лостей,  что  больше уж  к  ней и  ногой не
ступит!".
     А Дарья Алексеевна после ухода гостьи так и тряслась от хохота:
     - Ой,  не могу!  Вот уморила меня эта дурища!.. И какой про-нонс! Какой
невозможный про-но-онс! Да такую ни один француз ни за что не поймет!
     В  то же время оказалась эта Дарья Алексеевна совершенной бесстыдницей,
и  когда  рассказывала о  своих  любовных похождениях Марье  Тимофеевне,  та
всплескивала руками и убегала, не дослушав, а потом говорила Ливенцеву:
     - Ну,  Николай Иваныч,  много я всяких бесстыдных видала,  а такой, как
эта,  не приходилось!  Вообразите себе,  что тринадцать человек детей у  нее
было,  и все,  все от разных любовников, а от мужа ни одного не было, и она,
конечно, всех тринадцать человек на него одного записала! И с кем только она
не жила! И вот же стыда никакого нет промолчать-то об этом!
     Потом ей  вздумалось писать свои мемуары,  а  чтобы диктовать их вполне
грамотному писцу,  Марье Тимофеевне опять были хлопоты - найти такого писца.
Нашла было какого-то бедного реалиста пятого класса,  но тот, просидев у нее
всего час, больше уже не приходил, солидно говоря в объяснение:
     - Это,  черт ее  знает,  эротоманка какая-то!  Мемуары!..  Кто же такие
мемуары будет читать?
     А  между  тем  этот  реалист  был  очень  доволен  сначала,  когда  его
пригласили.  Он говорил Марье Тимофеевне:  "Предчувствую,  что будет богатый
для меня материал!" Мечтая со временем стать великим писателем, он отнесся к
делу  с  мемуарами  вполне  серьезно.  Он  вообще  был  серьезен.  Несколько
заикаясь,  он  говорил о  Льве  Толстом:  "Н-ничего,  что  же,  с-с-старичок
все-таки  п-писал  неплохо!.."  Так  же  снисходительно  относился  он  и  к
Тургеневу,  но  более молодых он  уж  не  признавал.  И  вот  даже и  такого
самоуверенного сумела поставить в тупик эта прихотливая старуха.
     В  один  превосходнейший день  на  Малой  Офицерской встретил  Ливенцев
Гусликова с совсем молоденькой и невысокой,  почти девочкой на вид,  сестрой
милосердия и почему-то сразу понял,  что это и есть та самая "симпомпончик",
о которой он говорил.
     Впрочем,  и Гусликов,  как только поровнялся с ним Ливенцев,  придержал
его и сказал торжественно:
     - Ну вот, знакомьтесь теперь!.. Это - счастливый случай в вашей жизни!
     Только подав руку сестре,  но еще не присмотревшись к  ней внимательно,
Ливенцев спросил его шутливо:
     - Почему же именно счастливый случай?
     - Видите ли, счастье, конечно, не вполне еще известно, что оно такое, -
отдаленно начал объяснять Гусликов, - но должен вам сказать из своего опыта,
что вот,  например,  говорят,  веревка от повешенного приносит счастье... Вы
это слыхали?
     - Слыхал,  -  отозвался Ливенцев,  разглядывая яркий  большой новенький
красный крест на белом переднике сестры.
     - Хорошо,  слыхали...  но знайте,  что это -  полнейшая чушь!  У  нас в
полку,  я еще тогда поручиком был,  повесился солдат один на своем мотузке -
ремень такой для шаровар.  А  я  в  то  время сильно играл в  карты и  был в
проигрыше большом...  Смотрю на  мотузок этот во  время следствия -  военный
следователь приходил -  и  думаю:  "Вот  случай!  Все  мое  счастье  в  этом
мотузке".
     - Ха-ха-ха! - звонко засмеялась вдруг сестра.
     - Чего вы? - обиделся как бы даже Гусликов.
     - Мотузке! - повторила, смеясь, сестра.
     - Что?  Слово смешное?..  Известно, солдатское слово... Одним словом, я
этот мотузок во время следствия подменил другим мотузком,  у другого солдата
взял, а тому обещал купить новый, и вот, значит, уголовный мотузок спрятал в
боковой карман,  а  сам думаю:  "Тут мое счастье!" В боковом кармане рядом с
бумажником.  Пошел играть в  тот же вечер -  и  что же вы думаете?  Ни одной
карты мне не дали, все били! Последние свои деньги я проиграл в тот вечер...
