у того же пловца, с
третьей,  -  и  самое  важное было  это,  -  полная потеря ясности,  связи с
чем-нибудь несомненным,  какая-то  оторванность от всего,  даже от этого вот
человека, к которому ехал и который вдруг - неизвестно кто, неизвестно где и
неизвестно зачем это -  стоит у стола напротив,  сбычив голову,  раздавшуюся
вширь у прижатых маленьких ушей,  заложив руки в карманы так, что видны одни
только большие пальцы с  круглыми ногтями.  Круглые ногти с  яркими от лампы
рубчиками, - это понятно, а потом что?
     Это бывало с ним раньше, только когда он внезапно просыпался ночью и не
сразу находил себя,  но  так терять себя днем,  бодрствуя,  как потерял себя
вдруг он теперь,  -  он и  не знал,  что таилась в нем эта возможность.  Как
будто стоял какой-то  неусыпный часовой на  посту в  душе,  и  от  него была
точность и  цель,  и вдруг пропал часовой,  -  и вот никакой связи ни с чем,
никакого места в  природе,  ничего,  не  он  даже,  -  не Алексей Иваныч,  -
неизвестно,  что,  какая-то мыльная пена в  тебе,  и она тает,  и это на том
месте,  где было так много!  -  тает, и ничего не остается, а тебя давно уже
нет...
     Это тянулось всего с полминуты,  - больше бы и не могла выдержать душа,
- и  вот как-то внезапно все направилось и нашлось в Алексее Иваныче,  когда
он глянул не на Илью уже,  а на дверь,  плотно прикрытую за ним Ильей. Дверь
была обыкновенная,  раскрашенная под дуб и  не очень давно раскрашенная -  с
год назад -  и очень скверно раскрашенная,  но, всмотревшись, он узнал ее, и
тут же вслед за дверью всю комнату эту узнал,  потому,  конечно,  узнал, что
была здесь Валя,  совсем недавно ведь -  месяцев семь,  - и дверь тогда была
уже именно вот такою,  скверно под дуб,  и  те  же  обои темненькие,  та  же
кафельная печь...  Только это было весною,  в  мае,  и топкой не пахло,  как
теперь...
     И так как лестница, по которой он только что поднялся (по следам Вали),
ясно встала дальше за дверью,  то Алексей Иваныч, положив ногу на ногу и обе
руки закинув за голову, светло глядя на Илью, сказал отчетливо:
     - Вне  сомнения,  дом  этот вы  получили по  наследству?..  Советую вам
заменить вашу лестницу каменной...  или чугунной...  Это удобнее в  пожарном
отношении, - верно, верно...
     Сказавши это,  Алексей Иваныч почувствовал,  что  окончательно вошел  в
себя,  что теперь ясно ему,  что он должен сказать дальше и  скажет.  Лицо у
него все загорелось мелкими иголками, но сам он внутри стал спокоен.
     Илья ничего не ответил. Рук из карманов тоже не вынул. И глядел на него
неясно -  как, потому что сквозь пенсне дымчатое, - только по нижней челюсти
видно было, что очень внимательно.
     - Вы, может быть, тоже сядете? - сказал Алексей Иваныч.
     - А что?
     - Потому что мне приходится смотреть на вас снизу вверх,  а вам на меня
сверху вниз.
     - Ну так что?
     - Нет-с, я этого не хочу! Тогда и я тоже встану!
     Алексей Иваныч вскочил и  прошелся вдоль  по  длинному кабинету обычным
своим шагом, - мелким, частым, бодрым.
     И вдруг, остановившись среди комнаты, сказал тихо:
     - Моя жена... умерла, - это вы знаете?
     - Д-да, к несчастью... Это мне известно.
     Илья поправил шнурок пенсне и кашлянул глуховато.
     - Ах, известно уж!.. Родами, родами умерла, - вам и это известно?
     - Известно.
     Алексей  Иваныч  раза  два  в  сильном  волнении  прошелся  еще,  стуча
каблуками,  смотрел вниз и  только на  поворотах коротко взглядывал на Илью;
оценивал рост, ширину плеч, уверенность, подобранность, прочность и ловкость
тела, - только это.
     Прежде,  каким он видел его два раза, Илья был похож на сырого ленивого
артиста,  из тех, которые плохо учат роли, много пьют и говорят о нутре. Это
тот,  прежний Илья вошел в его дом,  и вот - нет дома, нет жены, нет сына, -
тот Илья сделал его таким неприкрытым,  обветренным,  осенним,  -  а  этого,
нового Илью он даже и не узнал сразу.
