к нет для
этого даже и  стакана воды!..  Зимою женщины топят снег,  -  хотя он  тоже
грязный,  но все-таки получается из него кое-какая вода, а летом? Как быть
летом?  Водовозы возят  в  бочках,  а  женщины  с  ведрами выстраиваются в
длинные очереди и  готовы вцепиться в волосы тем,  кто стоит впереди,  так
как всем воды у  водовозов никогда не  хватает!..  Я  назвал труд шахтеров
каторжным,  -  беру это мягкое слово назад,  -  он гораздо тяжелее и  хуже
труда каторжников,  так как на  каторге есть начальство,  которое все-таки
заботится хотя бы о том,  чтобы они не нуждались в воде,  а почему об этом
не  желают позаботиться владельцы наших шахт?  Почему шахтеры должны спать
по десять человек на полу хибарки вповалку и  занимать собою весь пол так,
что даже и кошке окотиться негде?
     Показалась ли  последняя фраза  несколько неожиданной для  одного  из
членов суда, черноволосого, сидевшего по левую сторону от председателя, но
он улыбнулся, одними только глазами, правда, однако Матийцев это заметил и
продолжал с большим подъемом:
     - Без  угля  не может быть тяжелой промышленности в стране и не может
развиваться железнодорожное дело,  что для нас,  для России,  необходимо в
первую  голову,  так как страна наша велика и обильна,  - в высшей степени
велика и чрезвычайно обильна,  - а железных дорог не  имеет!  Разве  такая
тяжелая  промышленность  должна  быть  в  громаднейшей  стране,  в которой
считается населения сто восемьдесят миллионов?  Но она не  развивается,  -
для  этого  не хватает угля,  основного нерва промышленности.  И в газетах
пишут об угольном кризисе,  и на съездах  горнопромышленников  толкуют  об
этом,  а почему же не позаботятся о том,  чтобы кризис этот изжить,  чтобы
угля было вдоволь?  А для этого нужно только одно: обеспечить человеческие
условия  жизни шахтерам,  не смотреть на шахтеров,  как на каторжников или
готовых  кандидатов  в  каторжники:  дескать,  если  и  не  совершили  еще
уголовных преступлений,  то неизбежно должны совершить!  Мы,  дескать,  их
доведем до уголовщины,  погодите,  - она для них неизбежна,  так как мы не
только  мучаем их непосильным трудом,  но еще и спаиваем их как презренных
рабов-илотов!..  Мы получаем из-за границы займы на подъем промышленности,
но  расхищаем  их,  а  наши  недра отдаем в аренду бельгийцам,  французам,
англичанам,  немцам,  кому угодно,  а эти арендаторы  смотрят  на  русских
рабочих даже не как в Америке на негров, а гораздо хуже и подлее.
     - Господин потерпевший!  - резко выкрикнул председатель, постучав при
этом карандашом по  столу.  -  Вас  в  голову ударил обвиняемый...  пхе...
коногон Иван Божок?
     - Да, в голову, - ответил Матийцев.
     - Это...  это мы видим, пхе... Вот этим стулом? - Председатель кивнул
на стул о трех ножках, лежащий на особом столе.
     - Да,  этим стулом,  господин председатель, но я отчетливо помню, что
прежде ударил его этим стулом я! - с большим ударением на последних словах
сказал Матийцев.
     - Вот об этом нам и расскажите... пхе... и не отнимайте у нас времени
ничем посторонним и к делу вашему не относящимся.
     - Да,  этим стулом ударил его первый я,  -  повторил Матийцев,  - как
только увидел его в своей комнате.
     - Выходит,  что не коногон Божок напал на вас, а вы на него напали? -
сказал теперь уже не председатель суда,  а тот член суда, который сидел по
правую его Руку.
     - Так именно и выходит,  -  согласился Матийцев.  - Первый ударил его
я... разумеется, из чувства самозащиты... Кем-то сказано: "лучшее средство
защиты напасть самому"...  Я и напал. Но так как обвиняемый был неизмеримо
сильнее меня, то вырвал у меня мое орудие - стул - и в свою очередь ударил
меня...  после чего я потерял сознание.  И это все, что я могу показать, а
что  произошло после  того,  как  я  потерял сознание,  это  уж  расскажут
свидетели, - для чего они и приехали со мною вместе.
     - Вы сказали:  "ударил меня",  но...  пхе...  куда же именно пришелся
этот удар?