Однако думаю:  "Не-ет!!  Это  испытание моей воли,  а  мотузок -  он  должен
бо-ольшущий выигрыш мне дать!" Взял казенные деньги,  - тогда у меня были, -
и  что же?  И  казенные деньги ухнул,  да еще должен остался...  Ну,  тут уж
нечего делать,  -  говорю все жене.  Схватила жена этот мотузок да  скорее в
печку...  Может быть, если бы я до третьего раза дошел, я бы все выручил, да
вот...
     - Веревка от повешенного, а не повесившегося, и, кроме того, не мотузок
там какой-то! - весело ударила его пальцами по груди сестра. - Вот потому-то
вы и проиграли,  что моту-зок!  -  и она опять залилась хохотом, повторяя: -
Ну, может же быть такое смешное слово: мо-ту-зок!
     Ливенцев хотя и не понял, какое отношение имел этот случай с мотузком к
его знакомству с  очень юной сестрой,  но спрашивать не стал,  тем более что
Гусликов начал прощаться, говоря:
     - Ну вот, не упускайте своего счастья, и всего вам хорошего!
     Когда отошел Гусликов и он остался вдвоем с новой знакомой,  только тут
он рассмотрел ее внимательно и сказал:
     - Такой молоденькой сестры мне еще ни разу не приходилось видеть.
     - И  хорошенькой?  -  вдруг  бойко спросила она  и  посмотрела на  него
лукаво,  выжидательно,  самоуверенно, робко, смущенно, по-женски, по-детски,
требовательно и грустно.
     Вообще это  был  очень сложный взгляд темных и  под  узкими,  правильно
лежавшими темными бровями матово,  но не тускло,  блестевших глаз.  Впрочем,
сложным  он  мог  показаться Ливенцеву и  потому,  что  был  продолжителен и
несколько настроений переменилось в нем.
     Также  оказалась странно неустойчивой и  каждая черточка ее  небольшого
лица:  вот лицо девушки,  вот через момент - подростка, вот - совсем детское
лицо,  а  вот  как  будто  женщина,  многое  уже  испытавшая в  жизни  и  со
страдальческой складкой между бровями.
     И удивленный этим и желая сказать ей об этом, Ливенцев спросил:
     - Ваше имя-отчество?
     - Отчество? - будто поразилась она. - Я просто Еля.
     - Еля?.. Это как же будет по-большому? Елена?
     - Только так меня и зовите - Еля. А иначе я не хочу и не люблю.
     - Мне кажется, вы как будто слишком юны для сестры, а?
     - Ну вот,  юна!  Ничуть не юна, а как раз... А если б была юна, меня бы
не приняли...  Хотя я,  конечно,  сказала,  что мне больше лет,  чем есть...
чуть-чуть больше... Но ведь вы же об этом не расскажете?
     - Зачем же мне об этом говорить? И кому именно?
     - А то, ведь вы знаете, сестер теперь стало много-много, очень много...
Пожалуй,  столько же почти, как солдат... Ну пусть бы уж какие-нибудь старые
девы шли в сестры, им простительно, - ну куда ж им больше, бедным, правда?..
Только в  сестры!..  А  то  ведь все,  все,  решительно все  идут в  сестры:
молодые, старые, средние, - все! Раз все мужчины теперь в армии, значит надо
и всем женщинам тоже быть в армии!.. Обезьянство это, вы думаете?
     - Я ничего не думаю на этот счет, - поспешил сказать Ливенцев.
     - Нет,  это не  обезьянство.  Это просто погоня за  мужчиной:  куда все
мужчины, туда и они! Вообще у женщин нет ни своей жизни, ни своего мнения, и
будто бы жили когда-то какие-то а-ма-зонки... Че-пу-ха! Ни за что не поверю,
чтоб они могли жить одни!
     - Кажется, разговор об амазонках у древних историков был такой, что они
будто бы только и делали, что воевали с мужчинами, - улыбнулся Ливенцев.
     - Это  другое  дело!  Это,  конечно,  похоже  на  правду...  Воевать  с
мужчинами -  это  прямое женское назначение.  Так,  в  общем,  и  получается
равновесие.
     - Неустойчивое?
     - А зачем же нужно устойчивое? Устойчивое - это было бы очень скучно, и
было  бы  неинтересно жить...  Вы  думаете,  мне  легко было  попасть сюда в
госпиталь?  Я попала только потому, что просилась сама в заразное отделение.
В  заразное мало кто идет из  сестер,  даже если им приказывают,  а  я  сама
просилась.
     - Вы и теперь в заразном?
     - Не бойтесь, я уж теперь в общей палате. Только я у нижних чинов. А то
офицеры любят,  чтобы сестры около них  все  время сидели и  глупости бы  им
разные говорили, а они чтобы им ручки нежные жали... Терпеть не могу!
