало и сказала:
     - Ну вот...  теперь гораздо лучше... И когда вы поедете к вашему... как
его зовут, кстати?
     - Нет,  я не хочу его больше видеть... Не хочу совсем! - твердо перебил
Алексей Иваныч. - Зачем он мне теперь?.. Не хочу.
     - Ка-ак?  Не хотите даже?  Что это вы?..  (Она улыбнулась.) Не-ет,  вас
опять потянет, увидите... Вот вы увидите... Уж это я знаю.
     - Откуда вы  можете знать?..  (Алексею Иванычу стало как-то неловко под
ее  взглядом,  теперь насмешливым.)  -  Нет,  мы обо всем уже все сказали...
Почти  обо  всем...   почти  все...  Вне  всякого  сомнения,  теперь  я  его
представляю ясно... довольно ясно...
     - Можно мне еще одну мелочь вспомнить?  (Она дотронулась до его локтя.)
Видите ли...  Когда разбилась лампадка,  тут  была,  оказывается,  в  номере
пестрая кошка (он очень любил кошек),  большая пестрая кошка... и вот, кошка
эта тогда - хвост дыбом, уши так (она показала, как), мимо меня в дверь, как
буря...  как молния! Так это меня испугало тогда, - больше всего на свете. Я
ее  раньше не видела совсем...  Откуда она взялась,  -  неизвестно.  Вдруг -
бржжж...  мимо ног...  Как молния!..  Едва привели меня в  чувство через два
часа...
     Она глядела на него,  пожалуй,  даже с испугом в глазах и ждала, что он
скажет теперь,  а он думал, что она некстати как-то говорит теперь о пестрой
кошке,  как раньше о розовой лампадке,  и повторил про себя:  "Она несколько
странная!.."
     В то же время почему-то все представлялся выстрел в Илью,  о котором он
столько думал все последние дни.
     Почему-то теперь с  кошкой этой и  с  разбитой розовой лампадкой упорно
связывался выстрел;  и  ощутительнее всего  и  заметнее всего был  для  него
теперь  маленький револьвер,  постоянно лежащий у  него  в  боковом кармане.
Показалось,  что нужно объяснить ей  (или кому-то  другому),  почему это так
мирно обошлось у него с Ильей, так "тихо кончилось", как она сказала раньше,
и он заговорил, будто про себя:
     - Разве я  не  мог бы?..  Не  рассуждая,  мог бы...  Для себя лично,  -
конечно,  мог бы...  и всегда могу...  О-о,  эта возможность всегда при мне:
вот!  (Он прижал пальцы к боковому карману.) Если бы ей это нужно было, я бы
мог...  Однако -  однако я ведь этого не почувствовал...  а ведь я его долго
видел...  Нет,  это только ничтожество,  тупое,  сытое ничтожество, и больше
ничего! И когда она умирала, она поняла это... наконец поняла.
     - Ваша  жена  полюбила  тупое  ничтожество?  -  живо  спросила  Наталья
Львовна.
     - И всякий человек также.  Всякий непременно влюбляется в причину своей
смерти,  -  верно, верно... и непременно в какое-нибудь ничтожество... Я так
начал думать недавно...  Верно,  верно... В сущности, всякий человек умирает
добровольно...
     - Даже когда его душат на большой дороге?
     - Даже когда душат на большой дороге.
     - Даже во время крушения поезда?
     - Да,  безразлично, когда и как... Даже боится он смерти или не боится,
- все равно.
     - Не понимаю... А Митя ваш?
     - Митю она взяла.
     - Ну, хорошо... А если бы она не умерла, ваша жена?
     - Она была бы теперь со мною... и только. И Митя тоже.
     Из другой комнаты слышно было:
     - Ну,  вира  помалу,  -  говорил прочно  Макухин,  должно быть  забирая
взятки; а Гречулевич подхватывал:
     - Ты опять "ну"?.. И нельзя ли тебе выражаться посухопутней?
