самым  добродушным тоном спросил Сыромолотов,  принимаясь за
новую зарисовку.
     - А  это  к  тому я,  барен,  -  метнул в  него жуткий какой-то  взгляд
плотник,  -  что вот, бывает же ведь такое: живут-живут какие, и до того они
живут,  что аж сами в гроб просятся и даже гроба себе покупают, ан не тут-то
было,  -  живут!..  А об себе думка у меня такая: из-за чего же ты с утра до
ночи бьешься?  Сключительно из-за одного куска хлеба, а бывает, и того куска
не залапаешь.
     - У вас, что же, семейство, что ли, большое?
     - Бог миловал семейство чтоб заводить!  -  не поднимая глаз от рубанка,
отчетливо сказал Егорий.
     А  Сыромолотов в  это  время  подумал,  не  знает  ли  он  про  старика
Невредимова,  не намекает ли на его долгую жизнь, вспоминая какого-то Семена
Матвеича из села Гламаздина.
     Поэтому он сказал как бы про себя:
     - Много что-то злобы против людей, очень много...
     - А доброта у меня спроти них откуда же может взяться? - с любопытством
даже  как  будто поглядел на  него  плотник.  -  Есть  по  плотницкой работе
калуцкие,  -  ну про тех говорится, что лаптем тесто меряют, огурцом телушку
режут...  А про курских что говорят? Только что обротники, потому как они по
конской части мастера...  Однако,  в  конце-то концов,  вот что и с нами,  с
курскими,  происходит!  -  И он показал художнику сначала один дырявый рукав
пиджака, потом другой.
     Кстати,  в это время он уже остругал доску и подошел к крыльцу отмечать
на ней карандашом, сколько надо отпиливать на ступеньки.
     - Говорится:  каких замуж выдали, каких сговорили, а про каких и думать
забыли,  -  вот так и про нас грешных, - как бы позаботился он, чтобы и язык
его  не  оставался без  работы.  -  Ну,  однако ж,  раз  веру-царя-отечество
защищать,  то,  значит,  тут уж про всех до единого вспомнить надо. Бери вот
себе японскую винтовку,  как своих не  стало хватать,  да  маршируй себе под
пули,  под снаряды,  голову свою им подставляй, как она все одно дурная и на
черта она тебе больше сгодиться может?  Говорится,  -  реки и  те без помощи
поникают, а на твою помощь сключительно вся царская надежда положена.
     Тут  Егорий  коротко  кашлянул  и  приставил  левую  ладонь,   согнутую
калачиком,  ко рту.  И  только когда начал отпиливать от доски на ступеньку,
испытующе исподлобья поглядел на художника.
     - Да, подобрали людей, - не замедлил согласиться с ним Алексей Фомич. -
А  в начале войны,  я помню,  все говорили,  что продолжительной такая война
быть не может:  раз,  два,  -  и готово... У меня сын тоже вот уж третий год
служит в пехоте...  Свояк мой, - он в Севастополе, во флоте, - чуть не погиб
на этой самой "Марии",  -  едва-едва выплыл...  А кроме того,  ведь и братья
жены моей тоже в разные полки взяты...
     - Ну,  однако,  дозвольте спросить, барен, - не то чтобы рядовщиной они
были забраны? - очень живо осведомился Егорий.
     - Нет,  не рядовыми, - скороспелыми офицерами этими военного времени, -
прапорщиками,  -  охотно  ответил Сыромолотов и  добавил:  -  Ведь  они  все
образование получили, поэтому теперь и офицерские обязанности несут.
     - Ну да,  вроде как святые в  старину спасались в  пустынных местах,  -
подхватил Егорий,  -  хотя между прочим базар от  тех мест пустынных поблизу
должон был  находиться,  иначе  бы  курса  свово не  прошли бы,  с  голодухи
поколели бы раньше времени... Это я к примеру так говорю, - и опять кашлянул
в левую руку, начав прибивать на место отпиленную ступеньку.
     "Востер на язык!"  -  подумал о нем Алексей Фомич,  принимаясь за новый
рисунок, по счету четвертый.
     - Вы,  конечно,  хозяин считаетесь дома  свово,  -  начал снова Егорий,
прибив эту  ступеньку и  принимаясь отпиливать кусок доски для другой.  -  И
хотя, сказать бы, желаете, чтоб я у вас на глазах работал, ну, заняты притом
же своим делом,  чтоб зря времени не тратить... А то вот раз, - это до войны
дело было,  -  работал я тоже на дому у хозяина одного, только он был немец.