     И, подумав об этом, сказал быстро Алексей Иваныч:
     - Вы себя изменили очень... Зачем это?
     - Вам так не нравится? - медленно спросил Илья.
     - Нет!.. И прежде, прежде тоже нет... Всегда нет!
     Илья подобрал в кулак бородку, поднял ее, полузакрывши рот, и спросил:
     - А ко мне вы зачем?
     - О-о,  "зачем"!..  Зачем!  -  живо подхватил Алексей Иваныч.  Еще  раз
прошелся и еще раз сказал: - Зачем!
     - Я понимаю, что вы хотите объясниться, и я не прочь, только...
     - Что "только"?
     - Не здесь,  потому что я здесь не один... Здесь дядя мой, сестра. Ведь
я в семействе.
     - Ах,  вы  в  семействе!..  То  я  был  в  семействе,  а  теперь  вы  в
семействе!..  Значит,  вы меня куда же,  -  в  ресторан позовете?..  Это где
сорока,  -  а-а,  это  где  собака слюнявая,  и  потом горбатенькая такая за
стойкой?..  И  у таперши подглазни вот такие?..  Спасибо!..  Нет,  я туда не
пойду, - я уж здесь.
     - M-м...  да...  Но-о... ко мне сейчас должен прийти клиент... Лучше мы
сделаем так... (Илья вынул часы.)
     - Ах,  у  вас уже и  клиенты!..  По бракоразводным делам?..  Вообще мой
визит вам,  кажется,  неприятен?  Что делать!  Мне это больше неприятно, чем
вам,  -  да,  больше...  в тысячу раз, - верно, верно... И мы "как лучше" не
сделаем, а сделаем "как хуже".
     - Хорошо.
     Илья пожал плечами,  сел  на  стул,  кивнул на  кресло Алексею Иванычу,
сказал густо, как говорил, вероятно, своим немногим клиентам:
     - Присядьте! - и подвинул к нему спички и большую коробку папирос.
     Когда много накопилось против кого-нибудь, трудно сразу вынуть из этого
запаса то, что нужнее, главнее, - так не мог подойти сразу к своему главному
и Алексей Иваныч. Он обшарил глазами весь обширный письменный стол Ильи, ища
чего-нибудь ее, Валентины, своей жены, - ничего не нашел: обыкновенные чужие
вещи,  толстые,  скучные книги,  чернильница бронзовая,  пресс-папье в  виде
копилки -  все,  как у всех,  а от нее ничего.  На стене,  над столом,  была
карточка девочки-гимназистки с толстой косой и самого Ильи,  теперешнего,  -
больше  никаких.  От  этого  и  на  душе  стало  пустовато,  тускло...  даже
неуверенно немного, холодно...
     Но совершенно независимо ни от чего,  что в  нем было,  чуть дотронулся
Алексей Иваныч до подлокотников кресла, привстал и спросил тихо:
     - Она тоже в этом кресле сидела?
     - Кто?
     Но уж почувствовав сразу,  что именно в этом, и потому приподнявшись во
весь рост, Алексей Иваныч впился белыми глазами в купеческое лицо Ильи:
     - Это здесь,  в  этой вот комнате,  вы  дали ей двадцать пять рублей на
дорогу?
     - Кому?
     - Ей, ей, а не "кому"!.. До кого-нибудь мне нет дела! Не "кому", а ей!
     Об  этом  написала ему  сестра Валентины и  уж  давно,  тогда  же,  как
Валентина приехала к  ней,  но  тогда он  не обратил на это внимания,  тогда
как-то  много всего было,  тогда не  до того было,  а  теперь это неожиданно
прежде всего вытолкнула память резко и  крупно,  и теперь он сам был оглушен
обидой:  ее кровной обидой,  - это ей пришлось вынести от Ильи, именно это и
вот именно здесь.
     Он  представил ярко,  как  Илья  из  этого вот  стола доставал бумажку.
Должно быть,  в левой руке держал папиросу, вот такую, с длинным мундштуком,
а правой выдвинул ящик стола, не спеша (он все не спеша делает) взял бумажку
за угол двумя пальцами и,  когда давал ей,  экал густо... экал потому, что -
что же он мог говорить?
     - И она,  такая гордая,  - она взяла?!. Двадцать пять рублей. Ей!.. Как
нищей!.. Бедная моя!..