     Задав свой вопрос, председатель с явным любопытством глядел на голову
"потерпевшего",  почему  Матийцев раздвинул волосы  и,  показывая пальцем,
пояснил:
     - Вот сюда пришелся удар,  и  потом,  когда я  лежал еще с  закрытыми
глазами,  я слышал слова нашего рудничного врача по поводу раны, что будто
бы  "счастлив мой бог"...  Думаю,  что в  этом сомневаться не  приходится:
бог-то  счастлив,  а  люди  не  очень.  Об  одном из  таких,  притом очень
несчастных, людей, коногоне Иване Божке, и идет речь.
     Тут  Матийцев увидел,  как прокурор,  человек явно не  несчастный,  а
напротив, благополучный во всех отношениях, слегка приподнявшись со своего
отъединенного стула  и  изогнувшись  над  небольшим,  отъединенным столом,
обратился к председателю суда:
     - Разрешите,  господин  председатель,  задать  потерпевшему несколько
вопросов.
     - Пожалуйста,  -  не  замедлил  разрешить  председатель,  и  прокурор
обратился к Матийцеву всем своим холеным высокомерным лицом.
     - Происходит нечто странное,  на что я и хочу обратить внимание суда.
Вы, господин Матийцев, потерпевший, то есть истец по делу Ивана Божка, или
вы, чтобы сказать мягко, при-гла-шены им для его защиты?
     - Я -  потерпевший,  да...  -  несколько удивленный вопросом поспешил
ответить Матийцев,  но тут же добавил:  -  Но,  хотя и потерпевший, я дела
против того,  от кого потерпел,  не поднимал. Дело против шахтера коногона
Божка поднято шахтоуправлением, а не мною.
     - Так,  не вами, - согласно кивнул головою прокурор. - В следственных
материалах есть даже,  что вы просили не подымать этого дела.  Вот в  этом
именно и заключается странность. Вы кто по вашей партийной принадлежности?
Максималист?
     Он как бы выстрелил этим словом в упор и ждал,  подавшись, упадет или
нет  этот  странный  инженер,  заведующий  шахтой  "Наклонная  Елена",  но
Матийцев только вздернул плечами в знак непонимания.
     - Вы  делаете вид,  что  слово  "максималист" вам  даже  и  незнакомо
совсем!
     - Оно мне и действительно мало известно: мне приходилось его слышать,
но я не вдумывался в его смысл, - сказал Матийцев.
     - А предварительного сговора с обвиняемым у вас,  вы тоже скажете, не
было разве, чтобы разыграть эту мелодраму в зале суда?
     - Как  так  "предварительный  сговор"?   -  проговорил  Матийцев  уже
пониженным тоном,  так  как отчетливо представился ему рядом с  прокурором
Яблонский,  который раза два почему-то  упорно высказывал свою "догадку" о
желании  его,   Матийцева,   выдвинуться  в   глазах   горнопромышленников
отстаиванием их  интересов  до  риска  собственной жизнью.  По  Яблонскому
выходило,  что он сговорился с Божком,  чтобы тот изобразил, как на сцене,
трагично,  но безвредно нападение в  видах карьеры его,  Матийцева,  и  по
мнению прокурора вышло то же самое: сговор с Божком!
     - О  каком таком сговоре с  обвиняемым Божком вы  говорите,  господин
прокурор?  -  спросил снова Матийцев,  так  как прокурор выдерживал паузу,
испытующе и даже торжествующе на него глядя.
     - Если вы  забыли,  то  я  считаю нужным напомнить вам,  что вы  даже
приглашали обвиняемого к себе в то время, когда еще лежали с забинтованной
головой,  -  вполне расстановисто и  отчетливо сказал прокурор и  добавил,
обращаясь уже не к Матийцеву,  а к старшине присяжных заседателей:  -  Это
есть в материалах следствия, как показание рудничного жандарма.
     Сказав это,  прокурор сел и  даже отвалился на  спинку стула,  как бы
приготовясь слушать длинное опровержение того,  что  по  самой сути  своей
неопровержимо,  а Матийцев почувствовал как бы прикосновение к себе многих
пар недоумевающих глаз, прикосновение неприятное, даже колючее. Поэтому он
вздернул голову,  как  лошадь  от  удара  кнутом,  перевел  глаза  свои  с
прокурора на председателя и начал говорить о самом себе, о том, что считал
для себя самого самым главным.