     Вслушиваясь в это и глядя на завитки темных волос Натальи Львовны -  от
абажура позолотевших, - Алексей Иваныч разъяснил самому себе вслух:
     - Когда самоубийством кончают, - думают, что это - акт свободный, а это
все та же любовь к ничтожному...  Небытие!  Даже просто взять в чистой идее:
что ж такое небытие? Ведь его совсем не существует на свете... Что же это за
понятие?  Откуда оно?..  Это не  только абстракция,  -  это обман!  Подойдет
смерть и прикинется небытием.  Бытие небытия - какой абсурд! Нет, этому я не
поддамся... нет!
     - Не поддавайтесь! - серьезно сказала она очень тихо, закусив волос. От
абажура ли  или изнутри это шло,  она позолотела вся,  -  и  глаза,  и  щеки
прояснели,  -  улыбаясь,  но  это была не  снисходительная и  не  со стороны
откуда-то  улыбка,  а  близкая,  та  самая,  которая рождает в  душе большую
доверчивость,  и  Алексей Иваныч почувствовал,  что ей  многое можно сказать
именно теперь,  что слова его не отскочат, а лягут в нее, как в рыхлую землю
посев, и, светло глядя на нее, он проговорил:
     - Вы теперь очень хороши собой...
     - А-а!  Вот как?..  -  точно удивилась она.  - Только теперь?.. Ну и то
хорошо.
     - Я что-то не то сказал?..  Простите!  -  встревожился Алексей Иваныч и
сделал рукою свой обратно хватающий жест.
     - Нет,  ничего, - успокоила она, все так же улыбаясь, и вдруг добавила:
- А вы знаете,  какая тайная мечта у Гречулевича?.. Он мне говорил: попадать
в муху из монтекристо на десять шагов!..  "Больше,  - говорит, - ни о чем не
мечтаю!.."
     - Он  -  веселый,  -  бормотнул Алексей Иваныч.  -  Скоро его опишут за
долги...
     - Что вы?.. А гора его... Таш-Бурун?
     - Все,  и  гору...  С  него скоро все стащат...  -  И,  заметив крайнее
изумление в золотых глазах Натальи Львовны,  добавил поспешно:  - Впрочем, я
ведь этого не знаю толком - мало ли что о ком говорят...
     - А Ма-ку-хин? - живо спросила она.
     - Макухин - другое дело... Макухин подберет... Макухин все подберет...
     Он  опять повертел перламутровый ножичек,  раскрыл,  попробовал пальцем
острие и закрыл и совершенно незаметно для себя сунул его в карман.
     - Так вы его у меня еще и унесете -  ищи вас тогда!  - спокойно сказала
Наталья Львовна, покосившись на его карман.
     - А?..  Кого унесу?..  -  И,  догадавшись, Алексей Иваныч не рассмеялся
весело над  своей растерянностью,  не  сказал:  "простите",  не  сделал даже
своего хватающего жеста, - он только опешил, растерялся и покраснел.
     - Видите, как я... - бормотнул он, кладя ножичек на стол. - Это Митя...
У Мити такой же был -  перламутровый тоненький... и тоже английской стали...
Карандаши часто ломал,  я ему чинил... Ножик у меня находился, а то он часто
терял...
     Смущенный,  он постоял немного,  потупясь,  и, несмело взглянув на нее,
продолжал о Мите:
     - Он  очень беспокоился,  когда терял...  Скажет:  "как же  это  я  так
мог?.." И руками даже так разведет: "Не понимаю!" - точно большой... Придешь
с  работ,  утомленный,  конечно,  -  на диван приляжешь,  а тут Митя:  глаза
веселые,  даже,  пожалуй,  хитрые немного,  -  да,  именно лукавые: "А ты, -
говорит, - что же свою обязанность забыл? А?.. Ты что же это не спросил, как
я  переписал басню?.." И руки назад,  а в руках тетрадка...  Басня,  что ли,
такая есть,  или сказка:  "Орел и ветер"?..  Приносит мне раз - очень, вижу,
красиво написано "Орел",  даже с хвостиками везде,  где можно... очень много
хвостиков... "Ветер" кое-как, а уж "Орел" так и парит по тетрадке... "Что же
ты его так,  Митя, очень уж старательно разрисовал, этого "Орла"?" - "Ну еще
бы,  -  говорит: - "Орел"!" - "Конечно, - догадываюсь, - орел - царь птиц...
