ке "Взаимный"?  -  спросил Макухин,  обращаясь сразу к
обоим.
     - Так и на замке, - ответил один, а другой добавил:
     - Вчера с обеда.
     - По какой же причине? - допытывался Макухин.
     - Учет идет, проверка, - объяснил один.
     - Директор скрылся, - сказал другой.
     - Вот тебе раз! Какой же директор?
     - Какой же еще,  как не Анжелло?  - полувопросом ответил один, а другой
добавил:
     - Бежал,  конечно,  не иначе как в Одессу, а оттуда в Италию... А разве
кто бежит, так он это делает с пустыми карманами? Вот поэтому и проверка.
     Макухин  посмотрел  на   Полезнова,   Полезнов  на  Макухина,   и   оба
одновременно поднялись с мест и взялись один за свою шляпу,  другой за белый
картуз.
     Не  то  чтобы много,  но  кое-что все-таки лежало у  каждого из них про
запас в  банке "Общество взаимного кредита",  платившем по  вкладам по  пяти
процентов годовых,  в  то  время как  Государственный банк  платил только по
четыре.


        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

        "МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО"


        "I"

     Экстренный поезд с  гробами эрцгерцогской четы прибыл в  Вену на  пятый
день после убийства в Сараеве - 19 июня в десять часов вечера.
     Он   подошел   к   южному   вокзалу,   залитому  электрическим  светом,
задекорированному трауром, сплошь заполненному встречавшей его толпой.
     Тут был и эрцгерцог Карл,  новый наследник престола, который по ритуалу
должен   был   первым  поклониться  праху   своего  дяди,   так   неожиданно
освободившего для  него место у  престола;  тут  были и  военный министр,  и
начальник  генерального штаба,  и  все  высшие  военные  и  придворные чины,
которые прежде всех прочих граждан Австро-Венгрии должны были воспламениться
глубочайшим негодованием к национальности, давшей убийцу, и жаждой мести.
     Мертвые,  в  двух цинковых,  покрытых флагами и венками гробах,  именно
этот замысел и  таили,  и  сравнительно поздний час,  когда они появились на
венском вокзале,  не  только не  мешал,  но  даже способствовал их обширному
замыслу.
     Вена   была   слишком   жизнерадостным  городом,   чтобы   проникнуться
необходимой серьезностью днем,  да еще летним днем, когда так много веселого
солнца.  К идее мести,  к идее смерти за смерть шел только мертвенный лунный
свет электрических ламп,  а  траур должен был  подчеркиваться и  углубляться
бездонно этими резкими поздневечерними тенями.
     Парадные комнаты вокзала были превращены в часовню.  Между входом в эти
комнаты и вагоном с гробами стали шпалерами лейб-гвардейцы. Сквозь их ряды к
вагону прошло духовенство.  Но  первые звуки,  какими были встречены гробы в
Вене,  не  были  звуками молитв:  однообразно и  резко,  но  зато  бесспорно
воинственно затрещали многочисленные барабаны,  и под непрерывный барабанный
бой тяжелые гробы были извлечены из вагона на перрон,  чтобы перед ними смог
торжественно преклонить колени эрцгерцог Карл.
     Только после того бравые гвардейцы понесли гробы в предшествии духовных
лиц.  Конечно,  парадные комнаты вокзала не  смогли  вместить всех  желавших
непременно  присутствовать  при   церковном  обряде   благословения  гробов,
особенно придворных дам, одетых в глубокий траур, но обряд этот был недолог.
     Вот подъехала пышная траурная колесница; на нее установили гробы, и вся
тысячная толпа избранного общества Вены опустилась на колени.
     Тут были те, с которыми явно или скрыто связана была жизнь четы, убитой
в  Сараеве;  тут  были те,  которые должны были стать в  первые ряды рыцарей
государственной  чести,  оскорбленной  хотя  и  уроженцами  Боснии,  хотя  и
подданными австрийской короны,  но  не немцами,  не венгерцами,  а  сербами,
побывавшими перед тем в Белграде, столице Сербского королевства.