Просветы я ему делал для флигеля,  а также подшив под потолок, - работа эта,
известно вам,  гвоздевая...  А тут ему приспичило ехать куда-то, немцу тому,
по делам по своим,  дня на три...  "Вот, Егорий, - это он мне говорит, - как
теперь без  моего глазу будешь ты,  оставляю тебе  по  списку тысячу семьсот
восемьдесят семь предметов, а ты прими и распишись, как ты есть грамотный, а
когда приеду, то, стало быть, мне в точности отчет дашь, сколько чего и куда
у тебе пошло".
     - Каких же это тысяча семьсот предметов? - удивился Сыромолотов.
     - А как же так,  каких!  Разных там вобче по нашему делу:  шпингалетов,
задвижек,  шурупов,  петель оконных,  ручек,  крючочков для форточек и,  что
касается для подшива,  гвоздей двухдюймовых, также и трех-четырехдюймовых, -
доски прибивать к балкам,  - объяснил Егорий. - Ну вот, приезжает той немец,
давай все считать он,  - каждый, понимаете, гвоздь забитый и тот сосчитал, -
записал на бумажке, чтобы не сбиться...
     - Да,  немцы статистику любят,  -  согласился Сыромолотов. - Вот так же
они и  свои снаряды к орудиям считали перед войной и свои патроны...  Да и у
союзников их  тоже все  было ими  сосчитано...  Благодаря счету они теперь и
побеждают.
     - Ну,  тот немец,  он, кажись, на Урал куда-то выслан, - и все, значит,
тыщи предметов его остались совсем без последствий,  -  вставил плотник. - А
вот что я хотел бы у вас вспросить,  барен.  Вы вот это чертите карандашиком
не с меня ли, грешного, свои планы?
     - То есть рисунки, вы хотите сказать?
     - Ну,  хотя бы ж рисунки,  - и кашлянул Егорий, прикрыв рот. - Выходит,
стало быть,  так: вы мне пользу преизнесли, работу мне на день дали, так что
я могу считать, что назавтра я хлеба себе разжился, а я вам, выходит, пользу
двойную преизношу:  и  крыльцо вам починяю,  и,  своим чередом,  вы  с  меня
рисунки свои снимаете,  - может, за них не трояк, как я, получите, а пожалуй
что чуть-чуть и поболе... Это я к примеру так говорю.
     - Нет, я за эти рисунки ни одной копейки не получу: они никому не будут
нужны...  А если я их делаю,  то это у меня просто привычка такая,  - с виду
совершенно спокойно ответил Алексей Фомич.
     Однако,  посидев после того еще с минуту, он закрыл альбом, взял стул и
ушел в комнаты.


        "ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ"

     В  полдень пришла  Дунька  и  принесла Егорию какую-то  снедь  в  синей
эмалированной миске, завернутой в тряпицу.
     Пока он ел,  она с большим любопытством ходила по двору и саду,  зашла,
наконец, и в сарай, и Алексей Фомич слышал, как Егорий крикнул ей:
     - Дунь-кя-я!  Ты чего это там зиркаешь,  где не надо?  Аль украсть чего
хочешь у барена, сука?
     Отворив окно, Сыромолотов не утерпел сказать:
     - Очень строго что-то вы обходитесь с женой, Егорий!
     - С бабой своей?  -  поправил его плотник.  - А с ними, с бабами, разве
можно иначе? Им только волю дай, а тогда с ними и жизни не рад будешь.
     Егорий при этом сжал кулак,  на вид твердый, как каменный, и помахал им
предостерегающе в сторону подходившей от сарая Дуньки.  Однако,  к удивлению
Сыромолотова,  и  у  Дуньки  оказался голос,  -  правда,  весьма неприятный,
вороний:
     - Хороших людей постыдился бы,  цыбулястый черт!  Жрал  бы,  когда тебе
принесли, да молчал бы, конопатый идол!
     И   Сыромолотов  еще   только  пытался  догадаться,   что   это  значит
"цыбулястый" - когда Дунька торопливо подобралась к окну и почти пропела:
     - Бари-ин!  Дайте уж мне вы,  сделайте такую милость,  той трояк,  а то
ведь пропьет он его, а мне и пятачка не даст, а я его, черта, корми!
     - Постойте,  как же это так?  -  озадачился Алексей Фомич. - Он же ведь
матрос бывший, сознательный, за политику "кандалами звенел", а вы...
     - Ка-кой он матрос! - истошно закричала Дунька. - В острогу он сидел за
тую политику, какая иржеть!