     - Да,  это совершенно верно: я просил, чтобы мне, когда я еще лежал в
постели, привели Ивана Божка, который хотя и был уже в то время арестован,
но до приезда следователя никуда не отправлялся... Его привели ко мне, и я
говорил с ним. Меня всецело занимал тогда вопрос: зачем именно залез он ко
мне через окно?  То есть было ли у  него заранее обдуманное намерение меня
убить, или он хотел только объясниться со мною, проситься вновь на работу,
а  мысль залезть в  окно  для  этой  именно цели  появилась у  него вдруг,
спьяну?  То  есть вышло так,  как будто я,  от нечего делать (я ведь лежал
тогда,  был очень слаб),  захотел сам заняться следствием,  - выяснить для
себя причины действий Божка,  которые могли бы стоить мне жизни. Рудничный
жандарм,  я  помню,  сидел  в  соседней  комнате  и,  разумеется,  все  до
единственного слова  слышал,  а  что  он  показал следователю,  этого  уж,
конечно, я не знаю.
     - В показаниях рудничного жандарма есть, что вы будто бы обнадеживали
подсудимого,  что будете...  пхе...  за него заступаться на суде, что мы и
видим,  -  сказал председатель,  перелистывавший перед тем бумаги в папке,
очевидно, дело Божка.
     - Может быть,  господин председатель,  вполне может быть,  что именно
нечто подобное и было мною сказано,  - вдруг еще более подстегнуто ответил
на это Матийцев,  - но какой же это сговор! Это был разговор того, который
сам приговорил себя к  смертной казни,  с тем,  кто его спас от напрасной,
совершенно ненужной смерти!
     Тут  Матийцев  сделал  паузу  и  обвел  взглядом  и  членов  суда,  и
прокурора, и защитников Божка, и даже полуобернувшихся всех присяжных. При
этом он  видел,  что все смотрят на  него с  тем участливым изумлением,  с
каким смотрят на сумасшедших люди здорового ума и твердой памяти, на таких
именно,  которые  уже  подозревались ими  в  сумасшествии,  но  не  вполне
проявляли его, и вот, наконец-то, проявили с очевидностью, ясной для всех.
     Поняв это, он опустил было голову, но тут же поднял ее, так как нашел
сравнение, доступное по смыслу всем.
     - Представьте себе, - продолжал он, - что в запертой снаружи квартире
начался пожар, а человек в ней очень крепко спал и проснулся только тогда,
когда все  горит в  квартире,  везде бушует пламя!  Он  мечется к  двери и
окнам,  но  дверь заперта,  как я  уже сказал,  снаружи,  да  к  ней и  не
проберешься сквозь огонь,  -  ведь горит вся  мебель,  горит пол...  Он  к
окнам,  а там тоже уже горят подоконники,  - он видит, что сейчас погибнет
ужасной смертью,  -  но  вдруг...  вдруг  слышит,  кто-то  бьет  топором в
дверь...  Видит - в рухнувшую дверь врывается к нему сквозь пламя пожарный
в каске,  хватает его поперек тела и выскакивает с ним на лестницу, но при
этом,  ввиду того,  что пролом узкий и уже горит тоже,  спаситель-пожарный
стукнул головой спасенного им  о  косяк  двери  и  вынес  его  из  огня  в
бесчувственном состоянии... Спасенный потом пришел, конечно, в себя, ожоги
на его теле залечили,  и  он стал вполне здоровым,  так что же после всего
этого:  судить ли  пожарного,  как уголовного преступника,  за то,  что он
стукнул  его  головою  о   косяк,   или  выдать  ему  медаль  за  спасение
погибавшего?
     - Мы плохо вас понимаем, господин потерпевший, - сказал председатель,
даже  не  прибавив теперь своего "пхе",  что  можно было  счесть признаком
продолжающегося удивления.
     - Вас просят выяснить,  наконец,  ваши отношения с подсудимым, говоря
об  этом  просто  и  ясно,   а  вы  почему-то  прибегаете  к  замысловатым
аллегориям, - поддержал председателя прокурор.
     - Просто и  ясно?..  Хорошо,  я  скажу просто и  ясно!  (Тут Матийцев
как-то непроизвольно вдохнул воздуха сколько мог.) Обстановка преступления
подсудимого,  коногона Ивана Божка, была такова. Я сидел за столом и писал
предсмертное письмо своей матери,  в Петербург, а рядом с письмом лежал на
моем столе револьвер,  так  как  тут  же  после того,  как я  запечатал бы
письмо,  я  хотел  приложить дуло  этого  револьвера к  виску и...  нажать
гашетку... Вот от этой-то, вполне обдуманной мною заранее, вполне, значит,
произвольной смерти и спас меня не кто иной, как обвиняемый в покушении на
убийство меня, - не кого-нибудь иного, а именно меня! - коногон Божок.
