раульный начальник в казарму вошел и будто
бы все слышал.  Он,  конечно,  об этом и  донес начальству,  и в тот же день
Саенку перевели уж в тюрьму, в одиночку, а к Михаилу Петровичу явились ночью
с обыском,  литературу искали. Ничего не нашли, конечно, так как ничего и не
было,  тем не менее взяли его, так что когда я приехала, то его уж в комнате
не было,  а  в  больнице Нюра бедная,  и вся в слезах!..  "Я,  говорит,  все
собиралась тебе написать, а ты как все равно почувствовала, - приехала..."
     - Гм... Так вот оно что!.. Ну, это, знаешь ли, действительно подлецы!
     Алексей Фомич поднялся с  места,  начал ходить по комнате и на ходу уже
добавил:
     - Так это Нюра, значит, и решила, что если бы я в то время был в номере
гостиницы Киста, то у них в квартире обыска бы не было?
     - Не обыска,  -  ареста!.. Обыск и арест - это ведь далеко не одно и то
же,  -  наставительно заметила Надя.  -  При  тебе они  постеснялись бы  его
арестовать!
     - А для этого мы с тобой, значит, должны были ночевать там, у них, а не
в номере? Что такое ты говоришь, - подумай!
     - Отчего же ты к этому так отнесся,  не понимаю!  - возмутилась Надя. -
Ведь Колчак теперь там хозяин не только флота,  а всего Севастополя даже!  А
Колчак разве никогда не слыхал о  художнике Сыромолотове?  Ты мог бы к  нему
поехать и все ему объяснить, и тогда бы Михаила Петровича освободили!
     - Ну  уж  это вы  с  Нюрой рассуждаете слишком по-женски!  -  отозвался
Алексей Фомич.  -  Но  непонятно мне совершенно,  каким же образом мог стать
Колчак  хозяином  Севастополя,   как  ты  говоришь.  Ведь  он  всего  только
вице-адмирал, и ведает флотом, а не городом.
     - Всем Севастополем теперь ведает! - с особым ударением повторила Надя.
- Отцы города там овацию ему сделали,  когда он  их  убедил,  что весь город
спас!
     - Чем спас? Как спас?
     - Чем?..  Я тебе не сказала,  чем...  Тем,  что послал какого-то своего
адъютанта, - кажется Фока, - что-то в этом роде, - затопить "Марию", и он ее
затопил!
     - Постой,  - как же именно затопил? Каким способом он смог ее затопить?
- захотел представить Алексей Фомич, но Надя замахала рукой.
     - Не знаю,  не знаю!  Этого я не знаю,  каким способом!  С подводной ли
лодки пустил...  как  это там у  них называется?..  Торпеду,  что ли?..  Ну,
затопил,  и  все!  И  вот,  благодаря этому,  все,  кто там еще оставались в
каютах,  погибли,  -  так вообще в Севастополе говорят...  А Колчак объяснил
будто бы отцам города,  что если бы не затонула "Мария", то мог бы произойти
взрыв какой-то необыкновенно ужасный,  а  за ним тут же на всех прочих судах
начались бы взрывы,  а  после этого перекинулось бы на город,  где тоже ведь
есть крепость, а в крепости склады и этого самого бездымного пороху и всяких
там вообще снарядов...  Выходило,  по  его словам,  что ни  от флота,  ни от
крепости,  ни  от всего Севастополя ничего бы не осталось,  и  все бы вообще
население погибло...  вместе  с  отцами города...  Вот  за  что  они  его  и
чествовали: жизнь он им спас!..
     - Так называемая детонация?..  Гм,  неужели могло быть действительно от
детонации  такое  несчастье?..  -  усомнился  было  Алексей  Фомич,  а  Надя
продолжала возбужденно:
     - О  Колчаке там  еще и  такое говорят,  я  слышала.  Будто жандармский
полковник послал  телеграмму о  взрыве  "Марии" в  Петроград Протопопову,  -
знаешь, - министру внутренних дел, - а Протопопов этот, он ведь считается по
своей должности еще и шефом корпуса жандармов, и даже в Государственную думу
будто бы являлся в генеральской жандармской форме голубого цвета; так что он
для  севастопольского жандармского полковника,  Протопопов  этот,  прямой  и
непосредственный начальник,  -  он  ему  и  донес...  А  Протопопов  Колчаку
телеграмму:  "Изложите  мне  все  обстоятельства  дела  о  гибели  дредноута
"Императрица Мария"...  Колчак  же  ему  будто,  -  ведь  все-таки  министру
внутренних дел!  -  ответил, что он ему не подчинен и ничего излагать ему не
обязан и не будет,  а жандармскому полковнику приказал немедленно сдать свою
должность помощнику и убираться из Севастополя!.. Вот что говорят о Колчаке.
