Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
от тычок я называю бить солдата! - выкрикнул громко Кашнев и
подумал тут же: "почему я сказал его же словами?"
- Этот тычок вы называете... - начал было снова Абрамов, повысив голос
и поднявши голову, - но справился с собой, прервал себя:
- Кого же я бил?.. Солдат... Каких солдат?
- Каких? - удивленно спросил Кашнев. - Земляной! Значков! Калиберда!
Лыкошин!.. Выйти из строя! - крикнул он в роту.
Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и
Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.
- Из строя? - Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо,
грудью. - Этих бил?.. Земляной, тебя я бил? - металлически-отчетливо спросил
Абрамов.
Земляной молчал, потупясь.
- Бил или не бил, - отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски! - крикнул,
вдруг покраснев, Абрамов.
- Никак нет, ваше высокоблагородие! - шарахнулся куда-то в сторону
пугливым голосом Земляной.
- Как так? - спросил удивленно Кашнев.
- Значков, тебя я бил? - перевел глаза на второго в ряду Абрамов.
И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко
ответил:
- Никак нет, ваше высокоблагородие, - не били!
Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел
сказать, но слова застряли в горле.
- Калиберда, тебя я бил? - так же уверенно и высоко зазвучал снова
голос ротного.
Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и
Значков, вдруг ответил:
- Никак нет, ваше благородие!
- Что-о? - переспросил презрительно Абрамов.
- Ваше высокоблагородие, - тут же поправился Калиберда.
Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках
застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась
кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие... - даже думать не
хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин не сводил с него глаз, и когда
Абрамов спросил его:
- Лыкошин, тебя я... - он не дал ему докончить: бородатое старое лицо
его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:
- Так точно, ваше благородие, били!
- Ббил?.. Мне отвечай, а не...
- Ваше высокоблагородие, били, так точно, - твердо, как упрямый мужик,
ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.
И потом стало как-то легко в казарме.
И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом
повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в
открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину,
которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли "смирно", потому
что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.
- Фельдфебель! - крикнул из канцелярии Абрамов.
Сорвавшись с места, побежал широкий в поясе Осьмин, стараясь ступать на
носки и придерживая шашку рукою.
- Передай прапорщику Кашневу, что я прошу его заниматься с ротой! -
крикнул ему навстречу Абрамов и добавил злобно: - Бежишь, как брюхатая
баба!.. Пошел!
Осьмин повернулся, подошел к Кашневу и передал:
- Ротный командир приказали вам, ваше благородие...
- Хорошо, слышал, - перебил Кашнев, зачем-то поправил фуражку,
переглянулся с Пинчуком, облегченно улыбнулся. Потом почувствовал, что лоб у
него холодный и мокрый, не спеша вынул платок и вытер пот.
Он вывел роту на двор казарм, где земля была еще влажная от тумана, но
уже слоилось вверху синее небо; а со двора - "правое плечо вперед" - на
дорогу, в поле. Там он с полуротой атаковал по всем правилам Пинчука,
который с другой полуротой занял кладбище; Пинчук был застигнут врасплох и
сдался.
В казарму пришли с песнями, и солдаты пели лихо и весело, точно и
впрямь были в каком-то деле, необыкновенно удачном для русского оружия.
Абрамов был еще в канцелярии, и когда пришла рота, стал в дверях и
смотрел, как составляли ружья, раздевались, готовились идти на обед.
Смотрел, курил и молчал.
Когда Кашнев пришел домой, следом за ним принесли бумажку о назначении
в помощь полиции.
Теперь, подойдя к окошку, в котором увидел он спину Крамаренки, Кашнев
припомнил еще, как конфузливо жал ему руки Пинчук, когда они прощались,
расходясь по квартирам. К тому времени разгулялся день, и был Пинчук весь на
солнце, черный, приземистый и конфузливый. Гадал, даст ли делу ход капитан
Абрамов, и почему-то убежден был, что не даст.