     - Ну кто бы,  глядя на вас,  подумал, что вы этого терпеть не можете? -
весело  сказал  Ливенцев.   Но   она   глядела  на   него  снизу  вверх  так
умоляюще-грустно,  что как-то  неловко стало ему за свое восклицание,  и  он
спросил:
     - А ваша фамилия, Еля?
     - Худолей...  Немного странная,  да?  Но это просто украинская фамилия.
Отец мой -  военный врач.  Он сейчас на фронте с полком. И полковник Ревашов
тоже на фронте...
     Ливенцев заметил,  что,  говоря это,  она как-то уронила голову,  стала
сутулой и  совсем маленькой и опустила углы губ.  Совсем тихо,  как-то почти
шепотом добавила:
     - Ну, мне надо идти на дежурство. До свиданья!
     И пошла в свой госпиталь, который помещался недалеко от дома Думитраки.
     Не  понял  Ливенцев,  о  каком  полковнике Ревашове  она  сказала  ему,
совершенно не нужно для него,  но отчетливо подумал о ней:  "Еще одна жертва
войны!"
     Представил почему-то ее отца, полкового врача, таким, каким был Моняков
в гробу (может быть,  убит уже или умер от тифа, а письма об этом не от кого
получить ей),  -  и ее,  маленькую,  с опущенными плечами и тихим голосом, с
кровавым крестом на  груди,  стало жаль Ливенцеву,  и  жалость эта временами
возникала в  нем  потом беспричинно весь этот день,  между тем как день этот
мало был пригоден для жалости.
     Ратники с ближних постов у туннелей ходили в город пешком, полем, прямо
на Корабельную,  а с дальних постов приходилось ездить в товарных вагонах. В
этот  день  с  одного  из  дальних  постов  приехал  сам  начальник караула,
унтер-офицер Тахтаров,  и  просил дать ему позволение выгнать из их землянки
фельдшера Пароконного,  который занялся в  землянке выгонкой ханжи и продает
ее ратникам и хуторянам поблизости.
     - И  вполне может он  этим споить мне людей,  и  какие же  из них тогда
часовые,  ваше благородие?  Как пьяного человека ставить на  пост?  Да  он с
пьяных  глаз  еще  и  проходящего человека  какого  убить  может,  тогда  не
разделаться!
     Невысокий,  с  черной  бородкой,  южного  обличья,  Тахтаров  добавлял,
волнуясь:
     - Зачем нам его прислали? Люди у нас ничем не болеют... А если заболеет
кто случайно,  сейчас мы  его на  дрезине или на  поезде отправить можем,  и
прямо в Дружину, в околоток.
     Ливенцев спросил:
     - А отчего мне не доложил, когда я был на посту?
     - Переказывал же  я  ему,  чтоб это дело неподходящее оставить,  он мне
свое обещание сделал при всех,  а чуть вы только проехали в город - опять за
свое.  Да  еще говорит:  "Что ты мне начальник,  что ли?  Я  только в  твоей
землянке жительство имею, а что ты унтер, то и я унтер, - цена одна".
     Этого Пароконного навязал на посты, "заботясь о здоровье нижних чинов",
не кто иной, как зауряд-врач Адриянов, исполняющий пока обязанности старшего
врача.  Предстояло иметь  дело  со  штабом дружины,  и  уже  это  одно  было
неприятно Ливенцеву,  так  как  не  хотелось говорить о  ханже  на  постах с
человеком, недавно похоронившим дочь.
     Но Полетики,  к  счастью,  совсем не было в дружине,  а Гусликов сказал
просто:
     - Гоните его к черту с поста, и весь разговор! А здесь мы его под арест
посадим...  у себя,  в карцер, на двадцать суток. Или можем и на гарнизонную
отправить.
     Это  был первый случай за  всю службу Ливенцева,  когда приходилось ему
прибегать к наказанию,  однако немаловажным считалось и преступление - гнать
спирт,  да  еще на постах.  Покрывать Пароконного было нельзя,  но его могли
отдать и под суд и наказать серьезнее,  чем карцером или гауптвахтой. Вообще
это была неприятность, беспокоившая Ливенцева весь этот день.
     А на другой день на постах оказалось и, кроме Пароконного с его ханжой,
кое-что новое.
