едует, иначе в первый
же день не был бы ранен начальник гарнизона Рот...  Кстати,  я сказал вам,
что в шею, а теперь ясно вспомнил, что не в шею, а несколько ниже шеи, - в
грудь,  так что пуля застряла в  груди...  И  сколько же могло быть у Рота
всего-то этого гарнизона? Человек четыреста, а против укрепления скопилось
несколько полков...  Силы не только не равные,  но даже и  непостижимо для
нас,  штатских людей,  как  они  держались целых шесть дней,  пока подошел
отряд Аргутинского...  Да  ведь и  сам Аргутинский,  разве мог он  собрать
такие большие по тому времени войска,  как у Шамиля? Пеших и конных у него
было не больше двух тысяч.  Однако, когда он добрался, наконец, через горы
до реки Самура и  уж видно стало всем и  злополучное Ахтинское и  огромный
лагерь Шамиля,  оказалось,  что перейти на тот берег было нельзя:  Самур в
этом  месте имел большую глубину и  был  широк,  а  мост Шамиль сжег,  как
только узнал,  что  идут  русские.  Ведь  он  тоже  не  лишен был  военных
талантов.
     До  брода  через  Самур,  где  могла  перейти  пехота  (вода  ей  там
приходилась по  грудь),  было верст сорок,  а  тут  еще  начался дождь при
холодном ветре...  Верных два дня еще, пока сможет отряд добраться до аула
по другому берегу, а за эти два дня Шамиль, конечно, во что бы то ни стало
постарается его взять,  а  потом беспрепятственно уйдет на юг...  И вот-то
была радость в отряде,  когда, двигаясь уже к Ахты, узнали, что укрепление
еще  держится!   Тут,   говорил  отец,   пехотинцы  даже  перешли  сами  с
форсированного марша на бег:  лишь бы поспеть!..  Пехота тут и отличилась:
Ширванский полк пошел в штыки и опрокинул всех шамилевых мюридов.  Потери,
правда,  понес большие,  но осаду Шамиль не тольно снял,  а  даже двинулся
прочь от Ахты.  Силы,  конечно,  у Аргутинского были слишком малые,  чтобы
преследовать его,  только нижегородцы врубились в хвост его и что-то такое
там наделали, причинили какой-то урон, но, в общем, у Шамиля-то все войско
было конное и лошади свежие,  а не с похода по горам,  так что он ушел,  и
остатки ахтинского гарнизона были  спасены.  Так  что  и  отец мой  и  его
товарищ Муравин в  первый раз участвовали в деле и в деле хорошем,  хотя и
натерпелись,   конечно,   но  в  их  возрасте  эти  труды  походной  жизни
переносятся довольно легко...  А  вот  страшные картины,  тела замученных,
развалины в копоти и крови - это уж из памяти не могли вытравить и десятки
после прожитых лет.
     Между прочим,  полковник Рот впоследствии поправился от своей раны, а
его дочь, которая должна была застрелиться, вышла потом замуж за одного из
молодых офицеров того же ахтинского гарнизона.
     Кстати сказать,  не весь Нижегородский полк участвовал в этом походе,
а  только эскадронов пять или шесть из  десяти.  Чир-Юрта тоже ведь нельзя
было бросать на  произвол горцев:  сегодня мирные,  они завтра могли стать
свирепыми врагами,  и  в Чир-Юрте могла бы повториться история с Ахтинским
укреплением,  около  которого при  одном  приближении Шамиля  восстали все
аулы,  так что,  когда Шамиль с Хаджи-Муратом ушли,  пришлось Артутинскому
пробыть в Самурском округе недели две,  -  судить и рядить, и только после
этого эскадроны нижегородцев смогли возвратиться к себе в Чир-Юрт.
     Конечно,  первые дни по  возвращении были заняты попойками,  встречей
героев,  но вот эти дни прошли, и снова началась прежняя скучища. Тогда-то
в домишке Верхней слободки и вспомнили о домишке Нижней слободки, где жила
Поля,  и  допоходное возобновилось...  Тут,  конечно,  и  семнадцатилетняя
мадмуазель Рот стояла еще в воображении обоих:  как хотите,  - овеяна ведь
была она  этакой поэтической дымкой.  Известно им  там в  Ахты стало,  что
Шамиль уже  обрек ее  в  полную собственность тому мюриду,  который первым
ворвется в штаб гарнизона. Ведь самого Шамиля с кучкой его наибов-стариков
в  чалмах видели из  окошек штаба:  сидел под  своим малиновым знаменем на
бруствере взятого штурмом бастиона.  Отлично и он знал все, что делается в
гарнизоне,  и  кто  там  убит,  кто  ранен  из  офицеров и  сколько солдат
осталось,   способных  еще  отражать  штурмы.   Каждый  день  он   посылал
предложение сдаться,  а в сущности,  конечно, разузнать, скоро ли придут к
концу снаряды и патроны.