     Сказав это,  Матийцев остановился и снова оглядел поочередно и членов
суда,  и  прокурора,  и  присяжных:  он  сделал так  под влиянием какой-то
подспудной,  неясной ему  самому мысли о  том,  что это необходимо сделать
после того,  как сказано было им  самое главное,  то,  ради чего он охотно
поехал сюда на суд из Голопеевки.
     Но вдруг услышал он знакомое "пхе" и потом:
     - Господин потерпевший,  вы придумали это совершенно напрасно и  даже
непонятно нам, с какою именно целью придумали!
     Этого не  ожидал Матийцев,  это его оскорбило даже и  по тону,  каким
было сказано: тон был брезгливый, - так ему показалось. Поэтому, подбросив
голову и упершись глазами теперь только в одно мясистое лицо председателя,
он сказал резко, с нажимом:
     - Я  принимал присягу говорить здесь,  в  зале суда,  правду и сказал
сущую правду!  Да и  не в моих правилах говорить когда бы то ни было и где
бы  то  ни  было  ложь!  Мне  незачем лгать,  и  никогда не  было  в  моей
сознательной жизни такого случая, чтобы я лгал!.. Может возникнуть вопрос,
отчего я начал свои показания не с этого факта,  -  это другое дело...  Не
сказал об этом раньше только потому,  что прямого отношения к покушению на
меня со стороны обвиняемого это не имело, - однако факт остается фактом, и
залезь в  мое  окно уволенный мною коногон Божок всего только на  четверть
часа  позже,  он  увидел бы  на  полу в  моей комнате только труп стоящего
теперь перед вами, - труп в луже крови!
     - Этого вашего показания мы не нашли в материалах следствия,  пхе,  -
заметил председатель теперь уже сухо и глядя не на него, а в лежащее перед
ним "дело" Божка.
     - Его  и  не  могло  там  быть,  потому  что  я  не  говорил об  этом
следователю, - его же тоном ответил ему Матийцев.
     - Вот видите,  -  не говорили, а, кажется, должны были сказать... при
своей правдивости, пхе!
     - Препятствием для меня к  такой искренности явился стыд...  Мне было
стыдно тогда не только говорить,  но даже вспомнить об этом, - разведя при
этом руками,  как бы сам себе объясняя, почему умолчал, объяснил Матийцев.
- Стыдно было,  да,  и  потому не сказал...  Ни следователю,  ни кому-либо
другому,  а  незаконченное письмо матери я уничтожил,  конечно.  Я говорил
следователю только,  что  прощаю  обвиняемого и  не  возбуждаю против него
дела,  но почему именно прощаю,  не добавил в разговоре с ним,  - добавляю
здесь,  в зале суда...  Потому, что его покушение на мою жизнь спасло меня
от покушения на свою жизнь,  - вот почему. Это сказалось у меня сейчас как
будто несколько запутанно, но по существу совершенно точно.
     - Разрешите, господин председатель, - полуподнявшись, сказал прокурор
и  потом,  обратившись к Матийцеву,  спросил:  -  Вы говорите,  что хотели
покончить жизнь самоубийством, потому вы тогда же и купили револьвер?
     - Нет, он был у меня раньше.
     - Прекрасно,  -  был  раньше,  а  для каких же  целей вы  его у  себя
держали?
     И  у прокурора при этом вопросе появилось в глазах что-то такое,  что
появляется у  гончей собаки,  напавшей на  свежий след зайца,  но Матийцев
ответил теперь уже гораздо спокойнее:
     - Револьвер был  куплен  мною  по  совету  моего  начальника в  целях
самозащиты от...  все  тех же  шахтеров,  если бы  им  вздумалось на  меня
напасть. Мне говорилось, что подобные случаи бывали, и как же в виду этого
быть  совершенно безоружным?..  Вот  этот самый револьвер я  и  решил было
направить в минуты душевной слабости на себя.
     - Вы говорите:  "В минуты душевной слабости", - подхватил прокурор. -
А не можете ли сказать нам, откуда пришли к вам эти минуты?