     Траурная   колесница  двигалась  потом   по   траурным  улицам,   среди
многотысячной траурной толпы,  медленно и  торжественно,  чтобы  именно  эту
мысль,  острую,  как  боевой клинок,  вонзить в  мозг обычно легкомысленных,
обычно шутливых,  веселых венцев. Ночь для безошибочного действия этой мысли
более подходила, чем день.
     Колесница  в   сопровождении  других   колесниц,   более   современного
устройства,  подвезла гробы к  приходской церкви Гофбурга,  где тяжеловесный
старинный церемониал тысячелетней монархии  проявился во  всей  своей  силе,
покоряющей массы.  Теперь уже не тысячи,  не десятки тысяч,  а не меньше как
треть населения миллионного города заполнила улицы,  так  как закрыты были в
знак общенародной печали все театры, бары, кафе...
     Мертвые проплыли перед  живыми,  предоставив им  выбор возможностей для
действий,   и  первыми  действиями  возбужденных  такою  ночью  венцев  были
демонстрации перед сербским посольством.
     Конечно,  большой  наряд  полиции  заранее  был  командирован  к  этому
посольству,  но толпа,  состоявшая из студентов христианско-социалистической
корпорации, рвалась в бой, крича: "Долой убийц!"
     Однако  эта  траурная ночь  должна была  послужить только вступлением к
настоящему взрыву всестоличной гневной скорби, отложенной церемониймейстером
на день 20 июня, когда появился в Вене император, приехавший из Шенбрунна.
     - Как  он  убит  горем,  наш  добрый старик!  -  должны были говорить и
говорили венцы, с открытыми головами встречая и провожая глазами сидевшего в
открытой  машине  маленького  согбенного раззолоченного старичка  с  белыми,
привычными для всех, баками.
     Заупокойную  мессу   совершал   кардинал  князь-архиепископ  Пиффль   в
сослужении огромного числа духовных лиц разных рангов,  между которыми был и
папский нунций.
     Все эрцгерцоги и эрцгерцогини, все родственники убитых, весь придворный
штат,  все министры,  председатели парламентов австрийского и  венгерского и
депутации  от  них,   все  послы  и  посланники  при  венском  дворе,   весь
генералитет,   бургомистры  венский,  будапештский,  загребский,  начальники
высших   государственных   учреждений,   старшие   в   чинах   представители
многочисленных военных депутаций заполнили придворную церковь.
     Эхо двух сараевских выстрелов, которых в восторженных криках толпы даже
не  расслышали шофер  машины эрцгерцога и  сидевший рядом с  шофером генерал
Патиорек,  должно было прозвучать на весь мир, и звуки печальных заупокойных
молитв  должны были  перелиться в  команды войскам,  уже  приготовленным для
марша к восточным границам.
     Окончилась служба. Снова в Шенбрунн мимо толп проследовал "убитый горем
добрый старик";  гробы же,  вновь погруженные на колесницы, были подвезены к
набережной Дуная,  потом на пароме переправлены через реку и, наконец, снова
на  поезде  пошли  в  последний путь  к  замку  эрцгерцога Франца-Фердинанда
Артштеттен,  где и были погребены в фамильном склепе.  Новый наследник Карл,
его супруга Цита и многое множество эрцгерцогов, эрцгерцогинь и высших лиц в
государстве вернулись обратно в Вену.
     Преждевременно начавшиеся  и  прекращенные  поэтому  полицией  эксцессы
толпы  ночью  перед сербским посольством,  теперь разрешенные и  поощряемые,
разразились с большей силой днем.  Наряды полиции были значительно усилены и
перед  посольством и  перед домом,  где  жил  посланник Иованович,  стекла в
квартире которого непременно хотелось выбить толпе.
     Однако не только перед сербским посольством -  большие толпы собирались
также  и  перед  русским,  здесь  также  кричали:  "Долой убийц!",  а  перед
германским  посольством,   напротив,   стройно  пели  "Wacht  am   Rhein"  и
австрийский народный гимн.
     Во   всех   демонстрациях  чувствовалась  направляющая   рука,   строго
определяющая границы дозволенного и предотвращающая все переплески чувств.