     Дело в том, что в первый же день Шамиль постарался взорвать гранатами
пороховой погреб,  и, разумеется, взрыв этот должен был не только наделать
много разрушений в ауле,  но еще и обезоружить гарнизон.  Однако снаряды и
патроны хранились в  другом месте,  а  в  каком именно,  это надо же  было
выведать его  парламентерам.  Не  узнали про  это,  узнали про дочку Рота.
Шамиль и  девицей этой сумел зажечь сердца.  А  в  ауле-то  уж  само собою
сердца пылали.  Отблеск этого пламени унесли с  собою и в Чир-Юрт два юных
офицера-нижегородца, и в Чир-Юрте был у них свой пламень неугасимый... Так
и  получилось,  что  взялись там за  прежнее...  Притом же  погода настала
великолепная,  ни  малейшего  ветра  и  никакой  пыли,  и  цветы  в  степи
зацвели... Поэзия!
     Между прочим,  поэт Лермонтов,  ведь он  не  в  какой другой полк был
переведен из лейб-гусаров на Кавказ, как именно в Нижегородский...
     - В Нижегородский?  -  удивился Коля. - Я не знал... Это за стихи "На
смерть Пушкина"? Я знаю только, что на Кавказ.
     - Да,   за  стихи  "На  смерть  Пушкина"  и   именно  в   этот  самый
Нижегородский драгунский полк.  Конечно, там все-таки осталась о нем кое у
кого память, а мой отец, как я уже говорил, был любитель стихов... Да ведь
и  в  "Герое нашего времени" тоже такие женские образы,  как Бэла,  княжна
Мэри...  Ну, а тут, в Чир-Юрте, нечто среднее между полной дикаркой Бэлой,
не умеющей говорить по-русски,  и княжной Мэри, - своя русская деревенская
красавица Поля.
     - А муж ее? - живо спросил Коля. - Он вернулся тоже?
     - В  том-то и дело,  что вернулся живой и невредимый и даже за что-то
там Георгия получил... А был он, по описанию отца, мужчина видный, в рыжих
усах и бакенбардах котлетками, как тогда полагалось по форме, силу большую
имел,  и  лет  уж  ему  было под  сорок...  С  подчиненными ему  драгунами
обращался круто,  но  зато его взвод лучший был в  эскадроне...  Да и  сам
Круковский его знал и ценил.
     - А фамилия его была какая?
     - Фамилия?..  - Несколько удивясь такому вопросу, Матийцев помедлил с
ответом,  припоминая,  потом быстро сказал:  - Зубков.  Как видите,  самая
простая, но сам-то носитель этой фамилии оказался далеко не прост, как это
скоро вы увидите.
     Ведь раз он был старший унтер-офицер,  то,  значит, был и грамотный и
вполне толковый.  Кто,  в сущности,  вел в те времена обучение солдат?  Не
младшие  офицеры  в   эскадроне,   как  мой  отец,   а  вот  именно  такие
старослужащие с  тремя  басонами на  погонах  под  руководством,  конечно,
вахмистра и самого эскадронного командира.  А младшие офицеры существовали
для больших оказий,  -  для смотров и парадов, - разумеется, и для походов
тоже,  чтобы поскорее выслужиться,  чины и ордена получить. А вне походов,
парадов и  смотров времени у  них было сколько угодно,  и скука поэтому их
поедом ела!
     - Натурам  творческим  скука  неизвестна,   -  вдруг  неожиданно  для
Матийцева сказал Коля. - Скучать могут только люди малоодаренные.
     - Откуда это у вас такие сведения? - спросил изумленно Матийцев. - Вы
так еще совсем мало жили...
     - Зато я  наблюдал людей много!  -  откачнув голову,  почти выкрикнул
Коля.  -  Вы думаете,  я на Кавказе не был?  Был,  только,  конечно,  не в
каком-то Чир-Юрте, а в Баку.
     Сказав это,  он  тут же оглянулся вправо-влево и,  уже сильно понизив
голос, проговорил:
     - Ну, что же все-таки дальше случилось?
     - Что случилось?  Да,  вот именно,  "случилось",  а не произошло,  не
вышло, как говорят, имея в виду человеческую волю, человеческие стремления
к чему-нибудь,  - стремления и усилия. К тому, что случилось, я и подошел,
наконец, вплотную.
