лировалась под  рукою,  стала
совершенно гладкой, и на нее отлично можно было опираться, а снизу захватить
ее безымянным пальцем, чтобы в руке держалась крепче.
     О политике он говорил однообразно, но вполне убежденно:
     - Паршивый у нас царишка,  -  вот беда наша!..  И ту войну, с японцами,
проиграл,  так зачем же в эту еще полез?.. Си-дел бы ты, пропойца непутевый,
тихо-мирно,  дожидался бы,  когда удобнее тебе лататы задать, а то, пожалуй,
хуже тебе будет: убьют, как Людовика Шестнадцатого убили.
     Сыромолотов слушал  и,  незаметно  для  увлеченного старца,  подмигивал
Наде,  дескать,  не прав ли он был,  поместив деда в толпу демонстрантов. Но
когда вместе с дедом приходила Дарья Семеновна, та все-таки, на случай чего,
оглядывалась при  таких бунтарских словах на  окна  и  успокаивалась,  когда
вспоминала, что окна выходят не на улицу, а в сад.
     Вся круглая и невысокая, она увековечила себя не в Наде, а в ее младшей
сестре  Нюре,  с  недавнего времени  живущей  в  Севастополе,  где  муж  ее,
прапорщик флота,  служил на одном из самых крупных судов.  Таким образом,  в
войну была втянута и  эта  дочь Дарьи Семеновны,  как  двое из  ее  сыновей,
служивших в армии на Западном фронте,  и двое других -  на других фронтах, а
между тем до войны они были кто инженерами,  кто студентами, - так велик был
спрос на  пушечное мясо.  Ведь  свыше двух  миллионов было в  плену в  одной
только Германии, не говоря о миллионах раненых и убитых.
     Очень затянулась война,  о которой в начале ее многие,  даже сведущие в
государственных делах, люди, как бывший премьер-министр Витте, говорили, что
она  должна  окончиться  через  три-четыре  месяца.  Летнее  наступление  на
Юго-западном фронте захлебнулось под  Ковелем;  Румыния,  выступившая не  на
стороне тройственного союза,  была  в  очень короткий срок разбита и  занята
германо-болгарскими войсками; Италия была разбита Австрией...
     Успехов не  было,  но  тем отчетливей в  сознании Нади рисовалось,  что
такое напряжение всех сил может привести только к  очень крупным и главное -
решительным результатам.  Она любила повторять вслед за мужем: "Угол падения
равен углу отражения!.."
     Называя свои  заботы  о  картине Алексея Фомича  прямым участием в  его
работе,  она старалась делать все,  чтобы на пути к окончанию этой работы не
возникало никаких препятствий.  Но вдруг,  -  это случилось 5 октября, - она
получила тревожную телеграмму:  "Надя, приезжай немедленно: мне очень плохо,
и совсем некому мне помочь. Нюра".
     Нюру в  самом начале войны Надя устроила на  те  же бестужевские курсы,
где училась сама.  Там,  в Петрограде, Нюра познакомилась с молодым лесничим
Калугиным, за которого и вышла замуж. Но война требовала новых и новых жертв
на место выбывших из строя людей,  и Калугин,  имевший какую-то льготу,  был
тем не менее взят в ополчение.  Он должен был пройти через школу прапорщиков
и  выбрал морскую школу в  Кронштадте,  которую через четыре месяца окончил,
получив не столько знания морского дела,  сколько чин "прапорщика по морской
службе". Окончив эту школу одним из первых по успехам, он получил назначение
на  новый  мощный линкор "Императрица Мария".  Назначение это  считалось его
товарищами по школе очень счастливым,  так как Черноморский флот в эту войну
почти не имел никаких столкновений с  противником,  поэтому опасности там не
предвиделось.
     Но Нюра была беременной,  и, отправляясь в Севастополь, Калугин оставил
ее  в  Петрограде,  чтобы она могла приехать к  нему,  когда он устроится на
новом  месте,  несколько освоится со  службой и  найдет квартиру,  что  было
нелегко,  так как Севастополь был переполнен.  Когда же,  наконец,  он нашел
комнату,  Нюра так поспешила к мужу, что даже не остановилась в Симферополе,
чтобы повидаться с  матерью и  сестрой,  -  отложила это  до  более удобного
времени.
     Она,  конечно, писала из Севастополя, но ничего тревожного не было в ее
письмах; и вдруг теперь эта телеграмма, очень спешно вызывающая Надю.
     - А что,  может быть,  и мне надо поехать вместе с тобою?  - совершенно
неожиданно для Нади сказал Алексей Фомич.