Он был семейный, и все искал в себе каких-нибудь болезней, чтобы лечь в
госпиталь и потом выйти снова в запас.
Ходил кособоко, - левое плечо выше, правое ниже, шинель сшил из
дешевого толстого сукна и шашку купил где-то на толкучке за полтинник".
H.M.Любимов
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Преображение России.
Пристав Дерябин
Эпопея
Повесть
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 9
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 ноября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
"I"
Со взводом не хотелось идти; взвод пришел во двор третьей части в шесть
часов вечера, а прапорщик Кашнев к семи часам приехал на извозчике.
Входя во двор в полутьме густого осеннего вечера и ища в карманах
шинели бумажку командира о назначении в помощь полиции, Кашнев услышал
откуда-то из глубины низкого здания через форточку широкогрудый, сиплый,
акцизный бас; бас был хозяйственный, в каждой ноте своей уверенный, как в
прочности земли, ругал кого-то мерзавцем, подлецом и негодяем.
"Ишь, разоряется пристав!" - добродушно подумал Кашнев.
Зная, что придется не спать ночью, выспался он после обеда, и теперь,
как всегда после крепкого сна, все казалось ему сглаженным, безуглым; как-то
не совсем установилось, плавало, - и бумажку не хотелось искать: может быть,
была она в сюртуке, в боковом кармане, - бог с ней.
В потемках не видно было всего двора: справа желтел только фонарь
где-то в глубине, около сытой желобчатой лошадиной спины, должно быть - в
конюшне под каланчою, а слева, через окно, в глубине дома, в растворе
каких-то внутренних дверей синел абажур лампы, да далеко впереди, в
переплете двух маленьких окошек золотел свет, и двигалась в этом свете тень
сутулого взводного Крамаренки.
"Все хорошо, и все на своем месте", - добродушно подумал Кашнев, и,
ловя на земле шагами скупые полосы и пятна огней, мимо пожарных бочек,
круглого чана с желобом, будки с колокольчиком, еще чего-то невнятного, он
пошел посмотреть своих солдат, хотя это было и не нужно, и шел как-то
инстинктивно по-своему, так как две походки были у Кашнева - строевая и
своя.
- Встать, смирно! - истово крикнул Крамаренко, когда увидел Кашнева в
дверях...
Солдаты вскочили, вытянулись, застыли.
И вот вдали от казармы стало как-то неловко Кашневу за этих давешних
людей - солдат и как будто не солдат.
Они смотрели на него, новые при скупом свете дрянной керосиновой
лампочки, все с лицами усталыми, ожидающими чего-то, а он не знал, зачем они
это и что им сказать.
- Ну что, как? - неопределенно спросил он. - Это что за дыра?
- Это, ваше благородие, кордегардия, кутузку нам отвели, - ответил
Крамаренко.
- Попали за верную службу в кутузку раньше времени, - сказал пожилой
запасный Гостев, и улыбнулись все.
- Ваше благородие, нельзя ли нам соломки где взять, на пол постелить...
А нахаркано ж везде, страсть! - сказал кто-то другой.
- Нечистота, - поддержал третий, степенный. - Как тут лечь? Шинеля
позагадишь... И тесно!
- А пристав объяснил, что тут делать? В чем помощь полиции? - спросил
Кашнев.
- Сказали, что в обход пойдем в двенадцать ночи, а до того времени
чтобы спать лягали, - ответил Крамаренко.
- А спать тут не успишь, - подхватил Гостев. - И клопы!
- Хорошо, достань соломы... Я вот передам приставу... Тут где-то я
лошадь видел, - должно быть, есть солома.
- Пожарная команда тут, как же! - подхватил Гостев. - Тут соломы тьма!
Кашнев всмотрелся в его лицо, подслеповатое, с белобрысой бородкой, и
подумал отчетливо: "Рядовой, а все время говорит, когда не спрашивают..." И
потом выкрикнул как мог начальственно и строго:
- Крамаренко, распорядись!
- Слушаю! - ответил Крамаренко и проворно взял под козырек.