     Коля уловил даже какую-то  торжественность в  самом голосе Матийцева.
Он поэтому даже приоткрыл несколько рот и поднял слегка брови.
     - Началось,  конечно,  хождение  двух  прапорщиков  снова  по  Нижней
слободке;  на  хождение это  обратил внимание муж  Поли.  По  словам отца,
Тюрин,  его  денщик,  посылался им  собрать  в  Нижней  слободке кое-какие
сведения, - ну, словом, вроде разведчика, а какие именно сведения, я уж не
помню.  Однако сведения,  какие он принес, были такого рода. Зубков кричал
на жену, чтобы она ни на улице не показывалась днем, ни в окно даже сквозь
занавеску не  смела глядеть,  когда двух офицеров увидит,  а  чтобы от них
пряталась,  а иначе...  "Я,  кричал, против своих офицеров ничего не могу,
как я считаюсь им подчиненный,  а что касается тебя,  убью, как кошку, так
это и знай!.." Так что дело дошло уж вон до чего и,  кажется,  оставить бы
им,  двум прапорщикам,  свои домогательства,  и отец говорил,  что на него
слова Тюрина подействовали,  а Муравин был ими возмущен, - дескать, не мог
Зубков этого говорить, а Тюрин сам это выдумал.
     Даже если бы и сам,  то нужно признаться, что выдумал умно, во всяком
случае  освежающе,  и  надобно  было  действительно  освежиться  и  всякие
домогательства бросить.  Но  Муравин  чувствовал,  конечно,  что  Поле  он
нравится,  и  в тот самый день,  когда делал им доклад Тюрин,  узнал,  что
Зубков идет в  караул по  укреплению,  значит,  дома ночевать не будет,  и
решил действовать в одиночку и энергично...  Вот до какого затмения мозгов
можно было там дойти от скуки, единственно только от скуки!
     Словом,   в  этот  день,   после  развода  караулов,   Муравин  пошел
прогуливаться по Нижней слободке уже один и  часов в  семь вечера вернулся
по виду довольный,  однако отец мой,  как он сам мне говорил, ни о чем его
не расспрашивал,  так как его тогда захлестнула ревность.  Тюрин,  денщик,
явился вскоре после него,  а ушел минут через пять после своего барина (он
был из того эскадрона,  в котором служил Муравин,  и Зубков был из того же
эскадрона).  Отец  полагал,  что  Тюрин  в  чем-то  тут  помогал,  в  этой
муравинской экспедиции,  - может быть, например, выманил эту Полю в огород
из дома, где сирень стояла погуще, - это только его догадка, он об этом не
расспрашивал, считал для себя унизительным... Словом, вернулись оба, когда
уже  стало темнеть,  а  не  больше как  через час,  когда уж  как  следует
стемнело,  раздались страшные женские вопли,  и  доносились они как раз из
Нижней слободки.
     Темнота и  женские вопли,  -  для всех в  укреплении стало ясно,  что
напали черкесы.  Тут же поскакала туда дежурная часть (каждый день тот или
иной эскадрон назначался на дежурство именно на случай нападения черкесов:
он  должен был быть наготове и  скакать по  первому сигналу).  Но  так как
неизвестно ведь было,  сколько именно черкесов напало на  Чир-Юрт,  то все
укрепление взбулгачилось,  и можно себе представить,  что тогда делалось в
темноте! Конечно, и мой отец и Муравин поскакали туда же, как только Тюрин
оседлал их лошадей. Скакать-то было недалеко, конечно, но когда доскакали,
- там уже факелы горели,  какие захватил с  собой дежурный эскадрон,  и...
черкесов никаких не  было,  а  была  только одна несчастная Поля,  которая
рыдала и повторяла всего одно слово: "Зверь! Зверь!"
     Где зверь, какой зверь, никто ничего понять у нее не мог.
     Мочили ей голову холодной водой,  успокаивали как могли и умели и вот
что  узнали наконец.  Вышла она  со  своим ребенком посидеть на  скамеечке
около домика на  улице,  ребенок же  все плакал (не хотел спать),  она его
укачивала на колене, мурлыкала ему песенку, - задремал он, но тут же вслед
за  ним  задремала и  она  сама.  Сколько времени дремала так,  не  знает,
только,  не открывая глаз,  чувствует,  что ребенка кто-то берет у  нее из
рук.  Она подумала,  что это пришел муж,  и  пробормотала в  полусне:  "Не
тронь,  я только его укачала, а ты..." - и открыла глаза. Ребенка не было,
и мужа около нее не было,  но она сквозь темноту почему-то успела заметить
два острых уха невысоко над землей,  и  тут же  как будто слабенький такой
голосок ее ребенка донесся,  а  потом ничего уже больше не видала и начала
кричать одно это: "Зверь! Зверь!"