     Отлично  знавшая,  как  дорожит  своим  временем  муж,  Надя  так  была
обрадована этой  готовностью его  ей  помочь,  что,  хоть и  была в  слезах,
бросилась его целовать. И на другой уже день они поехали в Севастополь.


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

     Поезд пришел туда в шестом часу вечера.
     С  вокзала на извозчике отправились сначала в  гостиницу Киста,  старый
трехэтажный дом,  выбеленный еще до  войны в  светло-зеленый тон,  но теперь
очень неприглядный, выцветший, с подтеками.
     Хорошо в  этой  гостинице было только то,  что  стояла она  недалеко от
Графской пристани,  Морского собрания,  Приморского бульвара.  Хорошо было и
то,  что  нашелся в  ней  свободный номер,  хотя и  очень невзрачный,  убого
обставленный, на третьем этаже.
     Гостиница эта возникла здесь еще с тех времен,  когда Севастополь начал
отстраиваться в семидесятых годах после Крымской кампании.  С третьего этажа
видно было всю Большую бухту,  в которой стоял флот, и Алексей Фомич тут же,
войдя в номер, обратился к коридорному:
     - А  что,  любезнейший,  можете вы  мне  показать,  где  стоит  корабль
"Императрица Мария"?
     Коридорный,  человек еще не старый,  но какой-то весь выжатый,  желтый,
худой,  бритый, лысый, с судачьими глазками, почему-то сначала оглядел всего
Алексея Фомича и Надю,  потом склонил небольшую головку свою на правый бок и
ответил не без серьезности:
     - "Мария" называется дредноут, а стоит вот, куда покажу вам пальцем.
     Алексей Фомич прищурил глаз, чтобы точно продолжить линию указательного
пальца коридорного, и спросил:
     - Это, значит, длинный такой и низкий?
     - Осадку,  действительно,  имеет он низкую,  а что над ним повыше,  это
называется башни для орудий.
     - Где, где "Мария"? - с большим любопытством прильнула к Алексею Фомичу
Надя и, когда он показал ей этот дредноут, протянула:
     - Вот он какой!.. Я думала, что все-таки он более видный!
     Коридорный,  как будто обидясь за "Марию",  кашлянул в  руку и  сказал,
глядя исподлобья:
     - Это,  конечно, издаля только кажется, а близко посмотреть если, прямо
страшилище!
     И тут же добавил сухо:
     - Документики ваши пожалуйте для прописки,  а  то  у  нас очень большие
строгости ввиду военного времени.
     - Очень не нравится мне тут,  -  сказал Алексей Фомич, когда коридорный
ушел с его паспортом.
     - Ну, уж как-нибудь перетерпим одну ночь, а завтра переменим... Что же,
когда у Нюры никак нам нельзя:  одна комната, а их двое, - отозвалась Надя и
открыла окно.
     - Да,  смотря как сложатся обстоятельства, в чем будет заключаться наша
помощь,  а то,  раз Нюре так плохо,  пожалуй,  в этот номер за целый день ни
разу  и  не  заглянешь,  -  попытался представить себе  этот завтрашний день
Алексей Фомич.
     - Хлопотать уж сейчас надо начать,  -  заторопилась Надя.  -  Пойдем-ка
искать этот Рыбный переулок, где Нюра живет.
     О том, что живет в доме номер шесть по Рыбному переулку, Нюра писала, а
что  идти  к  нему  надо  было  сначала по  Нахимовской,  узнали  в  конторе
гостиницы.
     Около памятника Нахимову остановился было  созерцательно Алексей Фомич,
но Надя спешила:
     - После, после посмотришь! - и потянула его за рукав.
     Стремительная всегда Надя стала здесь совсем летучей,  и Алексей Фомич,
едва поспевая за нею, шутил:
     - Не зря у тебя на шляпке какое-то птичье перо, и хорошо еще, что одно,
а не пара: тогда бы уж где бы мне было за тобой угнаться!
     Шляпка у Нади была осенняя коричневого бархата, а крыло - ярко-голубое;
и легкой походкой жены,  и ее стройным станом любовался Алексей Фомич здесь,
в чужом для него городе,  как будто давненько уже ее не видел, как будто они
встретились здесь после случайной и досадной разлуки.  Это примиряло его и с
убогим номером у Киста, и с теми хлопотами, которые уже начались.