     В  Вене  в  этот  день  начинался во  многих  местах и  погром сербских
магазинов,  но  столичная  толпа,  привыкшая  подчиняться  правилам  уличной
дисциплины, не доходила, конечно, до того, до чего доходили в провинциальном
Сараеве и других боснийских и герцеговинских городах,  откуда уже получались
негодующие телеграммы,  вроде подписанной вице-президентом боснийского сейма
Воиславом Шолой:
     "Так как сотни магазинов и частных жилищ невиновных,  верных династии и
лояльных сербских граждан Сараева были совершенно разгромлены и  разграблены
чернью,  чем  почти  все  сербское население превращено в  нищих,  то  среди
сербов,  как и среди всех культурных жителей края, царит глубокое возмущение
и негодование на зачинщиков погрома".
     Были разрушены,  между прочим,  и  сербские школы и приют для детей;  в
доме сербского митрополита Летицы были выбиты окна.  Общие убытки от погрома
превышали миллион крон.  Но  волна погромов прокатилась по  всем  городам за
несколько лет до того насильственно присоединенных к Австрии провинций.
     Для  того,  чтобы  подогреть антисербские демонстрации,  венские газеты
опубликовывали заведомо сочиненные "материалы следствия",  из  которых можно
было  вывести,  что  все  Сараево в  день  покушения на  убийство эрцгерцога
Франца-Фердинанда  было  прошпиговано  бомбами,  приготовленными для  широко
задуманного акта.
     Бомбу  с  часовым механизмом будто бы  обнаружили под  столом в  здании
конака, где должны были угощать завтраком наследника престола; бомбу нашли в
ратуше, где должны были чествовать его приветственными речами; бомбы нашли в
нескольких местах на улицах;  у  какой-то женщины-сербки оказался даже целый
склад подобных бомб.
     Принцип и Габринович на допросе будто бы показали,  что оружие свое они
получили от комитаджия Михо-Цыгановича, будучи в Белграде, и там именно были
подкуплены на совершение убийства.
     "Нити страшного злодеяния,  совершенного в Сараеве, ведут в Белград!" -
с  необходимой энергией восклицали венские газеты.  Продолжая ковать железо,
пока оно горячо,  сотрудники газет сообщали также во всеобщее сведение,  что
император Франц-Иосиф одобрил программу,  принятую советом министров,  и что
выступление  австрийского правительства в  Белграде  состоится  в  ближайшем
будущем.
     Конечно,  нельзя было говорить в газетах вслух того,  что решалось пока
еще   только  в   закрытых  совещаниях,   притом  с   соблюдением  известной
осторожности в  выражениях,  так  как для всех было очевидно,  что одно дело
пробовать дергать веревку колокола,  а  другое -  раскачать ее  во всю длину
так, чтобы железный язык ударил в колокольную медь - металл набата.
     Только  через  три-четыре  дня  после  похорон  эрцгерцога появилось  в
газетах несколько слов о выступлении, которое готовилось Веной в Белграде:
     "С  уверенностью  можно  утверждать,  что  это  выступление  не  явится
вторжением в  область суверенных прав  Сербии и  не  будет содержать в  себе
ничего, что могло бы быть истолковано как оскорбление или унижение сербского
правительства.  Можно поэтому ожидать,  что сербское правительство в  полной
мере примет к исполнению все австрийские требования,  которые имеют целью, с
одной стороны,  наказать подстрекателей к  покушению на  убийство эрцгерцога
Франца-Фердинанда,  а  с  другой  стороны,  настоять  на  принятии  сербским
правительством мер к устранению того вредного порядка, который несовместим с
корректными добрососедскими отношениями".
     Так в выражениях,  чисто канцелярских,  расплывчатых,  но в то же время
подчеркивающих большое  неравенство  австрийских и  сербских  сил  в  пользу
Австрии,   было   составлено  это   постановление  совещания  министров  под
председательством самого  "убитого  горем  доброго  старого"  Франца-Иосифа.
Между прочим,  добавлено было, что на совещание это были приглашены для дачи
разъяснений "по некоторым техническим вопросам" начальник генерального штаба
и представитель главноначальствующего флотом.
     Разумеется, даже и младенцам от политики не могло не быть понятным, что
это  совещание австрийских министров подготовило ни  больше  ни  меньше  как
ультиматум сербскому правительству.  Вопрос сводился только к тому,  когда и
как этот ультиматум мог быть предъявлен.