     Зверь,  значит, подкрался к спящей и зубами, - чем же еще, - выхватил
из рук сонной матери сонного ребенка.  Как же он мог схватить его? За шею,
конечно, - шейка у ребенка тоненькая. И какой же именно зверь мог рискнуть
забраться в  укрепление,  чуть только стемнело?  И почему не лаяли собаки?
Разве могли они  не  почуять какого-то  зверя?  Все  это  было  совершенно
непонятно.  Но если даже и был это какой-нибудь барс,  что ли, - все так и
решили,  что,  может быть,  барс,  - то где же и как искать его ночью, тем
более что  ребенка спасти было уж  нельзя...  Один старый солдат усомнился
даже,  действительно ли зверь какой-то заскочил в крепость,  - не сама ли,
мол, задушила ребенка и где-нибудь закопала, а на зверя только сваливает.
     Это  услышал мой отец и  сразу,  как он  говорил мне,  воспылал такой
ненавистью к этому солдату,  что готов был его ударить. Такого горя, какое
было у Поли, подделать было бы нельзя никакой актрисе.
     Мужа ее сменить было нельзя,  -  караул есть караул,  -  отдали ее на
попечение соседок,  отозвали  дежурный эскадрон и  стали  дожидаться утра,
когда только один Зенкевич,  как охотник, по следам мог догадаться, что за
зверь  такой  в  восемь  часов  вечера  совершенно  безбоязненно  зашел  в
укрепление,  -  хотя бы только и  в солдатскую слободку,  -  и унес из рук
матери грудного младенца.
     Мой отец не уходил домой из слободки, его охватил ужас... Дело в том,
что чем больше он думал, тем больше терялся в догадках о звере, тем больше
начинала  казаться  ему  вероятной  догадка  драгуна,   которого  он   так
возненавидел.
     Вместе с несколькими другими,  между прочим и Муравин тоже был в этой
группе,  он довольно далеко отъехал от укрепления в  степь.  Все рисковали
наткнуться на засаду, но все были страшно возбуждены тем, что вот какой-то
зверь осмелился на  чудовищный поступок...  и  если  бы  целая стая  таких
зверей попалась им  тогда  ночью,  кинулись бы  на  них  шашки наголо.  Ни
зверей,  ни людей не встретили,  объехали все укрепление кругом, вернулись
снова в слободку,  справились,  заснула ли Поля,  но увы, узнали, что Поля
стала уже  совсем "не в  себе",  как говорили солдатки:  она помешалась!..
Горела, как волчий глазок, восковая свечка, стояли и сидели солдатки, а на
Полю, метавшуюся на кровати и все время кричавшую: "Зверь! Зверь!" - жутко
было глядеть.
     Мучительная была  это  ночь  для  моего  отца.  А  утром  отправилась
кавалькада искать зверя. И что же? Нашли ведь, и не так далеко, место, где
действительно какой-то зверь лежал и жрал младенца Поли...
     - Очень печально!  -  искренне сказал Коля и  добавил:  -  Ваш  отец,
значит, окончательно убедился, что это был зверь?
     - Да,   убедился...   Но   никто,   даже   самый  главный  охотник  и
замечательный  стрелок  Зенкевич,  хотя  и  долго  разглядывал  следы,  не
определил все-таки, что это за зверь.
     - "То   был  пустыни  вечный  гость  -   могучий  барс",   -   мрачно
продекламировал Коля.
     - Так  все и  подумали,  только Зенкевич отрицательно мотал головой и
говорил:
     - Як бога кохам, нет, господа, то не барс, як бога кохам!
     Однако, когда спрашивали, - кто же все-таки, если не барс, - разводил
руками и говорил: "Не вем!.." В этом исключительном, из ряда вон выходящем
случае он, отлично говоривший по-русски, заговорил на родном языке.