     Нюру он часто видел в Петрограде и питал к ней родственные чувства, так
как была она во многом сходна с сестрою. Но когда они добрались, наконец, до
квартиры Нюры и вошли к ней,  он с первого взгляда даже не узнал ее, так она
располнела:  Нюра ли это,  или кто другая?..  И  даже ростом стала как будто
гораздо ниже,  чем была,  но это уж объяснялось тем,  что теперь на ней были
мягкие домашние туфли, а в Петрограде - ботинки на высоких каблуках.
     Только  прямой пробор светлых волос  и  очень  радостный взгляд круглых
глаз и то,  как,  ахнув,  она сложила перед грудью лодочкой руки,  напомнило
Сыромолотову,  что  перед ним  действительно Нюра,  но  это  продолжалось не
больше мгновенья,  а  в  следующее мгновенье сестры слились в одно двуглавое
четырерукое тело,  которое  художник  наблюдал  со  свойственным ему  острым
вниманием.
     Волосы  Нади  в  двух  хитрозакрученных косах,  выдаваясь сзади  из-под
шляпки,  были явно темнее волос Нюры,  и узкий сзади черный жакет Нади очень
хорошо оттенялся широким синим Нюриным капотом. Главное же, эта группа щедро
была освещена бившими сквозь окно лучами низкого уже  вечернего солнца,  так
ярко позолотившего слившихся сестер,  что  Алексей Фомич не  мог не  сказать
восхищенно и громко:
     - Прекрасно!.. Положительно, прекрасно!..
     Он  совсем не хотел,  конечно,  спугнуть очарования,  -  напротив,  ему
хотелось,  чтобы оно как можно дольше длилось,  это редкостное мгновенье, но
Нюра оторвалась от Нади и раскрыла перед ним руки, лепеча:
     - Ах, как я рада, что вы тоже приехали вместе с Надей, Алексей Фомич!..
Ах, как я рада!
     И Алексей Фомич,  растроганный этим лепетом,  почти детским, обнял ее и
поцеловал сначала в пробор волос, потом в лоб над левой бровью и, наконец, в
круглую и тугую щеку.
     Только после этого Сыромолотовы разделись,  и  Надя  сняла свою шляпку.
Хоть и  старшая,  но  она казалась теперь Алексею Фомичу года на  три моложе
своей младшей сестры.
     - Да вы, Нюра, настоящая уже матрона! - весело сказал он. - И что всего
удивительнее,  -  посмотри-ка,  Надя, какое у Нюры чистое лицо!.. А ведь как
часто бывает,  -  я  сам  наблюдал это  несколько раз -  появляются на  лице
какие-то желтые пятна,  синие отеки,  - вообще искажаются очень лица в таком
положении,  и  это  вполне понятно,  а  вот  она -  как и  была,  только что
пополнела! Молодцом, молодцом, Нюра, - положительно, молодцом! Это - хороший
признак. Значит, все окончится благополучно!
     И  тут,  заметив  прямо  около  себя  на  шифоньерке черного резинового
слоника с  приподнятым хоботом,  Алексей Фомич вздумал помять его от полноты
чувств и,  когда  слоник запищал вдруг  тонко  и  умоляюще,  залился веселым
смехом.
     Нюра тоже улыбалась,  глядя на него,  но улыбка ее была грустной, и она
сказала:
     - В том-то все и дело, что совсем неблагополучно. Алексей Фомич.
     И вдруг на глаза ее навернулись слезы и покатились медленно по щекам.
     - Что такое?..  Почему это?  -  сразу осерьезился Сыромолотов,  заметив
ответные слезы и в глазах Нади.
     - Я была у двух здешних врачей-акушеров, и оба нашли у меня предлежание
плаценты.
     Алексей Фомич поднял брови и  вопросительно поглядел на Надю,  надеясь,
что  она  поняла сестру.  Однако и  Надя  тоже  глядела недоуменно,  и  Нюра
пояснила:
     - Положение,  значит,  такое,  что родить,  как все рожают, я совсем не
могу,  и если мне не сделают своевременно операцию-чревосечение, то... - она
не договорила, только развела короткими полными руками.
     Надя  вскрикнула коротко  и  негромко,  вскочила и  кинулась к  сестре.
Теперь, стоя над нею, она припала к ее голове, и обе плакали.
     Солнце уже опустилось настолько, что свет из окон (их было два и оба на
запад) лился уже притушенный,  и  Алексей Фомич глядел на жену и  свояченицу
теперь уже не глазами художника.
     Он  старался  представить  себе  того  хирурга,  который  будет  делать
операцию Нюре.  А  вдруг хирург этот недостаточно опытен,  и операция выйдет
неудачной?..  Это его сразу встревожило так,  как будто не Нюре даже,  а его
Наде предстояла такая страшная операция.