Все-таки очень старался ты..." - "Да, - он говорит, - напиши-ка его кое-как,
невнимательно, еще заклюет!.." - такое воображение детское, живое... Я понял
теперь,  почему с ним не простилась Валя (моя жена), когда уезжала... Прежде
я не понимал этого...  Она нарочно с ним не прощалась:  она знала, что он бы
ее непременно удержал... Вне сомнения... Она просто боялась...
     - Ну ничего,  что ж.  У вас еще может быть другой Митя,  -  сказала она
беспечно.
     - Каким образом?  - Алексей Иваныч даже испугался. - Лепетюк?.. Нет уж,
другого не будет!.. Лепетюк, вы думаете?.. Это ведь не мой, - это его.
     Она отшатнулась на спинку стула, чтобы уйти лицом в тень...
     - А можно и мне вспомнить одну мелочь?  Очень маленькую, - я недолго...
Представьте так:  едет в вагоне четвертого класса девочка лет восемнадцати -
и всех любит -  очень еще,  очень была наивна, институтка ведь... Одета она,
как простая сельская девка:  на ногах лапотки,  на голове платочек, белый, с
желтым горошком.  И вот,  -  напротив баба,  при ней трое ребят...  и мешки,
конечно:  без таких вот грязных мешков ни  одна баба никуда не поедет,  да и
нельзя ей без них ехать...  Было у ней десять рублей, - красная бумажка: все
ее  состояние,  -  билет  четвертого класса и  десять рублей.  Зачем-то  эту
бумажку из  мешка  она  вытащила...  да,  конечно,  ребятам хлеба  купить на
станции,  -  мелкие уже  все вышли...  а  ребята эти,  очень много они хлеба
ели...  Дала эту бумажку подержать старшенькому,  а  он,  -  представьте,  -
ротозей деревенский, в окно ее упустил на ходу поезда... Что тут было! Денег
у бабы уж никаких больше нет... и баба ревет, и ребята ревут... и все кругом
ахают...  Девочка эта наивная,  в лапотках,  - у нее тоже было только десять
рублей,  золотой,  на  кресте в  тряпочке был привязан,  -  отдала бабе этот
золотой...  и  все.  Отдала,  а сама осталась совсем без копейки...  Одна...
представьте! Она пожалела, не правда ли?.. А ее... ее... не пожалели!
     - Вы что?.. Плачете?.. - удивился Алексей Иваныч.
     - Разве?..  Вот  еще  новости!  (Она  быстро  вытерла  слезы  со  щек.)
Действительно ведь!..  Только я не плачу,  не делайте скорбного лица...  Это
просто от того разу осталось,  -  помните? Ну вот, когда вам очень хотелось,
чтобы я заплакала.
     Посмотрела на него долго и добавила:
     - Расскажите еще  что-нибудь о  вашей покойной жене...  У  вас  это так
хорошо выходит!
     - Как "хорошо"?
     - Ну,  живо, что ли... трогательно... Я сказала, что ей завидую? Нет, -
что же хорошего завидовать человеку после его смерти?.. Мне ее очень жаль...
Я на нее ничем не похожа?.. Ни капли?
     - Нет,  конечно...  Вы...  другая  совсем...  -  Алексей Иваныч  дернул
плечом,  правым,  которое было выше левого, оглядел прикрытую дверь и сказал
вдруг: - Может быть, уж пойдемте туда, к ним?
     - А-а... вот как?.. Соскучились?..
     Улыбаясь широким  несколько ртом,  Наталья  Львовна  быстро  встала,  и
Алексею Иванычу сделалось очень как-то неловко, когда она сказала тихо:
     - Никогда больше не говорите мне о жене своей покойной,  - право! Зачем
это мне, а?.. Мне это совсем не нужно!..
     И сама отворила дверь.


     В  синеватую от табачного дыма муть этой комнаты Алексей Иваныч вошел с
тоскливым желанием сейчас же уйти к  себе и уж продвинулся было к полковнику
прощаться,  когда  Наталья Львовна,  взявши  из  рук  Гречулевича колоду (он
только что приготовился сдавать), бросила ее на диван.
     - Будет уж вам!  -  сказала.