     - Откуда пришли?  - повторил Матийцев. - Я думаю теперь, что сделался
тогда жертвой эпидемии самоубийств,  которая,  впрочем, не прекратилась, а
как  будто даже расширилась...  "Лиги свободной любви",  "Огарки",  "Клубы
самоубийц" и прочее подобное -  разве это уже прекратилось? Самоубийства в
среде молодежи -  разве это  уже изжитое бытовое явление?  Разве теперь не
кончают  уже  жизни  самоубийством  гимназисты,   студенты,  курсистки,  в
одиночку,  или  вдвоем,  или  даже  группами по  предварительному уговору,
причем более решительные помогают даже в  этом менее решительным,  а потом
самоубиваются?  Причины при этом бывают самые разнообразные...  то есть, я
хотел сказать,  поводы,  а  не  причины,  что же касается причины,  то она
коренится, конечно, в общем положении вещей в нашей общественной жизни.
     - А  в  вашем случае какой же  был повод к  самоубийству?  -  спросил
прокурор с явным любопытством.
     - В  моем  случае...  Главным  поводом  явилось  несчастье  в  шахте:
обрушился забой и  похоронил двух  многосемейных забойщиков,  -  это  меня
угнетало...
     - Это ваше личное дело мы рассмотрим после, - заметил председатель, -
а сейчас вы о нем можете не говорить.
     Тон председателя показался снова обидным Матийцеву.
     - Я говорю о своем деле сейчас,  -  ответил он,  - только потому, что
оно очень тесно связано с делом,  какое рассматривается судом! И в том и в
другом деле  -  шахтеры,  русские безграмотные,  бесправные люди!  Они  то
каторжно работают,  то скотски пьют,  то совершают уголовные преступления,
за которые их судят...  Они работают до упаду и  живут в неотмывной грязи,
чтобы неслыханно богатели какие-то иностранцы, а я, инженер, тоже русский,
а  не иностранец,  учился,  оказывается,  только для того,  чтобы помогать
наживаться на  русской земле иностранцам,  а  своей родине приносить явный
вред!..  После несчастного случая в шахте,  которой ведаю я,  я и пришел к
мысли,  что я ни больше ни меньше как подлец и что мне поэтому надо самого
себя истребить, как подлеца!
     - Вы все показали, господин потерпевший? - перебил его председатель.
     - Да,  -  уставшим уже голосом сказал Матийцев,  -  в общем, кажется,
все...
     - В  таком  случае прошу вас  сесть...  и  отдохнуть...  и  дать  нам
возможность заняться свидетелями по делу...
     При этом председатель кивнул головой на  тот самый стул,  с  которого
поднялся Матийцев,  и,  как бы исполняя приказ,  "потерпевший" сел на этот
стул снова, а когда сел, то увидел, что у него нервически дрожали пальцы.
     Некоторое время он так и сидел, глядя только на пальцы своих рук, как
бы удивляясь их незнакомой ему способности так дергаться.  А  как судебный
пристав ввел сюда в  зал  из  комнаты свидетелей Дарьюшку,  он  даже и  не
заметил,  -  он  увидел ее уже стоящей перед столом судейских чиновников и
услышал,  как  председатель спросил ее,  не  теряя времени,  как ее  имя и
отчество и сколько ей лет.
     Он сидел,  опустив голову,  но глаза его исподлобья блуждали по лицам
присяжных заседателей,  от решения которых зависело,  как именно отнесется
суд   к   Божку.   Сам   же   Божок  сидел  на   своей  скамье  подсудимых
каменно-неподвижно,  и  у двух конвойных солдат справа и слева от него был
какой-то преувеличенно-служебный вид,  как у всяких часовых, приставленных
для  охраны  цейхгауза или  порохового погреба и  не  позволяющих себе  по
уставу гарнизонной службы интересоваться чем бы то ни было посторонним.
     Но  вот  почему-то  захотелось ему  повернуть голову несколько назад,
чтобы  поглядеть  в  сторону  публики,  которой  собралось здесь  все-таки
десятка  два  человек,  и  первые  же  глаза,  которые он  встретил,  были
почему-то  восторженные  глаза  на  совсем  еще  юном,   худом,  загорелом
по-южному лице.  Так  студент-первокурсник мог бы  смотреть на  профессора
после блестящей лекции или юный меломан на певца,  например,  на Шаляпина,
только что  исполнившего знаменитую "Блоху".  Это  было лицо явно -  явно,
хотя и про себя,  -  рукоплещущего ему,  инженеру Мат