     Чтобы успокоиться,  он начал разглядывать комнату, в которой сидел. Она
была  большая,  разделенная надвое  толстой  занавеской с  темно-коричневыми
крупными цветами по  соломенно-желтому фону.  За этой занавеской находилась,
конечно, спальня, - здесь же была гостиная с мебелью, как в зажиточных домах
старого уклада жизни: мягкие стулья в белых чехлах, широкий диван с вышитыми
бархатными подушками,  а на столе с изогнутыми ножками -  малиновая ковровая
скатерть...  "Ничего,  что ж,  - хорошая комната. Заботливый, значит, у Нюры
муж..."  -  подумал  Алексей  Фомич  и,  чтобы  разрядить тяжелое настроение
сестер, спросил:
     - А  где  же  ваш  муж,   Нюра?  На  корабле  своем,  должно  быть,  на
"Императрице Марии"?
     - Нет,  он  сейчас в  городе,  -  ответила Нюра,  выглянув из-под  руки
сестры.  -  Он поехал окончательно договориться с хирургом,  какой будет мне
операцию делать...  Ведь  получилось так,  что  ребенок,  хоть он  несколько
недоношен еще,  однако...  А  вдруг начнутся преждевременные роды?  Говорят,
надо это предупредить,  а  то будет уж поздно.  А Мише как раз завтра с утра
надо быть на корабле,  -  у  него вахта после поднятия флага...  Ему уж часа
через два надо на корабль отправляться,  а то может опоздать на катер: после
одиннадцати часов  никакие  катера  с  кораблей к  Графской пристани уже  не
приходят... Да ему и отпуск дан только на сегодня... Ах, как это хорошо, что
вы приехали!..  Мы с Мишей хотя и просили нашу хозяйку мне помочь, - отвезти
меня в  больницу,  да она сама сейчас не очень здорова,  -  у нее зубы...  А
вдруг завтра совсем разболеется,  как тогда?..  С  вашим приездом я прямо на
седьмое небо попала!
     Голос у Нюры был певучий, грудной, хотя и негромкий, и говорила она без
каких-либо заметных усилий.
     - А куда же все-таки тебя надо будет отвезти? - спросила Надя.
     - Придется просто  в  городскую больницу тащить  меня,  -  сказала Нюра
таким тоном,  будто извинялась.  - У тех двух акушеров, у каких я была, есть
частные родильные заведения,  маленькие,  но,  во-первых,  там  очень дорого
будет стоить,  а самое главное, - ведь они оба не хирурги, и хирурга им надо
будет  приглашать  все  равно  из   городской  больницы...   Так  зачем  же,
спрашивается?  Лучше  уж  прямо туда  и  ехать,  где  хороший хирург,  а  он
считается очень опытный, он уж пожилой, фамилия его Готовцев.
     Как  раз  в  это  время в  комнату вошел морской офицер,  и  при первом
взгляде на него Алексей Фомич по карточке, присланной когда-то Нюрой сестре,
узнал Михаила Петровича Калугина, прапорщика флота.
     Приглядеться к себе он,  впрочем, не дал. Быстро сняв фуражку и положив
ее на полку вешалки,  он подошел к Наде,  она же коснулась губами его густых
темных,  но  не черных волос.  Алексей Фомич отметил,  что движения его были
очень отчетливы,  точно совершались по  команде.  Не задержавшись ни секунды
лишней около Нади,  Калугин повернулся к нему и,  поклонившись, протянул ему
руку.  Алексей Фомич положил левую руку на его погон,  - прочный, широкий, с
черным просветом и с одной серебряной звездочкой, притянул его к себе, и они
по-родственному поцеловались.
     После этого, задержав его руку в своей и рассматривая его лицо, Алексей
Фомич заговорил в приподнятом тоне:
     - Вы знаете,  кто вы мне приходитесь,  Михаил Петрович?  - Свояк, - вон
кто!.. Довелось мне, значит, дожить до свояка!
     Калугин улыбнулся и начал снимать свою легкую черную шинель.
     Без  шинели,  в  одной  форменной тужурке с  большим серебряным значком
Лесного института с  правой стороны,  в  безукоризненно белом воротничке и в
таких же манжетах,  он казался еще более собранным, по-юношески гибким, хотя
по лицу ему можно было дать лет под тридцать;  роста он был хорошего, - выше
среднего.