Когда Кашнев шел к чуть заметному крыльцу дома, походка у него была уже
строевая, и он не искал ногами золотых полос и пятен, а шагал прямо
"направление на крыльцо". На крыльце долго не мог найти щеколды, а когда
нашел и отворил дверь, наступил в темноте на какого-то щенка, который
завизжал оглушительно и бросился мимо его ног на двор. Наудачу Кашнев
отворил прощупанную впереди дверь, обитую клеенкой. Запахло щами и хлебом;
городовой, вскочивший с лавки, на которой он ел, поспешно вытерся рукавом и
проводил его в канцелярию.
"II"
При первом же взгляде на пристава Кашнев как-то странно почувствовал не
его, а себя - свое юношески гибкое тело, узкие руки, едва опушенное лицо:
так остро чувствуют себя люди при встрече с чем-то бесконечно далеким от них
и враждебно чужим. Кашнев считал себя выше среднего роста, но, чтобы
посмотреть в глаза приставу, он сильно поднял голову.
Пристав был громаден. Когда он, представляясь, просто сказал свою
фамилию: Дерябин, то как будто нажал на басы церковного органа, и рука его,
в которую попала рука Кашнева, оказалась таким большим, теплым, мягким
вместилищем, точно стал Кашнев ребенком и погрузил детские пальцы в песчаный
речной берег, сильно нагретый июльским солнцем. Сквозь круглые очки глядели
выпуклые, серые, близорукие глаза, большие на большом круглом безбородом
лице, и голова была коротко остриженная и тоже округлая, как арбуз. Тужурка
казалась тесной в плечах и в вороте и вся была как-то битком набита упругим
мясом. Было приставу тридцать пять лет на вид или немного больше.
- Побеспокоили мы вас, - прошу простить: новобранцы! Ежели не пьет, не
буянит, не орет, фонарей не бьет, сукин сын, то какой же он новобранец, черт
его дери? Закон у них такой, штоп...
Вместо "простить" у него вышло "простеть", а вместо "буянит" -
"буянет": "и" ему было не по голосу.
Потом он повернулся от Кашнева неожиданно легко для своего огромного
тела и крикнул в двери:
- Культяпый!
И тут же в какой-то дальней комнате что-то загромыхало и покатилось по
не заставленным ничем полам: слышно было, что дальше за канцелярией
несколько комнат, и все пустые. Потом в двери пролез Культяпый - кривоногий
седенький старичок, одетый в форму будочника, - и стал смиренно.
- На стол! - коротко приказал Дерябин.
И когда уходил Культяпый, тем же манером громыхая по комнатам, - сказал
о нем пристав:
- Нянька моя, - меня выхаживал во время оно... Дурак, но предан. Держу,
черт его дери!
Два писарька сидели в канцелярии, - им крикнул пристав:
- Марш домой!.. С нас вас на сегодня будет, собственно говоря.
И писарьки - один угрюмый, красноносый, явный пьяница и сутяга, другой
угреватый подросток - вскочили, застучали, складывая толстенные книги, и
ушли.
И вот осталась большая, вся заставленная столами канцелярия, лампа с
синим абажуром, за канцелярией внятная пустота нескольких комнат, за
форточкой сырой темный вечер - и пристав. И несколько мгновений пристав
смотрел на Кашнева молча, немного жуткий, потому что был освещен снизу
лампой, отчего лицо его стало сырым, синим, вздутым, как у утопленника;
молчал, только для вида перебирая на столе какие-то бумаги.
- Между прочим... - поспешно, точно боясь забыть, начал Кашнев, -
солдат, своих помощников, вы - в каземат... Неужели нет больше места?
- Солдат? Куда же мне солдат?.. Дворец для них? Баловство! - Пристав
посмотрел на Кашнева как-то сразу всем телом и добавил: - Терпи голод, холод
и все солдатские нужды... что? Даром, что ли, новобранцы фонари бьют, черт
их дери? Баловство! Разврат!