     Он  сам  это  чувствовал (и  Илья это  видел),  -  у  него стали совсем
прозрачные,  как  слезы,  глаза.  В  первый раз  теперь это  тронуло его  до
глубины,  -  глубоко изумило,  -  так  глубоко,  что совершенно отчетливо он
представил всего себя ею, - Валей, - и этих слез, которые набежали на глаза,
не  было  даже  стыдно:   это  ее  слезы  были,   Вали,   -  и  этого,  чуть
отшатнувшегося, укоряющего безмолвно, немужского совсем наклона тела тоже не
было стыдно:  это ее тогдашняя поза была, - Вали, - и так он стоял и смотрел
на Илью долго,  а Илья был как в белом тумане,  почти и не было Ильи,  - так
что-то неясное, - и не было комнаты, ни слона с гвоздикой, и печью не пахло:
было  только  одно  это,   найденное  теперь,   ощутимое,  живое:  оскорбили
смертельно.
     - И вот, жить ей стало нельзя... - проговорил, наконец, Алексей Иваныч,
опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.
     - Валентина... Михайловна?.. у меня была, - глуховато, но твердо сказал
Илья, - это так...
     - Здесь?.. В этой вот комнате?
     - Здесь, и нигде больше... От поезда до поезда... Ехала она к сестре.
     - А-а...  а  двадцать пять рублей?  (Мелькнуло:  может быть,  и  нет?..
Анюта, она - честная, но... может быть...)
     - Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.
     - Дали!..  Больную...  беременную... К вам она уехала от меня совсем, -
потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, - понимаете?.. А
вы ее... не приняли! - изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.
     - Нет, это не так, - сказал Илья, кашлянув.
     - Как же?.. А как же?
     - Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.
     - Больная?  Перед тем  как  родить...  Совсем ведь  больная!..  Я  ведь
останавливал ее, предупреждал... Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?
     - По крайней мере мне лично она именно так сказала.
     - Ах,  вот как!..  Сестра на  Волыни,  а  к  вам она заехала по дороге!
Хорошо "по дороге" -  тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже,
куда едет... Мне она сказала только: "Тебе нет до этого никакого дела!.." Но
вам она так и  сказала:  к  сестре?..  Она могла именно так и  сказать -  из
гордости...  чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе...  Вам же это было
ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я
разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она
- женщина ужасно большой веры в  себя...  Я  ее не осуждаю...  Она все время
говорила о  свободе,  а  искала рабства.  Все  женщины всю  жизнь  говорят о
свободе,  а  ищут рабства...  Мне она была только...  ну,  просто часть меня
самого,  и  я  над ней не имел власти...  Разве я  мог бы заставить ее взять
какие-то двадцать пять рублей?  Как это?..  Даже и представить не могу. А от
вас она взяла, как подаяние... и... может быть, еще и руку по... пожала?
     Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: "Нет, другого она
не могла все-таки сделать"... - так хотелось поверить в это, а глаза впились
в руку Ильи, легшую тяжко на стол. "Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь
измученная, но ведь брошенная, - наклонилась и поцеловала?"
     - За  что же она вас настолько любила?  -  тихо сказал Алексей Иваныч и
даже  усмехнулся  грустно.  -  Вы  для  нее  ничего  не  сделали,  ничем  не
поступились,  а она... О, я понимаю, конечно, что каждый человек - свой мир,
и я не судья ей,  - нет, нет... Я даже и вам не судья... однако... Должно же
было что-то быть в вас такое,  если Валя... И вы поверите ли - я ведь до сих
пор ничего не знаю, как это у вас вышло, когда, где вы познакомились даже, -
ничего она мне не  сказала...  Но  до  чего вы  мне чужой!..  До чего вы мне
ненавистны! И череп этот ваш... и пенсне, - все!..
     - По-зволь-те!
     - Нет  уж,  теперь  вы  позвольте!..  Вы  пришли откуда-то,  неизвестно
откуда, и вот... Моего сына, Митю, вы помните? Вы его должны были видеть, не
правда ли?.. Вот... Он умер - месяца три назад.
     - Как?.. И Митя?
     Илья посмотрел небезучастно, и Алексей Иваныч это заметил.
     - Да,  и Митя... Если бы был материнский, ее уход, он бы, может быть, и
поправился, - не так ли?.. Вне всякого сомнения, если бы жива была она, и он
был бы жив...  Это, это ведь вне сомнений... Предупреждал ее, уговаривал: "К
этому негодяю ты едешь,  Валя? А если он не примет?.. У всякого своя правда:
у  тебя  своя,  у  него своя...  А  если эти  две  правды,  твоя и  его,  не
совпадут?.. И какая же правда у него? У негодяев какая правда?"
     Илья снял пенсне и посмотрел на него щуро.
     - Это вы обо мне так?