     - Что за черт!  Опять это "иржеть"!  - изумился Алексей Фомич, но в это
время крикнул и Егорий: "Дунь-кя-я!" - и встал, и показался страшен: рот его
был открыт, оба каменных кулака сжаты, а глаза округлились, как у ястреба.
     И не успел еще Алексей Фомич вынуть кошелек из кармана,  как Дунька уже
метнулась от окна за угол дома, а следом за ней от крыльца бросился и Егорий
все так же с открытым ртом, как будто хотел он пустить в дело и зубы.
     Алексей Фомич  сразу  потерял всю  присущую ему  медлительность;  почти
прибежал он из мастерской к парадной двери и едва успел отворить дверь,  как
на  него шлепнулась всем телом Дунька,  за  которой Егорий был уже не больше
как в трех шагах,  так что щербатые,  но еще крепкие зубы его как бы впились
уже в то место, где только что, момент один назад, была спина Дуньки.
     Сыромолотов захлопнул за собою дверь, стал на первую ступеньку крыльца,
прикрыв собою Дуньку, и крикнул:
     - Стоп!
     Почему-то именно это "стоп!"  вырвалось у него как-то само собою,  а не
"стой!",  и так же,  как Егорий,  он сжал кулаки.  И,  должно быть, вид его,
мощный,  несмотря на большие годы,  и  решительный все-таки,  сразу отрезвил
плотника: он остановился на полушаге, как будто по военной команде.
     И с полминуты стояли они друг перед другом,  художник и плотник, остро,
как перед рукопашной схваткой, наблюдая друг друга, пока на глазах художника
не преобразился плотник:  кулаки его разжались, рот закрылся, а в ястребиных
глазах появились даже неожиданно веселые как будто огоньки,  и выдавил он из
себя хрипло:
     - Это вы,  ба-рен,  хорошо исделали,  что дверь от нее закрыли, а то бы
она вас обобрала, эта Дунькя-воровка!
     - Врешь,  дьявол проклятый!  Не воровка я! В острогу не сидела, как ты,
конокрад паршивый!
     Сыромолотов повернулся к ней,  на всякий случай оглянувшись при этом на
ее мужа.  Ему представилось, что она, эта Дунька, кинется вот сейчас на него
сзади и пырнет его ножом в спину.  Он быстро,  как и не ждал от самого себя,
поднялся на  площадку крыльца,  чтобы стать хотя бы рядом с  Дунькой,  а  не
спиною к ней, и, овладев уже собою, крикнул плотнику:
     - Иди кончать работу!
     - Есть кончать работу!  - по-морскому повторил Егорий, повернулся через
левое плечо вполне отчетливо,  но  пошел снова за угол дома,  загребая землю
длинными ногами и сутулясь.
     - А ты вот что,  Дунька,  - ты сейчас же отсюда уходи, а там дальше это
уже не мое дело,  как ты поступишь:  дальше -  там уж спасайся от мужа,  как
сама знаешь!
     И,  говоря это,  Сыромолотов все-таки  вынул приготовленную было раньше
трехрублевую бумажку из кошелька и подал ей с большой осторожностью,  крепко
зажав кошелек в руке.
     К  удивлению  его,  Дунька  ничего  не  сказала,  кошелька  даже  и  не
попыталась выхватить из его рук, бумажку проворно спрятала, скомкав, а сама,
поглядывая на угол дома, заспешила к калитке.


     Алексей Фомич долго ходил из угла в угол по своей столовой,  украшенной
вместо картин или этюдов только старой,  выцветшей уже табличкой, написанной
когда-то  собственноручно им  готическим шрифтом:  "Хороший гость  необходим
хозяину,  как воздух для дыхания;  но если воздух, войдя, не выходит, то это
значит, что человек уже мертв".
     Поглядев теперь на  эту  табличку,  Сыромолотов подумал,  что восточная
мудрость,  создавшая такое изречение,  как бы предвидела такого "гостя", как
этот вот плотник,  назвавший себя Егорием Сурепьевым.  Однако он  счел бы за
малодушие выгнать его  вот теперь же,  да  и  Дуньке надо было все-таки дать
время от него куда-нибудь скрыться.
     Он привык думать над словами,  услышанными им впервые, а теперь как раз
были два таких слова: "иржеть" и "цыбулястый".