Подчинен он  будто бы  одному верховному главнокомандующему,  то есть самому
царю,  и  ему уж послал свой верноподданнический рапорт...  И  не только там
какой-то Протопопов,  -  а  и  сам даже председатель совета министров ему не
указ, и он его знать не хочет!
     В любое другое время художник Сыромолотов,  внимательно приглядевшись к
Наде,  сказал бы ей:  "Посиди-ка так немного,  -  я  сейчас!" -  и взялся за
карандаш или кисть.  Однако теперь, хотя и много в ней было для него нового,
начиная даже с платья,  - голубого с узенькими белыми полосками, отделанного
кружевами  по  воротничку  и  рукавчикам,   и  с  круглой  золотой  брошкой,
сверкавшей сквозь кружево,  -  и  кончая редким для него возмущением во всех
чертах  дорогого ему  лица,  -  теперь он  только смотрел на  нее,  слушал и
шевелил бровями.
     - А  не было ли в этом затоплении "Марии" чего-нибудь другого,  а не то
чтобы заботы об остальных судах и тем более о городе?  - спросил он наконец.
- Не спасал ли этот Колчак Севастополь от крамолы?
     - Именно так многие и думают,  - кивнула головой Надя, - особенно после
истории с  жандармским полковником!  Выходит что  же?  Ведь он,  командующий
флотом,  отвечает перед царем за крамолу в Черноморском флоте, а дело против
него  начинает жандармский полковник,  адресуясь к  министру внутренних дел,
шефу  жандармов!..  Между  тем  ведь  Колчак,  когда  затопил  "Марию",  он,
собственно, что же такое сделал?
     - Спрятал концы в воду? - попытался догадаться Алексей Фомич, но тут же
ответил себе сам:  -  Однако же  не  все концы спрятал:  четыреста с  чем-то
человек осталось все-таки в живых на суше.
     - Вот в том-то и дело, что остались в живых! - подхватила Надя. - И вся
задача в  первом взрыве,  а не в последнем.  Фок или другой кто был виновник
последнего, он только приказ самого Колчака исполнял. А Колчак притянул себе
на помощь детонацию!
     - Может,  только  за  волосы притянул,  а  когда  знатоки дела  в  этом
разберутся,  окажется, что повод к затоплению был другой, - несколько пошире
и поглубже... Вот что значит та картина, какую мы с тобой видели!
     - Кстати,  детали для картины,  как ты  просил,  откуда же  я  могла бы
получить,  если Мишу арестовали?  -  вспомнила Надя.  -  Я, конечно, отлично
понимала, как они для тебя важны, но...
     - Но обстоятельства оказались гораздо важнее всех и  всяких деталей,  -
договорил за  нее  художник.  -  Обстоятельства страшные,  да,  -  сложные и
страшные!  И куда они нас приведут, - это мы, может быть, скорее узнаем, чем
думали раньше.
     - Что касается ближайшего,  то,  я полагаю,  ты не откажешься завтра же
вместе со  мною  поехать опять в  Севастополь,  а,  Алексей Фомич?  -  тоном
просительным,  но в  то же время и не предполагающим никаких отговорок с его
стороны сказала Надя.
     Он посмотрел на нее удивленно:
     - Мне?..  Ехать с тобою завтра же в Севастополь?..  Гм...  Едва ли, да,
едва ли удастся нам это сделать.
     Алексей Фомич понимал, конечно, что этот его ответ возмутит Надю, но он
помнил то,  чего еще не знала она, и не навернулось ему никаких других слов,
кроме этих.
     - Почему?  -  вскрикнула Надя.  -  Почему ты не хочешь поехать завтра к
Нюре?
     Он  видел,  что после этого выкрика губы ее не только дрожали,  а  даже
дергались, как будто она про себя кричит ему что-то еще.
     - Да видишь ли,  почему, - медленно, потому что обдумывал каждое слово,
начал объяснять Алексей Фомич:  - Во-первых, это может быть даже очень рано,
да,  вот именно, рано, так как следствие только еще началось, а невиновность
Миши выяснится через неделю-другую сама собой...
     - Так ты,  значит,  хочешь, чтобы он полмесяца обожженный, в перевязке,
сидел под арестом? - еще резче крикнула Надя.