     - А?..  Да,  -  рассеянно сказал Алексей Иваныч. - Она ведь забыла даже
проститься с Митей,  когда уезжала, - так спешила к вам: боялась опоздать на
поезд...  Везла вам нового,  вашего сына,  а вы ей - двадцать пять руб-лей и
помахали на  прощанье шляпой...  А  может  быть,  вы  даже  и  на  вокзал не
проводили ее?..  Я даже убежден,  что нет!..  Она ушла,  вы затворили за нею
дверь... и выругались: все-таки двадцать пять рублей!.. Негодяй!
     - Да вы... вы сознаете ли ясно, что вы говорите, или вы бредите?!
     Илья поднялся. Алексей Иваныч только поднял голову.
     - А-а!..  Я оскорбил все-таки вас?.. Это хорошо. Я думал, что у меня не
выйдет.  Издали это казалось легче, а здесь... Я ведь, главное, не знаю, как
она...  Ведь самое важное для меня это,  а не вы...  Вы - нуль. Даже то, что
Митя...  Этого я также не могу поставить вам в вину: может быть, это она так
хотела и взяла...  Что мы знаем в этом? Но я сам за себя, я лично вас, лично
- ненавижу!  Для меня лично вы всегда,  ныне и присно -  негодяй!.. И вовеки
веков!.. Вы слышите?
     - Сейчас же идите вон! - сказал Илья тихо.
     - Ага!  Хорошо,  мы будем драться с вами... Вы думаете, вы сильней меня
физически?  Нет...  И  я  красивее вас гораздо,  замечу в  скобках...  Да  и
моложе-то  вы  меня на очень немного...  Значит,  то,  что называлось -  суд
божий...  Я готов.  Вот! - и он сунул руку в боковой карман, чтобы выхватить
револьвер,  как в  каюте,  но нащупал рядом с ним какой-то плотный конверт и
вспомнил, что это последнее письмо Анюты о маленьком Лепетюке, который носит
зачем-то и будет носить фамилию Дивеев.
     Он вынул письмо, посмотрел на него забывчиво, протянул Илье:
     - У вашего сына режутся зубки...  Если вам интересно,  какие именно, то
вот.
     - Нет,  мне это неинтересно,  -  повысил Илья голос,  не взяв письма. -
Интереснее будет, если вы уйдете. Сейчас же!
     - Не-ет уж, нет... Нет, это нет... Я не уйду! Не уйду, - нет!
     Алексей Иваныч прошелся по комнате уже совершенно спокойный,  а  в  это
время зазвенел очень слышный отсюда дверной звонок,  и  Илья привычно сделал
два шага к двери, чтобы открыть, но остановился:
     - Самый удобный момент вам выйти... Это или клиент, или...
     - Для  меня  безразлично,  кто,  -  перебил Алексей Иваныч и  продолжал
мерять комнату своими стукотливыми шагами.
     Звонок повторился, и Илья вышел, прихлопнув двери, и слышно стало потом
два женских голоса и еще чей-то мужской - очень веселый, но старый.
     "Не это ли дядя?" - подумал Алексей Иваныч.
     "Нет,  это все что-то не то у меня вышло...  То или не то?  -  думал он
дальше,  никакого уже больше внимания не  обращая на  кабинет Ильи,  шагая в
нем, как в своих комнатах на даче Алимовой. - Нет, не то; я говорю все время
сам,  а он молчит...  Узнать нужно мне, а не ему, а говорю все время я, а не
он...  Нет,  я буду теперь спокоен... совершенно успокоюсь... - Остановился,
сжал голову руками и опять: - То я делаю или не то?" (Это уж он ее спрашивал
робко, Валю.)
     Ильи что-то  долго не  было.  Разделись в  прихожей и  прошли в  другую
комнату:  это слышно было по топоту ног. Алексей Иваныч еще походил немного,
остановился перед письменным столом,  понюхал гвоздику, посмотрел на девочку
с толстой косой и опять походил с минуту. Потом подумал, что Илья и не может
скоро прийти,  если это гости.  "А я  от него не уйду так,  ни с чем...  Все
равно,  и  я  буду сидеть с гостями"...  И он,  поправив галстук и пригладив
волосы, двинулся уже было к двери, как вошел снова Илья.
     - Ну что?  Кто это?  Клиенты? - спросил Алексей Иваныч очень участливо,
увидя, что Илья переоделся.
     - Н-нет... Это свои.
     - Ну, и хорошо... Мы еще поговорим с вами.
     Илья  посмотрел на  него  искоса и  густо вздохнул;  Алексей же  Иваныч
заметил,  что  правый  карман его  пиджака сильно отдут,  догадался,  почему
именно, и не сумел удержать беглой улыбки.