     Если при  австрийском дворе по  убитом наследнике престола был назначен
шестинедельный траур,  то,  в  свою очередь,  и при сербском дворе назначили
траур  пятнадцатидневный.   Если  русское  правительство  прислало  в   Вену
телеграмму сочувствия,  то не отстало от него в этом и сербское. Разумеется,
никакого  ликования по  поводу  убийства в  Сараеве  не  допускалось в  тоне
белградских газет,  так  что  прямого  повода,  к  которому  можно  было  бы
придраться,  чтобы предъявить ультиматум,  не  оказывалось налицо:  сербское
правительство вело себя благонравно.
     Но демонстранты в  Вене не зря толпились перед германским посольством и
пели "Wacht am  Rhein" и  австрийский гимн:  толчок ультиматуму,  созданному
советом министров в Вене,  мог дать только Берлин. А пока что сербов-рабочих
начали сотнями высылать из Вены в Белград.


        "II"

     Как боевой конь, заслышавший трубу, Берлин напряг зрение, слух и мышцы.
     И  если  в  Вене  (или  в  одной  из  императорских резиденций -  Ишле,
Шенбрунне,  - безразлично) шло совещание Франца-Иосифа со своими министрами,
то  и  в  Берлине (в  Потсдамском дворце) Вильгельм II  созвал на совет тоже
кое-кого из своих государственных людей.
     Что  и  говорить,  положение  было  острым.  По  существу-то  оно  было
прозрачным,  как капля воды для невооруженного глаза,  но  ведь та  же самая
капля воды под микроскопом бывает полна чудес.
     Конечно,  в  том  всеевропейском конфликте,  который  мог  разразиться,
Сербии Берлином отводилось последнее место.  Но на Сербию падала густая тень
от стоящей за ее спиной исполинской России,  а с запада доносился сдержанный
звон оружия Франции, сорок три года готовившейся к реваншу.
     Отношения с  Англией как будто стали теплее,  и  английская эскадра под
командой адмирала Уоррендера только что была с визитом на "Кильской неделе",
но почему же вдруг в  "Times",  газете лондонского Сити,  появилась статья о
германских морских вооружениях с такими странными словами в конце:
     "Хотя рост германского флота и  его боеспособности и  не приводит нас в
крайнее раздражение,  но,  конечно,  он  не  улучшает отношений между обоими
правительствами и народами".
     Отлично  была   известна  в   Берлине  хроническая,   ставшая  правилом
неготовность Англии к континентальной войне в Европе, но было ли это прочным
ручательством,  что она не вмешается в  войну на стороне Франции,  хотя и  с
неминуемым опозданием?  Намерена ли Англия опоздать в  такой степени,  когда
помощь ее будет уже не нужна разгромленным французам?
     Можно  смело  сказать,  что  столько же  лет,  сколько Франция думала о
реванше и  о  том,  чтобы отобрать у  немцев обратно Эльзас и Лотарингию,  в
Германии  думали  о  том,  чтобы  совершенно и  навсегда подчинить себе  всю
Францию,  так  как,  только владея береговой линией Франции,  можно было  со
временем поставить Англию на колени.
     Но   если  статья  в   газете  "Times"  могла  и   не  отражать  мнения
правительства Англии,  то как можно было отнестись к тому,  что как раз в то
время,  когда получилось известие об убийстве в  Сараеве и  гостивший в Киле
английский флот  готовился  к  отплытию  в  свои  воды,  британский посол  в
Петербурге сэр Бьюкэнен опубликовал только что заключенную морскую конвенцию
с  Россией?  По  этой  конвенции  английский и  русский  флоты  должны  были
действовать  вместе   при   открытии  военных   действий...   Против   кого?
Договаривать не нужно было того, что для каждого ясно.
     Ни  с  Францией,  ни  с  Россией Англия не  была в  союзе,  а  только в
"соглашении",  -  в  "сердечном  соглашении" -  "Entente  cordiale",  однако
насколько это  соглашение было менее прочно,  чем союз?  И,  наконец,  разве
решится русский царь  поддерживать цареубийц?  А  если не  решится,  то  кто
посмеет утверждать,  что Россия, не готовая к войне ни в смысле финансов, ни
как  военная сила,  ввяжется в  серьезную войну?  А  если Россия останется в
стороне,  то  Франции ничего  не  останется больше,  как  спрятать до  более
удобного времени  свою  шпагу.  Австрии же  никто  не  помешает поговорить с
Сербией на внушительном языке пушек.