     - Успокойся, я ничего этого не хочу, конечно, я только рассуждаю вполне
объективно.   Ведь   следователь  должен   опросить  многих   людей,   чтобы
невиновность одного,  -  Миши,  -  для  него  самого стала ясна.  Арест Миши
называется,  если не ошибаюсь, только предварительным, и ведь он же - офицер
флота,  а не какое-нибудь частное лицо, каким являюсь, например, я... И вот,
ты представь, представь себе эту картину: в военное ведомство, где свои ведь
законы,  своя дисциплина,  врываюсь я,  - совершенно частное лицо, ни к чему
военному никогда  никакого отношения не  имевшее,  и  начинаю говорить,  что
прапорщик флота такой-то,  имярек,  ни в чем не виновен,  что его арестовали
напрасно и так далее в том же духе.  Тогда меня,  вполне естественно, должны
спросить:  кто я  такой,  и почему я знаю,  виновен или не виновен прапорщик
флота Калугин?
     - Так ты, значит, не хочешь ехать?
     - Считаю,  что это пока...  пока,  -  понимаешь? - совершенно лишнее, -
ответил как мог спокойнее Алексей Фомич.
     - Нет!  Как ты хочешь,  но ты -  эгоист!  -  крикнула Надя,  вскочив со
стула.
     - Я?.. Эгоист? - очень изумился ее виду Сыромолотов.
     - Да!  Эгоист!  Да!..  Ты  -  талантливый  художник,  ты  -  знаменитый
художник, но ты - эгоист!.. Эгоист! Эгоист! Эгоист!
     Надя прокричала это слово четыре раза подряд, но, может быть, повторила
бы его еще несколько раз, если бы не вошла вдруг в комнату Феня.
     Так ей в диковинку было видеть Надю в таком возбужденном состоянии, что
она остановилась, войдя, и глядела оторопев.
     - Ну что, Феня? - спросил ее Алексей Фомич.
     - Да что же,  -  обмыли,  - сказала, взглядывая то на него, то на Надю,
Феня.  -  Обмыли,  сертук на него надели мы с  Аннушкой,  а  Дарья Семеновна
ордена на  сертук нацепила...  А  тот  плотник,  какой вчера у  нас  крыльцо
починял,  он в гробу доски переменяет:  нашел так, что они будто две или три
погнили...
     - Что такое?  В каком гробу?  -  побледнев,  повернулась не к Фене, а к
мужу Надя.
     - Ты только не волнуйся,  Надюша,  - взял ее голову в свои руки Алексей
Фомич. - Умер твой дедушка.
     - Умер?.. Дедушка?.. Когда?
     - Да  утром  нынче,  -  ответила за  Сыромолотова Феня.  -  Как  только
телеграмма получилась, что Петичку на войне убили, так и...
     Алексей Фомич поглядел было грозно на Феню,  но Надя упала ему на грудь
без слов, без слез, без чувств.
     Он поднял ее и  понес в ее комнату,  и Феня,  сокрушенно качая головой,
пошла следом за ним.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ"

     Хотя Петр Афанасьевич,  еще будучи всего только семидесятилетним, купил
для себя гроб,  Дарья Семеновна решительно отвергла тогда даже и самую мысль
старика о  его возможно близкой кончине и приспособила этот страшный длинный
ящик для ссыпки в него своей сушеной вишни.
     И  так шло год за  годом...  Прошло целых восемнадцать лет,  решительно
убедивших ее, что она права, что назначение гроба этого ею угадано верно.
     И  вдруг гроб был вытащен из  сарая каким-то  рябым плотником,  обит им
блестящим белым глазетом и  вот теперь стоит в  комнате на столе,  а  в  нем
лежит тот, кто его купил для себя, но совсем не для сушеных вишен.
     Только  приход  Нади  вывел  Дарью  Семеновну  из   какого-то   подобия
столбняка,  когда она только смотрела,  но не видела ясно того, что делалось
около нее, и не понимала, зачем делалось.
     Видели и понимали только Аннушка и Феня да вот этот плотник, присланный
вместе с женой его Дунькой Алексеем Фомичом.
     Щека о  щеку с  Надей выплакалась Дарья Семеновна и  понемногу пришла в
себя,  что и неминуемо надо было,  так как к ней обращались то за тем, то за
другим,  и  она  должна была несколько раз  отпирать грузный дубовый комод и
доставать деньги...