     Он   был   земляк   Круковского   и   пользовался  большим   доверием
отца-командира.  Однажды как-то  даже в  Темир-Хан-Шуру по каким-то личным
делам поехал Круковский сам-друг с Зенкевичем, до того в него верил. Но по
дороге  пришлось ему  заночевать в  безлюдном месте.  А  заночевать значит
все-таки подкрепиться сном.  Завернулся Круковский в бурку, лег на землю и
говорит Зенкевичу:  "Смотри же,  через четыре часа меня разбуди.  Я  тогда
буду на часах,  а  ты до утра спи тоже четыре часа",  -  ну,  а Зенкевичу,
разумеется,  жаль было будить своего командира,  и  тот проснулся уже сам,
проспал не четыре,  а  шесть часов.  Проснулся и тут же стал на охрану сна
Зенкевича,  а ругать его начал уж после,  когда поехали дальше к Шуре.  Но
история этим не  кончилась.  Как  только вернулись в  Чир-Юрт,  тут  же  в
приказе по  полку  объявлен был  Зенкевичу семидневный арест за  ослушание
командира полка.  Так  и  отсидел тот  неделю:  дан  тебе  приказ,  значит
выполняй,  а не делай по-своему, не умничай! Однако дан был теперь ему тем
же  Круковским приказ во  что бы ни стало найти проклятого этого зверя,  и
все уже вернулись в укрепление,  а он остался один и рыскал целый день, но
ведь почва-то сухая,  каменистая,  -  следы затерялись,  -  значит,  зверь
куда-то далеко ушел. Ничего в этот день у Зенкевича не вышло.
     Можете  себе  представить состояние  Зубкова,  когда  он  вернулся  с
караула  домой:   и  жена  помешалась,  и  сынишку  съел  зверь.  Конечно,
Круковский дал ему отпуск, чтобы отвезти Полю во Внезапную к ее родителям,
и  даже  конвой  ему  дал.  А  оттуда потом  ее  отправили в  Ставрополь в
лечебницу для душевнобольных.
     Но вот что случилось,  тоже необъяснимое,  на другой день после того,
как  отправили Полю к  родным.  Тюрин лежал в  сумерки на  окне,  выставив
наружу голову,  вечером,  когда уже совсем смерклось, и задремал. Ни моего
отца тогда не было дома, ни Муравина. Он был на своей половине дома один и
мог располагать собою,  как ему было угодно. Угодно было разлечься на окне
и голову для освежения выставить наружу, так и сделал. А я уж говорил вам,
что  дом-то  стоял  совсем на  отшибе.  Задремал Тюрин и  вдруг очнулся от
сильной боли и закричал в голос,  и,  точь-в-точь как и Поля,  видел,  что
метнулось в  темноту что-то остроухое и большое,  по его словам,  побольше
волка,  а главное, - уши острые, - значит, не барс, - у барса уши круглые.
Зверь этот  сорвал с  него  скальп -  содрал кожу  с  половины головы,  но
выпустил ее из зубов,  когда закричал Тюрин, так что он кожи с волосами не
потерял,  и  в  лазарете ему  сделали шов.  Случай этот совершенно взбесил
Круковского. Он к Зенкевичу:
     - Что это за зверь такой, скажешь ты мне или нет?
     - Непонятный какой-то, - отвечает Зенкевич.
     - Ну,  непонятный так непонятный,  а чтобы ты мне его шкуру принес, -
пятьдесят рублей за нее получишь.
     Деньги по тем временам большие.  Идет Зенкевич в полковую кузницу,  и
там ему смастерили капкан. Добыл он мяса и перед вечером поставил капкан в
тех местах, где косточки младенца Васи валялись. Утром идет к тому капкану
и видит -  зверь попался,  потому попался,  что капкана на месте,  где его
поставили,  не было,  значит,  он его с  собою унес,  -  вот какой сильный
зверь!
     - Барс? - не выдержал, чтобы не спросить, Коля.
     - Нет, не барс... Версты полторы шел по его следу Зенкевич с кинжалом
наготове, наконец нашел: лежит в кустах. А когда подошел поближе Зенкевич,
зверь поднялся на  дыбы и  удивил собою старого охотника:  такого зверя он
никогда не видел,  -  серый с  черными большими пятнами и  с  гривой вдоль
спины.
     - Пятнистая гиена! - вскрикнул Коля. - Разве она водится в Дагестане?
     - В  том-то и  дело,  что не только теперь не водится,  но и тогда не
водилась.  И в Грузии не водилась,  и южнее Дербента, если брать побережье
Каспийского моря,  не водилась,  -  это мне говорил отец; он наводил тогда
справки...  Спрашивается:  откуда же она пришла,  эта пятнистая гиена?  Из
пустынь Персии, из Аравии? Из Северной Африки, наконец? Каким образом она,
- или точнее он, так как был это самец, причем экземпляр огромный, - каким
образом очутился этот  проклятый непонятный зверь  около Чир-Юрта?  Почему
ему нужно б