     На одном посту увидел Ливенцев бабу,  хозяйственно чистившую картошку в
котел для обеда:  оказалось,  приехала жена к одному ратнику, и бойкий унтер
Вяхирев сказал, улыбаясь:
     - Дозвольте доложить,  я говорил, что это - непорядок, ну что же будешь
делать, когда приехала? Гнать ее - этого приказа я тоже от вас не получал. А
хлопцы какие,  - конечно, всякого завидки берут, - хотят уж сюда тоже баб из
деревни повыписывать. Вот и будет тогда, как в Юзовке, в казармах, шахтеры в
одной комнате живут:  на столе -  муж с женой спят, под столом - муж с женой
спят, а по бокам - холостые нахлебники.
     Пришлось Ливенцеву объяснять,  что землянки -  все равно что караульные
помещения при гарнизонной гауптвахте,  и  уж ни в  коем случае нельзя в  них
жить бабам; что солдаты на караульной службе - совсем не артель плотников, и
стряпух им никаких не полагается.
     Но  весна  вообще брала  свое.  На  другом посту ему  передали письмо в
запечатанном конверте, и хотя очень безграмотен был адрес, но письмо было на
его имя и передано старшему поста одним из местных хуторских парней.
     Ливенцев прочитал в нем:
     "Ваш ополченец Мартыненков гуляет с  барышней,  которая занята мною,  и
ночным временем преследовал за мною с железными припасами, но то оказался не
я,  а  Ванька Сивоконь.  За сим остаюсь неизвестный вам Боровик Иван и  буду
жаловаться еще выше".
     Пришлось посоветовать Мартыненкову с  железными припасами за парнями не
гоняться, так как железные припасы могут оказаться и у них.
     Приехав  с  постов,  откуда  вывез  он  и  фельдшера Пароконного с  его
аппаратом для ханжи,  Ливенцев встретился с  Елей Худолей совсем недалеко от
дома Думитраки: она только что вышла из госпиталя.
     И первое, что она сказала, очень ласково улыбнувшись, было:
     - Вы меня ждали? Да? Как это мило!
     Усталый от поездки,  еще со стуком дрезиновых колес в  ушах,  он поднял
было удивленно брови, но не решился ее, такую маленькую и радостную, обидеть
правдой. Он улыбнулся тоже и ответил:
     - Ждал или нет, но вот - встретились.
     И она повторила:
     - Вот встретились!.. А я с дежурства, и устала до чертиков!
     Ему,  который вчера весь день жалел почему-то  эту странно-юную сестру,
теперь  приятно было  видеть  ее  веселой,  несмотря даже  на  усталость "до
чертиков".  Очень по-мальчишечьи ширились и  искрились карие глаза,  и грудь
под кровавым крестом уже не  казалась впалой,  плечи не  обвисали,  -  будто
взбрызнуло ее  сразу живой водой.  Выходило так,  что  обрадовалась она ему,
Ливенцеву,  которого видела всего один раз.  Но радовать людей иногда бывает
приятно, если это не твои враги, и Ливенцев отозвался:
     - Я тоже немного устал, а главное - хочу чаю.
     - Но?..  Договаривайте же! "Но мне далеко идти домой, поэтому", - бойко
подхватила она.
     - Что именно "поэтому"?
     - Поэтому вы можете пойти к нам,  и мы вас,  бедного, усталого прапора,
напоим чаем!
     - Гм... Вы, значит, живете здесь в своем семействе?
     - Нет.  Нисколько.  Я  тут одна...  Но мы живем на одной квартире еще с
одной сестрой из нашего госпиталя.
     - Понимаю... А это далеко отсюда?
     - Ну-у!..  Что же это вы так? Вот уж и далеко-о! - опечаленно протянула
Еля.  -  Наверное,  это гораздо ближе,  чем до  вас,  потому что всего через
четыре дома.
     Ливенцев поглядел на  дом Думитраки,  очень заметный отсюда,  и,  чтобы
видеть ее снова веселой, сказал:
     - Если у вас в самом деле есть чай и даже -  что уже более неожиданно -
са-хар, то...
     Еля по-детски коротко хлопнула в ладоши и засияла вновь,  а когда пошли
они рядом в сторону, противоположную от дома Думитраки, Ливенцев спросил:
     - А  этот полковник кто?..  Вот  вы  мне говорили вчера о  своем отце и
полковнике... Ревунове, кажется?
     - Ревашове, - поправила она, чуть отвернув голову.
     - Ах, Рева-шов... Это кто же? Командир того полка, где ваш папа врачом?
     - О-он?..  Да, он командир полка был... А теперь я не знаю... теперь...
он, может быть, уже командир бригады.