     - Без нас с Дунькой, барыня, не обойдетесь, - бубнил ей этот долговязый
плотник,  назвавший себя Егорием.  -  Мы с  Дунькой и гроб своим чередом вам
починим,  и  могилу на кладбище выроем,  и землей вашего покойника закидаем,
честь честью,  в  лучшем виде,  -  все как есть сделаем...  На Дунькю мою не
глядите,  что баба:  она,  проклятущая,  и топором даже умеет действовать не
хужей меня.  И так что,  скажем, ей все одинаково: хучь правшой, хучь левшой
бревна тесать может...  А  что касаемо полотенцев,  гроб чтоб этот в  могилу
опущать, то это уж вы, барыня, расстарайтесь полотенцев нам дать холстинных,
сурового холста,  чтобы они,  полотенца эти,  случаем,  оборваться не могли:
тогда уж  это считаться будет скандал на  весь город,  -  полотенцев,  будут
говорить,  пожалели на  такое дело!..  А  полотенца ежель крепкие будут,  мы
тогда этот гроб в лучшем виде опустим...  Ну уж,  конечно, вам знать надоть,
полотенца эти тогда,  посля всех причиндалов,  в нашу пользу должны пойтить,
это уж кого угодно спытайте, вам скажут: так полагается.
     У  Дарьи  Семеновны от  его  бубненья звонко  стучало в  голове:  "Хучь
правшой, хучь левшой"... "Хучь прамшой, хучь лепшой"... И она таращила глаза
и всячески напрягала слух,  стараясь что-нибудь у него понять, но до прихода
Нади это ей никак не удавалось.
     А вечером явился к ней давно уж ей известный бакалейщик Табунов, сильно
сутулый старик,  с  пронзительным взглядом исподлобья и  седыми  кудерьками,
лезущими вверх, на тулью кожаного картуза.
     С того времени,  как поселилась со своим многочадным семейством у Петра
Афанасьевича,  Дарья Семеновна покупала и муку,  и сахар,  и чай, и лимоны в
лавке Табунова,  и  теперь все-таки хоть немного,  но  легче ей  стало,  что
пришел он сам посочувствовать ее горю.
     Однако  сочувствовал  Табунов,  повторяя  однообразно:  "Божья  воля...
Спротив его  святой воли не  пойдешь...  Все  под  богом ходим..."  При этом
считал  необходимым вздыхать и  качать головою.  Недолго и  стоял  он  около
гроба,  созерцая лик усопшего, крестясь и сгибаясь в поясных поклонах; вынул
большой клетчатый платок,  поднес его к  сухим пронзительным глазам,  как бы
вытирая приличные такому случаю слезы.
     Сделав же  все,  что считал нужным,  Табунов не ушел к  себе домой:  он
уединился в  другой комнате с Дарьей Семеновной и обратился уже к ней теперь
за сочувствием к своей участи:
     - Помните,  Дарья Семеновна,  был у  меня приказчик старший,  Полезнов,
Иван Ионыч?
     - Ну как же не помнить! Давно ли он ушел от вас? В начале войны ведь, -
отозвалась на это Дарья Семеновна. - Забыть за два года никак и нельзя.
     - Во-от!  Полезнов...  Иван  Ионыч...  Ушел,  да,  два  года  назад,  -
продолжал Табунов.  -  Уйти-то ушел,  только ведь он у меня тя-япнул,  Дарья
Семеновна! Скажу вам, как на духу, по-ря-доч-но он у меня тяп-нул!.. Теперь,
- писал мне,  - свое дело открыл... В Бологом где-то, - это под Петербургом,
- дом себе приобрел...  Овес-сено там на фронт поставляет...  Раздул,  одним
словом,  кадила свои,  а  на  чьи же  именно средства,  вот вопрос!  У  меня
тя-япнул! А я свое дело должен был довести к сокращению... Верчусь, конечно,
а это уж,  хотел бы вам по знакомству я сказать,  один только бог знает, как
мне вертеться приходится!..  И  в какое время это мне приходится на старости
лет,  а?  Когда деньги стали неверные,  вот  когда!..  Сейчас они деньги,  а
завтра их возьми, они уж один ноль без палочки!
     Тут Табунов опасливо поглядел на  дверь,  хотя и  закрытую,  и  перешел
почти на заговорщицкий шепот:
     - Дарья Семеновна!  Вам же теперь,  как похороны у вас завтра,  -  или,
может,  хотя послезавтра,  -  деньги будут нужны,  то  я  бы с  большим моим
удовольствием под золотые вам дал!..  Ну,  просто сказать,  купил бы  у  вас
десятки ли там, пятерки ли, сколько продать захотите, столько бы и взял... А
деньги,  это я с собою принес,  - вот они, здесь, в боковом кармане, - чтобы
прямо вам на расход.  Расход же, он предстоит, конечно, по-рядочный, это что
и говорить.
     Дарья Семеновна даже испугалась и того, что он говорил, и шепота его, и
как  он  похлопал  костяшками пальцев  по  боковому карману  своего  ватного
пиджака, и пробормотала укоризненно:
     - Что же это вы с такою поспешностью!