- Я приказал им соломы в конюшне взять, - ответил Кашнев, смотря ему
прямо в большое лупоглазое лицо, - но не так, как смотрел раньше, когда
вошел, а просто, только бы смотреть, - и докончил: - постелить на пол, а то
там наплевано.
- А я прикажу взять обратно! - крикнул Дерябин. - Баловство!.. Зачем им
солома?.. Нежность!.. И на черта мне их пригнали, пятьдесят человек? Что мне
с ними, в чехарду играть?.. Эй, дежурный, гоп-гоп! - крикнул он в двери.
И не успел еще Кашнев сообразить, как ему лучше обидеться на пристава,
как уж кричал тот кому-то в другой комнате:
- Передай взводному, чтоб... пятнадцать человек при унтер-офицере
оставил нам, а прочих - в ярок на пчельник, в казарму на топчанах спать,
черт их дери! Да солому там, если солому взяли, так потом ее прямо в навоз;
под лошадей в стойла не класть: раз солдат проспал, так уж на эту солому и
лошадь не ляжет... Понял? П'шел!
В пустой комнате голос пристава бурлил и клубился, как дым кадильный, а
Кашнев сзади смотрел на его дюжую спину, могучую шею и светлый затылок и все
как-то не знал, что ему сделать: нужно было что-то сказать колкое, но он
сказал:
- Поэтому и я вам тоже не нужен?.. Прощайте.
- Кто? Вы? - Пристав поспешно обернулся и взял его за плечи. - А для
кого же стол накрывают? Господи, твоя воля!.. Сказано было: взвод при
офицере... ну? Взвод я по мирному составу считал, - по военному прислали.
Ошибка исправлена. Лишних людей отослали, черт их дери, спать, а офицера...
нет-с, не отдам! Культяпка! Сыми с их благородия шинель, живо!.. и спрячь!
И где-то в соседней комнате звякавший посудой Культяпый подкатился к
Кашневу на коротких ножках и, сопя, принялся стаскивать с него шинель. Он
касался его своими седенькими мертвыми бачками и лоснящимся небольшим
черепом; изо рта его сильно пахло съеденными старыми зубами, и руки
тряслись.
- Вы семейный? - зачем-то некстати спросил пристава Кашнев.
- Omnia mea!* - ответил пристав и поднял указательный палец вровень с
лицом.
______________
* Omnia mea [mecum porto] (лат.) - все мое при мне.
Из этого Кашнев понял, что он одинок.
Столы в канцелярии были неопрятные, некрашеные, сосновые, старые,
покрытые листами пропускной бумаги, замазанной чернилами; было накурено и
сперто - не помогала и форточка; не подметенный, заслеженный грязный пол
скрипел песком под ногами. Кто-то сдавленным пискливым скопческим голосом,
картавя, неприлично выругался в той комнате, где гремел посудой Культяпый.
- Сильно сказано, - отозвался на это Кашнев. - Кто это?
- Попка. Ка-ка-ду, - шаловливо протянул пристав и улыбнулся длинно,
причем толстомясое лицо с бычьим подгрудком помолодело вдруг. - Случается,
дамы его ласкают: попка-попочка, попка-душечка! - а он как запустит, -
господи, твоя воля! Сколько раз за него извиняться приходилось: люблю, мол,
эту птицу, но-о... воспитана плохо, никак отучить не могу, - прошу простить.
И тут же он, пышущий только что закуренной папиросой, вдруг крякнул
весело, подхватил сзади Кашнева за локти, как это делают с детьми, высоко
поднял, грузно пробежал с ним несколько шагов, распахнул им же настежь двери
и поставил на пол в той комнате, где гремел посудой Культяпый и неприлично
ругался попугай.
Горела большая высокая лампа, от которой свет дробился весело на
горлышках бутылок, рюмках и жестянках с консервами, которыми был уставлен
стол; блестели листья большого фикуса в углу, и в просторной куполообразной
клетке, головою вниз, висел белый какаду и трещал поперек по спицам крепким
клювом, раздувая сердито хохол. На стене над большим диваном развешаны были
ружья, шашки, револьверы.