     - Если вы  можете говорить спокойно...  -  начал было Илья,  но Алексей
Иваныч его перебил:
     - Совершенно спокойно!.. Я именно этого-то и хочу, спокойно! - и сел на
стул, но оперся рукою о подлокотник кресла, которое было ему знакомо.
     Илья тоже сел,  но глядел на него подозрительно,  - боком, хотя руки не
держал в правом кармане.
     - Только  все  это  все-таки  странно,   чтобы  не  сказать  больше,  -
проговорил он.
     - А как же? В жизни все странно! - живо подхватил Алексей Иваныч. - Или
совсем нет ничего странного!..  А то, что было между нами тогда, - разве это
не странно?  И неужели вам так и не хотелось никогда узнать, почему же я так
отнесся к  этому тогда,  тогда ничего не  предпринял,  не старался увидеться
даже с вами?..  А вот только поэтому: я ошеломлен был... И ведь вы, конечно,
тут главное, а она... Непостижимо!
     - И об этом лучше не говорить, - сказал Илья, поморщась.
     - Нет,  нельзя "лучше"...  И  когда-нибудь с вами случится то же самое,
что со мной,  и вы будете так же...  Вы от кого узнали о смерти... Валентины
Михайловны? От Анюты, конечно, - это она вас известила... Нет, я не то хотел
спросить... Вот что я хотел: она, Валентина Михайловна, писала ли вам, когда
уехала от вас, отсюда вот?
     - Ничего.
     - А-а...  Неужели?..  Ничего? А мне она написала, чтобы я... А вы тогда
ждали письма? Только откровенно, ради бога!
     - Ждал, и это вполне откровенно.
     - Ничего? даже карандашом?..
     Какая-то  бодрость,  если  не  веселость,  заметно  проступила на  лице
Алексея  Иваныча,  и  он  погладил  пальцами  подлокотник кресла,  но  вдруг
вскочил:
     - Что же у нее на душе тогда было? Какой ужас!
     И  опять заходил по комнате.  А  Илья как будто уж привыкал к нему и не
так напряженно следил за ним,  и Алексей Иваныч это заметил.  "Это хорошо, -
думал он,  - теперь он мне все расскажет"... И сам он не притворился (это не
притворство,  а  что-то  другое было),  когда сел  снова на  стул и  спросил
просто, как у хорошего знакомого:
     - У вас, конечно, герметические печи?
     - Д-а... а что?
     - Но уж давние... Теперь они, как простые: потрескались. Купите для них
задвижки,  -  печник вставит...  А  так и тепла много пропадает и опасно,  -
верно, верно... Ходы нужно выкладывать изнутри кровельным железом, а не так.
     И  потолок и  окна он  оглядел внимательно и  только потом уже  спросил
внезапно и поспешно:
     - Когда вы были у моей жены,  а я шел с Митей из церкви, это первый раз
вы у нас были?
     Илья пожал плечами, вздохнул почему-то, но все-таки ответил:
     - Да,  и  в  последний...  -  Но  тут  же  спросил сам:  -  Вы  сюда по
какому-нибудь делу?
     - То есть? - очень удивился Алексей Иваныч.
     - Сюда, то есть в наш город, по делу?
     Алексей Иваныч ни минуты не думал:
     - Конечно,  я  сюда совсем!  Не  только по делу,  а  совсем...  А  дело
ближайшее: одно частное лицо строит здесь за городом лечебницу... это - врач
один.
     - Здешний? Как фамилия?
     - Мм... Крылов... Не здешний, нет... Мы с ним в Харькове договорились.
     - Вы прямо из Харькова?
     - Да...  Да,  я сюда совсем...  Ведь уж мне все равно, где... У меня уж
нигде ничего не осталось...  У вас хоть сын растет... на Волыни, а у меня?..
Вы ударили надо мною, как гром! Почему именно вы?
     - Мог быть и другой, - сказал Илья вяло.
     - Как  вы  смеете?  Как другой?..  Всякий другой?..  Как вы  смеете?  -
вскочил Алексей Иваныч.
     - Зачем  же  кричать?..  Дело  прошлое:  теперь  мы  никаким криком  не
поможем, - и Илья тоже встал.
     - Но так говорить о моей покойной Вале я вам не позволю,  - прекратите!
- поднял голос Алексей Иваныч.  -  И прошу не обобщать!  И прошу прекратить!
Совсем!.. Ничего не надо больше, решительно ничего! Аминь!
     - Конеч