     Говоря это,  она  вновь потускнела,  и  плечи ее  обвисли,  и  Ливенцев
почувствовал,  что совсем не нужно было спрашивать ее о каком-то полковнике,
что лучше бы было говорить о хорошей погоде,  о дружной весне этого года,  о
том,  что скоро будут лететь и  курлыкать журавли.  И  вот-то  они удивятся,
бедные,  всему тому, что делают теперь на земле люди! И, может быть, даже не
один косяк их попадет под ночной обстрел...  И  вообще дикие звери и птицы -
что они должны думать теперь о человеке?..
     - Кончено!  -  говорят они.  -  Взбесились люди.  Сошли с ума!  Никакой
временный госпиталь на  Малой Офицерской улице в  Севастополе им не поможет!
Спасайся от них все,  кто и  как может,  а  их положение безнадежно!  -  так
отвлекал Ливенцев Елю от вредных мыслей о каком-то неведомом ему Ревашове, и
они дошли быстро до двухэтажного дома старой стройки, о котором сказала Еля:
"Вот и наш дом".
     В низковатой небольшой и довольно затхлой,  плохо обставленной комнате,
которую Еля  называла столовой,  потому что  была у  них  с  другою сестрою,
Квецинской,  еще  одна  комната  -  спальня,  Ливенцев пил  чай  с  дешевыми
карамельками вместо сахара и  слушал,  как  Квецинская,  женщина уже лет под
тридцать,  с  каштановыми волосами,  подстриженными в  кружок,  в коричневой
блузе, подпоясанной широким кожаным поясом, отчетливо ставя слова, говорила:
     - Ведь наш  госпиталь испытательный,  вот к  нам и  посылают или таких,
какие сами от службы хотят освободиться, или от которых желают освободиться.
     - Кто же именно желает этого последнего? - не сразу понял Ливенцев.
     - Как же кто именно?  Ясно, что начальство! Кто аб-со-лют-но ни к черту
не годится, а на службе между тем числится и жалованье получает, на черта он
нужен?
     Ливенцев отмечал,  наблюдая и слушая ее,  что она - женщина решительных
суждений,  размашистых движений и яростной походки,  но вспомнил Миткалева и
сказал:
     - Да, алкоголики, например...
     - Неисправимые алкоголики,  которые все готовы лакать даже спирт из-под
зародышей в музее,  -  зачем их держать на службе?  Явный вред от них!  А то
бывают даже эпилептики,  но скрывают... Или у него, например, грыжа, и ходит
он  -  как  через заборы все  время лазает,  а  тоже туда же:  слу-жить хочу
отечеству!
     - Вы, надеюсь, это только об офицерах говорите?
     - Ну уж,  разумеется,  не о  нижних чинах,  которые членовредительством
занимаются и сулему пьют, чтобы их отпустили.
     - Маня - в офицерской палате, - скромно вставила Еля.
     Она  вообще держалась очень скромно при своей старшей подруге,  которая
собиралась уходить на  службу в  госпиталь,  хотя  и  не  отдохнула еще  как
следует от продолжительной поездки, приехав только в этот день утром.
     - Проездила двенадцать дней,  -  рассказывала она,  -  сколько ночей не
спала! Вы представьте: получаю телеграмму от брата, поручика: "Ранен, лежу в
Варшаве".  Взяла отпуск,  тут же помчалась в Варшаву. Примчалась, ищу везде,
бегаю высуня язык по всем лазаретам... Кое-как нашла след наконец, но только
один след,  а  не брата:  "Третьего дня отправлен в Двинск".  Я немедленно в
Двинск...  В  Двинске  на  вокзале телеграмма до  востребования:  "Отправлен
Новгород".  Я в Новгород тут же, без отдыха. А там уж по залу первого класса
ходит почтальон железнодорожный:  "Госпоже Квецинской телеграмма!"  -  "Мне,
говорю, мне! Давай! Что там такое?" Читаю: "Отправлен Петроград". Я тут же в
Петроград.  Там его и  нашла наконец,  -  слава богу,  дальше не  успели еще
отправить.  И представьте!  -  легко ранен в руку шрапнелью и контужен - вот
так,  правый бок...  и  только всего!  А  я-то  что передумала за это время,
потому что нигде не могла добиться,  как ранен!  Думала уж -  без ног лежит,
обрубок,  а  он легко!  Даже досадно мне стало!  Теперь посылают его в Крым,
нашли неврастению...  А  я  побыла у  него всего один день -  и назад...  На
двенадцатый день  вернулась,  хотя  отпуск получила на  три  недели...  Вот,
вступаю в исполнение обязанностей.
     - Почему же вы так спешили?
     - Не могу иначе! Это мое приз