"III"
- Милый мо-ой! - раскатисто гремел пристав, сидя с Кашневым за столом и
накладывая ему на тарелку шпроты. - Вы себе представить не можете, какие все
в общем мерзавцы, подлецы, негодяи, - представить не можете!.. Вор на воре!
Мошенник на мошеннике! Подлец на подлеце! Факт, я вам говорю!.. Ведь отчего
у нас столько преступлений? На каждом шагу убийства, разбои, какие-то
цыганские шайки тоже... фигуряют!.. Что такое? Откуда, я вас спрошу?
Простейшая история: об-щество у нас жулик на жулике, общество по-го-ловно
все - подлейшего состава! Понятия о честности ни малейшего!.. У нас если не
крадет кто, - просто случая подходящего ждет. Дайте ему смошенничать
втихомолку, в укромном месте, отца родного продаст, только бы тот не узнал,
- факт, я вам говорю! У нас арестантов ведут, а им бабы копейки суют:
несчастненькие!.. Да он на своем веку дюжину таких баб, как ты, шкворнем
ухлопал, дура чертова! Всепрощение? - это называется слюни пускать, а не
всепрощение! Принципов нет! Круговая порука, нынче ты меня ограбил - ты в
кандалах, завтра я кого ограблю - я в кандалах... От тюрьмы, от сумы не
отказывайся... Разврат! - факт, я вам говорю! На каждого нищего как на
первейшего мошенника нужно смотреть, а они у нас рассадники жалости, а-а?..
Какая у нас жалость, милый мо-ой! У нас жестокость нужна! Драконовы законы
нужны!.. На полицию ты с уважением смотри, а не так!.. Полиция не с ветру!..
Ты общество копни, т-ты! Нутро копни, а не какой-нибудь ноготь, болван!
Зерно возьми, раскуси, а не... а не так... с чердака в лапоть... да-с!..
Ну-ка, холодно в Сибири, выпить надо! - и пристав, все время сверкавший
очками, вдруг снял их, отчего лицо у него, как у всех близоруких, сразу
потухло, стало наивным, сонным, расплывчатым, и взялся за рюмку.
- Пожалуй, одну я выпью, - сказал, улыбаясь, Кашнев.
- Одну? Как одну? Почему?.. Не пьете? Совсем не пьете? - удивился
пристав.
- Нет, не приходилось как-то...
- Смотрите! Баран у нас вот так тоже не пил, не пил да издох. Ну-ка,
мы! - и он потянулся чокаться.
Но когда приподнялся Кашнев ему навстречу, пристав увидел у него на
груди маленький скромный значок, которого он почему-то не успел заметить
раньше: синенький крестик в белом ромбе.
- Как? - онемело спросил Дерябин и прищурил глаза.
Руку с рюмкой он тоже отвел. Другой рукою нашарил очки, прикинул к
глазам, пригляделся испуганно.
- Этто... что значит?
- Что вы? - не понял Кашнев.
- Так вы мельхиоровый? Из запаса?.. По случаю войны взяты?.. С воли? -
с усилием спросил Дерябин.
- Да. Что из этого следует? - обиженно спросил Кашнев.
- Ничего, - нахмурился вдруг пристав и медленно, - лупоглазый,
красногубый, с небольшими усами подковкой, - наклонил свою рюмку над пустою
тарелкой и вылил водку. Потом он как-то тяжело ушел в мягкое кресло, на
котором сидел, подперся рукою и закрыл глаза. Только слышно было, как густо
дышал, раздувая широкие ноздри небольшого носа.
Попугай обругался вдруг в тишине. На стене напротив как-то серьезно
молчали симметрично развешанные ружья, шашки, револьверы. Мертво блестел
лист фикуса. Кашневу было неловко, и думал он, не пойти ли просто домой.
Подумал о своих солдатах: должно быть, спали теперь в каземате на свежей
соломе.
Вот открыл снова глаза Дерябин, мутно пригляделся, спросил немного
хрипл