     "Иржеть",  думал  он,  это  вроде  как  мужики  в  средних  губерниях -
Тамбовской, Рязанской, - говорят "аржица" вместо "ржица", то есть рожь, да и
сам этот Егорий,  хотя он курский,  тоже сказал раз "аржица",  "пашаница", а
вот  "цыбулястый"  откуда  взялось?   Должно  быть,   от  "цыбули",   -  лук
по-украински,  но  не луковица,  конечно,  а  только зеленые длинные листья,
пустые внутри.  Как зеленые листья лука, цыбулястые ноги длинны и слабы; как
ветру легко сломать листья цыбули,  так  легко можно сбить с  цыбулястых ног
человека;  но  разве  годятся в  матросы люди  с  подобными ногами?  Кто  же
все-таки он,  обладатель таких ног:  "очаковец" ли,  если верить ему самому,
или  всего  только бывший конокрад,  если  верить жене  его  Дуньке?  Бывшим
конокрадом оказался,  между прочим,  и Распутин, - третье лицо в государстве
Россия (а  может быть даже и  первое).  Что же  это за государство такое,  в
котором из конокрада может выйти не только полуцарь, а даже целый сверхцарь,
и  начнет этот сверхцарь проводить такую политику,  какая "иржеть",  да  так
оглушительно,  что до сих пор стоит в ушах это ржанье - взрывы на несчастном
дредноуте  "Императрица Мария",  погибшем  не  где-то  в  открытом  море,  в
сражении с  более  сильным  противником,  а  в  своем  собственном порту,  в
знаменитой Большой  севастопольской бухте.  И  если  этот  Егорий  Сурепьев,
который, может, по паспорту своему и не Егорий и не Сурепьев, не был никогда
матросом,  как  говорила его  жена,  а  только слышал от  матросов,  что они
рассказывали о  предателе  Войте,  и  прапорщике  Астияни,  и  о  восьмистах
просвирках,  поданных "за упокой души лейтенанта Шмидта", то чем же все-таки
он занимался раньше,  прежде чем стал конокрадом?  И неужели Вильгельм и его
министры,   подготовляя  эту   ужасную   войну,   учитывая,   сколько  стали
выплавляется в  год  в  России и  сколько может быть сделано на  ее  заводах
орудий и снарядов,  винтовок и патронов,  учитывали и то,  сколько таких вот
Егориев останется в России в тылу,  когда все молодое,  способное, крепкое и
чистое  отправит  она  на  фронт,  протянувшийся небывало в  ее  истории  от
Мурманска до  Одессы и  даже до  Закавказья?  Кто не  ляжет костьми на  этом
огромном фронте,  тот  вернется после  войны,  но  в  каком  виде  вернется?
Простреленный,  хронически больной и  ревматизмом и другими болезнями явится
он с фронта!.. Интеллигенция русская, - разве так уж была она многочисленна?
Растили,  растили эту интеллигенцию со времен Петра, но сколько же останется
от нее после такой войны?..
     Почему-то,  хотя и  в  связи,  конечно,  с тем,  о чем он думал,  очень
отчетливо представился Алексею  Фомичу  сын  Ваня,  когда-то  "любимое  дитя
Академии  художеств",  прапорщик  мощного  вида.  Писал  он  отцу  редко,  и
последнее от  него письмо было получено месяца два назад.  Он был адъютантом
одного второочередного полка  и  писал из  города Броды в  Галиции,  который
тогда только что был занят этим и  другим полком одной с ним дивизии.  После
того появлялись кое-где списки убитых и раненых офицеров,  но Вани не было в
этих списках,  и  художник,  думая о своей картине "Демонстрация",  перестал
наконец думать о сыне.
     Теперь же,  когда он  шагал по столовой,  сын вспомнился и  стоял перед
глазами очень отчетливо,  и странным показалось то, что Ваня смотрел на него
как-то   по-новому:   не   спокойно-наблюдательно,   по-художницки,   и   не
опустошенно,  как  этого можно было ожидать от  человека,  проведшего больше
года на фронте,  а задумчиво,  углубленным в себя, очень каким-то поумневшим
взглядом...
     Он  хотел  чем-нибудь заняться,  чтобы отвлечься от  этого,  но  ничего
такого не нашлось,  и стало так почему-то трудно оставаться наедине с собою,
что  ноги сами повернули из  столовой к  тому крыльцу,  где  стучал молотком
плотник.
     Отворив дверь на это крыльцо,  Алексей Фомич с минуту глядел на Егория,
шумно сопя;  даже странно показалось ему,  что плотник вот так, как ни в чем
не  бывало,  орудует тут у  него и  делает вид,  что не замечает,  уйдя весь
целиком в свою работу, что хозяин дома отворил дверь и на него, а не куда-то
в даль, смотрит.
     Наконец,   он   вышел  на  крыльцо,   и   тут  ему  пришлось  удивиться
по-настоящему:  Егорий,  кашлянув по-своему,  в кулак,  вдруг поднял на него
глаза и спросил негромко:
     - А вам известно, барен, как королева какая-сь, - кажись, греческая она
была, - через наш Симферополь в Петербург ехала?