     Но Табунов не смутился:
     - Поспешаю потому,  - боюсь, кабы другие кто не перехватили: все теперь
золота ищут... А я бы вам по старому знакомству, и как вы все ж таки много у
меня покупали,  -  да,  в надежде я, и покупать еще будете, - спротив других
мог бы даже и надбавку на каждый золотой дать!
     Дарья Семеновна подумала.  Деньги,  действительно,  были нужны, поэтому
несколько золотых монет она продала Табунову,  после чего он,  ставший очень
довольным, тут же откланялся и пошел домой, не взглянув больше на тело Петра
Афанасьевича и ничего не сказав еще о "божьей воле".


     Алексей Фомич  давно  уже  знал  за  собою  неискоренимый,  непобедимый
"грех",  как он называл это, - сильнейшую ненависть к смерти, равную по силе
его же любви к жизни.
     Жизнь он  любил во всех ее проявлениях как большой художник,  а  смерть
ненавидел как  непонятное и  пугающее насилие над  нею.  Он  никогда не  мог
заставить  себя  сделать  зарисовку  мертвого  человека  и  вполне  искренне
изумлялся тому,  как  мог  такой  художник,  как  Бруни,  рисовать  мертвого
Пушкина.
     Даже когда Надя сказала ему:
     - Сделай мне одолжение, Алексей Фомич, - напиши этюд с дедушки в гробу,
- он только поглядел на нее удивленно,  пожал плечами и  ответил коротко:  -
Пригласи фотографа.
     Не  понял  он  также и  заботы Дарьи Семеновны о  каком-то  поминальном
обеде,  который, по ее мнению, надо было бы дать ей, как это принято делать,
тут же после похорон. Он поднял удивленно брови и стал выкрикивать гулко:
     - Что,   что?   Поми-нальный  обед?  Это...  это  картина  передвижника
Журавлева?..  Это...  чтобы дьякон напился и  вместо "Вечной памяти" грохнул
"Многая лета!" да так,  чтобы вылетели стекла изо всех окон!..  Этого еще не
доставало!  Этого не хватало!..  "Дружина пирует у брега на тризне плачевной
Олега"{170}?  И  неизвестно,  почему эта  тризна "плачевная",  если "дружина
пирует"!  Пирует,  - значит, очень радуется, а чему же собственно? Смерти?..
Тризну хотите устроить?
     - Нет,  Алексей Фомич,  -  ведь это же  не для всех,  кто придет,  обед
готовить... Куда же нам столько людей угощать, и откуда на это столько денег
взять,  да,  кроме того,  и посуды?  Для духовенства бы только: ведь устанут
пешком-то на кладбище идти,  -  отдохнуть им, подкрепить силы свои ведь надо
же, - объясняла Дарья Семеновна.
     - Отдохнуть,  говорите? А вот - деньги они за свой труд тяжкий получат,
и  пусть  себе  дома  отдыхают!  -  не  смягчался  Сыромолотов.  -  Ишь  ты,
разбаловали как тунеядцев!..  На свадьбах они жрут и пьют, на родинах жрут и
пьют, так давай им жрать и пить еще и на похоронах тоже! Великая, подумаешь,
это радость!  Помянуть надо покойничка посошком на  дорожку!..  Дичь,  дичь!
Непроходимая дичь! И на подобной тризне у вас, Дарья Семеновна, я не буду, -
не ждите,  -  и  ни копейки денег на это не дам!..  И  нет уже у меня теперь
лишних денег!  И  неоткуда мне взять никаких денег!..  Не в такое время мы с
вами живем и не к тому мы идем, поймите это! Не к деньгам, а к безденежью мы
идем!..   Не  родит  война,   нет,   а  только  убивает,  не  производит,  а
истребляет!..  По-ми-наль-ные  обеды в  такое время,  а!  Что за  тьма такая
египетская, скажите!
     Повернулся  круто   и   пошел,   оставив  Дарью   Семеновну  в   полной
растерянности чувств. Но, сделав с десяток своих грузных шагов, возвратился,
чтобы закончить еще более внушительно:
     - И если я умру раньше вас,  что и должно быть, так как я вас постарше,
и вам придется меня хоронить,  то чтобы и в гробу лежа не слышал я над собой
никаких панихид,  -  вот что!.. "В гробу" я сказал? А зачем это, собственно,
какой-то гроб?  Зачем доски зря тратить?  Чтобы они в земле истлели? Лишнее,
лишнее!.. Хороните меня без гроба и никого не пускайте к моему телу, - чтобы
никому не вздыхать, не зевать и