     Несколько старила его бородка,  хотя и небольшая,  мягкая,  цветом чуть
светлее волос на голове. Мягким, - иначе Сыромолотов не мог бы определить, -
был  и  взгляд его  глубоко сидевших небольших глаз,  мягкими были  и  линии
носа...  "Не то,  чтобы красивое,  но, право, какое-то уютное лицо", - думал
Алексей Фомич,  размышляя по обыкновению,  не подойдет ли он к его картине и
куда его, моряка, можно было бы там поместить.
     Надя  же,  тоже  ни  разу  не  видавшая  Калугина в  Петрограде,  очень
внимательно приглядываясь к  нему,  теперь думала,  не виноват ли он в  этом
Нюрином "предлежании плаценты",  и  решила про себя,  что он больше похож на
учителя младших классов,  чем на  моряка,  что такой не может быть виноват в
несчастье,  постигшем Нюру.  Да  и  сама  Нюра  в  письмах своих  никогда не
сообщала о  нем ничего плохого:  было видно по  этим письмам,  что живут они
дружно.
     - Доложила уж вам Нюра,  в чем наша к вам просьба?  -  спросил Калугин,
улыбаясь больше Наде,  чем Алексею Фомичу,  хотя и на него перевел глаза. И,
как бы угадывая,  о чем думает Надя,  добавил:  -  Я сейчас был у хирурга, и
говорил он мне, что подобные случаи в его практике встречаются не так редко,
а причины,  почему так происходит,  медициной еще не открыты...  И знаешь ли
что,  - обратился он к Нюре, - советует не откладывать дела в долгий ящик, а
завтра же ложиться в больницу!
     - Вот видишь, - завтра! - сказала Наде Нюра с испугом в глазах.
     - Это не значит,  впрочем,  что операция будет непременно завтра, но во
всяком случае на  этих  днях...  смотря по  обстоятельствам.  Вообще там  ты
будешь у  них под наблюдением,  и  все у них там,  в случае надобности,  под
руками... Да и хирург ведь живет там же: у него казенная квартира, - пояснил
Калугин, обращаясь к свояку.
     - Разумеется,   да...  Разумеется,  так  будет  умнее  всего,  -  сразу
согласился Сыромолотов и  тут же  добавил:  -  Хотя мне лично не приходилось
испытывать тревог,  подобных вашим,  но  вот  Надя  как  женщина,  притом же
сестра,  она-то уж позаботится,  затем и приехала...  А я,  конечно, буду за
ассистента при ней...  У меня ведь сын тоже прапорщик, как вы, и лет, должно
быть,  ваших,  только он художник... Он родился нормально и, правду сказать,
не при мне,  -  я  в  то время уезжал на этюды на Волгу сначала,  а потом на
север:  северное сияние меня привлекало тогда,  - это зрелище, доложу вам!..
Он в пехоте, в окопах на Юго-западном фронте... Кстати сказать, ваша служба,
Михаил Петрович,  в этом отношении,  как бы сказать, го-раз-до культурнее!..
Да  и  о  военных действиях вашего Черноморского флота что-то  мало  пишут в
газетах: похоже, что их и нет совсем, а?
     - Нет,  вы говорите?  Да,  конечно,  у  нас и  чище и куда тише,  а что
касается  военных  действий,  то  есть  у  нас  для  этого  адмирал  Колчак,
командующий флотом:  нет,  нет, да и придумает какие-нибудь действия, совсем
ненужные!
     - "Мария" семь дней в походе была, - вставила Нюра, - Миша только вчера
вернулся... А завтра, может быть, опять снимутся с якоря.
     - Нельзя выдавать в публику военные тайны!  -  шутя погрозил ей пальцем
Калугин,  но тут же обратился к Алексею Фомичу:  -  Все может быть,  - вдруг
возьмем да пойдем.
     - А куда же именно? - спросила Надя.
     - Вернее всего,  что опять к Варне... Есть такая болгарская крепость на
черноморском побережье.  Мы  именно туда и  ходили,  но наткнулись на минные
заграждения,  так что по  Варне и  одного выстрела не  пришлось нам сделать,
зато два тральщика потеряли на минах.
     - Как потеряли? - очень живо обратился к свояку Сыромолотов.
     - Подорвались на минах и  разлетелись в куски,  -  объяснил Калугин.  -
Назначение  тральщиков -  тралить  мины,  -  вытаскивать из  воды  и  делать
безвредными...  Два таких тральщика шли впереди нас... Вдруг слышим - взрыв!
Глядим,  одного тральщика на воде уж нет...  Колчак был на "Марии