     - Не знаю, - буркнул Алексей Фомич.
     - Как  же,  -  ведь это  не  очень давно было,  -  после пятого года...
Генерал Княжевич тогда у  нас губернатор был,  а  Кузьменко полицмейстер,  -
вместе они ее и встречали... По какой такой причине у нас она, королева эта,
остановку должна была исделать,  это,  конечно, дело ихнее, а только не одна
же  она ехала...  Раз такая птица важная к  нам залетела,  то  грекосов этих
самых,  или как бы сказать пиндосов,  много зле нее держалось... Ну, однако,
раз назначена остановка им  всем,  то  как считаете,  -  кормить такую ораву
надо,  иль пускай у них кишки марш играют? Вот и поломай голову те княжевичи
с теми кузьменками,  из чего именно обед им сварганить?  Ну, тогда тут им на
выручку явился пристав один, - третьей он был части, очень из себя здоровый,
Дерябьев по фамилии...
     - Дерябин? - невольно переспросил Сыромолотов.
     - Хотя бы ж  Дерябьин,  как вы сказали,  а по-нашему все одно...  И вот
Кузьменко к нему: "Так и так, - выручай!.." - а Дерябьин этот, он же на егме
вырос.
     - На  какой "егме"?  -  перебил Сыромолотов.  -  Что это еще за  "егма"
такая?
     - Ну, иначе сказать, на хабаре...
     - А еще иначе "на взятке", что ли?
     - Ну,  хотя бы и так...  Все,  выходит,  я говорю не по-вашему, а где я
учился, чтобы по-вашему говорить?
     Так как Егорий после этого замолчал, а Сыромолотову хотелось уже теперь
узнать что-нибудь о видном персонаже своей картины приставе Дерябине,  то он
спросил:
     - Что же именно Дерябин, - как? Чем он Княжевича выручил?
     - Так ведь в  третьей части тут цыгане живут,  и не сказать бы,  что их
мало,  а вполне порядочно - цельный квартал цыганский, - кашлянув, продолжал
плотник.  -  Призвал он,  Дерябьев, старшого цыгана и ему приказ дал: "Через
два  часа  чтоб,   никак  не  позже  смотри,   -   пятьдесят  штук  курей  в
губернаторский дом чтоб доставили королеву кормить!  Не кого-нибудь, а целую
королеву,  черти смоленые,  -  поимейте это себе в виду!" А цыгане что ж,  -
цыгане, конечно, курями хоть не занимались, ну, между прочим, про запас себе
доставать  их  умеют:  этому  они  сыздетства обученные (тут  Егорий  слегка
подкивнул подбородком и  мотнул головой).  Одним  словом вам  сказать,  двух
часов  не  прошло,  а  цыгане-цыганки полсотни курей на  губернаторский двор
приташшили...  Как я  сам на  том обеде у  губернатора Княжевича не был,  то
сказать вам не  могу по этому самому,  сколь гости были довольны;  а  только
вечером после обеда их  уж  опять на вокзал провожали и  счастливого пути им
желали... А на другой день те цыгане к тому приставу Дерябьеву гурьбой лезут
- деньги за курей получать. Ну, а Дерябьев, он же сам деньги получать любил,
а не то чтобы их кому платить, - кэ-эк рявкнет на них: "Прочь отседова, пока
целы!  Чтоб и  духом вашим цыганским у  меня тут на  дворе не пахло!.."  Ну,
однако, сказать бы, цыгане-цыганки того крика не очень испугались, как уж не
один раз его слыхали,  а знай себе денежки требовают.  Ну, тогда Дерябьин им
вместо денег бумажку сует к полицмейстеру Кузьменке: "Вот от кого деньги вам
получать!.."  Хорошо,  что ж:  все ж таки бумажка,  а не то чтобы крик один,
притом же  печать на той бумажке,  видят,  есть круглая,  -  все по форме...
Приходят до Кузьменки того,  а тот - старый уж человек, - я, мол, этому делу
не причина,  и  платить за курей денег у  меня не заготовлено,  а идите вы к
самому губернатору,  -  может,  он вам уплотит.  "Бумагу, кричат, давай. Без
бумаги как пойдем к губернатору?" Кузьменко что ж,  - дает им и он бумажку и
тоже  для   видимости  печать  к   ней   пристукнул.   Лезут  теи  цыгане  в
губернаторский дом,  а тут губернаторша от них в страх и ужас пришла и давай
духами прыскаться и кричать,  и,  стало б