     Слишком много было всевозможных "если",  опутавших простую и ясную, как
задача  из  детского задачника,  борьбу Германии с  Англией за  рынки  сбыта
фабрично-заводских товаров,  которая,  разумеется,  должна была когда-нибудь
привести к смертельной схватке с оружием в руках.
     Чтобы уверить всех, что общим врагом не одной только Германии, но также
и  Франции и России является Англия,  -  какую огромную деятельность развило
германское правительство в разных странах, всюду стремясь основать "Общества
для пропаганды германских идей и  идеалов"!  На это были ассигнованы большие
средства,  к  этому  было  привлечено множество немцев.  Этому делу  не  без
основания придавалось крупное значение - как завоеванию мирным путем.
     Как  раз  перед  сараевским убийством основано  было  немецко-греческое
общество.  Это  общество взяла под  свое  покровительство греческая королева
София, родная сестра Вильгельма. В числе его основателей насчитывалось свыше
ста человек немецких ученых, политиков и военных.
     Армения не  была государством,  -  она  была только русской окраиной на
юге,  -  однако,  как раз на  второй день после убийства Франца-Фердинанда в
Берлине   состоялось  учредительное  собрание   только   что   образованного
немецко-армянского общества "для более тесного сближения немцев с армянами".
Основатель  его,   известный   "армянофил"  доктор   Лепсиус,   был   избран
председателем общества,  а  вице-председателями -  немец Рорбах и  "армянин"
Гренфельд,  составитель первого,  роскошно  изданного сборника  произведений
армянских и немецких писателей.
     Нечего  и   говорить  о   том,   что   в   Германии  нашлось  множество
"украинофилов";   их   возглавлял  отставной  генерал  от  инфантерии  барон
фон-Гебзаттель, деятельным помощником его, ни слова не знавшим по-украински,
был доктор Левицкий из Кракова.
     Финляндия, Эстляндия, Курляндия, Литва давно уже пропитывались насквозь
въедливой эссенцией "германских идей  и  идеалов",  поскольку замки немецких
баронов повсеместно украшали ландшафт Прибалтики.
     Мирное завоевание окраин России -  это одно,  но война с Россией -  это
совсем другое.
     22   июня   Вильгельм  пригласил  к   себе   в   Потсдам  рейхсканцлера
Бетман-Гольвега,   военного   министра   Фалькенгайна,   товарища   министра
иностранных дел Циммермана и  других,  чтобы обсудить с  ними положение дел,
так  как  именно в  этот день утром австрийский посол в  Берлине передал ему
личное  письмо  от  Франца-Иосифа.  "Убитый  горем  старик" сообщал,  что  в
убийстве виноват Белград и что австрийское правительство намерено предъявить
Сербии  ряд  решительных требований и  в  случае,  если  Сербия откажется их
принять, двинуть туда войска.
     Письмо    престарелого    императора,    подкрепленное    меморандумом,
составленным еще до убийства,  было слишком важным документом,  чтобы его не
обсудить всесторонне при  участии  Бетмана,  первого  после  кайзера лица  в
государстве.
     Бетман-Гольвег  был   пятым   канцлером  за   долгое,   четвертьвековое
царствование Вильгельма.  Это  был  человек  безукоризненной логики,  всегда
лучше других умевший обосновать то,  в  чем он  был убежден.  Он склонен был
поучать всех около себя, даже и самого кайзера. Эту привычку он усвоил еще в
детстве,  почему товарищи его по классу называли его "Гувернанткой".  Он был
убедителен не  только потому,  что  занимал высокий пост:  его  доклады были
снабжены ссылками на все, что обычно признается незыблемым в сфере политики.
Он  умел доказать основательность своих взглядов на  вещи даже тогда,  когда
противникам его они представлялись с первых же слов грубейшей ошибкой.
     Генерал  Фалькенгайн,  как  военный  министр,  показал  на  совещании в
По