втра генерал!"*.
     ______________
     * Слова Фамусова о Скалозубе из второго действия комедии А.С.Грибоедова
"Горе от ума".

     - Это...  из какой-то пьесы вы,  но ко мне подходит вполне! - как бы не
заметив колкости в словах Кашнева,  воодушевился Дерябин.  -  Вот, например,
ожидается проезд  через  Симферополь королевы греческой с  большой свитой  в
Петербург.  Кого же назначить для встречи ее на вокзал, на дежурство? Только
я и получу это назначение,  как самый представительный из всех!  Факт, я вам
говорю!
     - И ни акцизных чиновников, ни адвокатов на это торжество не пригласят,
в чем я уверен, - не удержался, чтобы не вставить, Кашнев.
     - Ну еще бы вас пригласили!  -  не сбавил тона Дерябин.  -  А могли бы,
могли бы, - факт!.. - И добавил вдруг, точно неожиданно вспомнил: - А я ведь
полагал,  что там, в Маньчжурии, вы отличитесь, получите Владимира четвертой
степени или  Георгия за  храбрость,  чин подпоручика...  или целого поручика
даже!.. Потом в Военную академию после войны... А уж Военная академия, милый
мо-ой,  это уж  лучше для карьеры чего же и  желать...  Дай,  думаю,  помогу
человеку,  так  очень вы  мне  тогда своей пылкостью по  душе пришлись...  И
помог!
     - То есть? Как и чем именно помог? - удивился Кашнев.
     - Как же так "как" и "чем"?  Да ведь это же по моей бумажке тогда вас в
запасной батальон перевели!
     - По вашей?
     - Ну,  разумеется!..  Я  написал командиру вашего полка,  что вы жаждою
подвигов горите и желаете послужить родине!
     - Вы?.. Спасибо вам! - пробормотал Кашнев.
     - Не стоит благодарности,  -  серьезно с  виду отозвался Дерябин,  топя
окурок папиросы в  белом брюхе раковины.  -  А  так  как  вы  и  там  что-то
засиделись,  то я же написал командиру вашего запасного батальона, чтобы дал
он вам возможность заработать отличие и чин...
     - Вы не шутите? - не поверил Кашнев.
     - Какие  же  в  этом  могут быть  шутки?  -  очень искренне вырвалось у
Дерябина.  -  Я,  как бы сказать,  судьбою вашей,  фортуной вашей тогда был!
Через кого могло привалить вам везение в жизни?  Через меня могло повезти!..
Однако что-то  у  вас не  вышло,  но в  э-том...  в  этом уж не я,  конечно,
виноват, а какое-то, как это говорится, стечение обстоятельств!
     Кашнев вспомнил сразу и весь свой "крестный путь", и тыловые картины, и
болото,  в  котором он чуть было не утонул во время ночного боя,  и  военный
госпиталь...   Поэтому  на  свою  "судьбу-фортуну",  пристава  Дерябина,  он
поглядел  совершенно  ошеломленными  глазами  и  сказал,  понизив  голос  до
полушепота:
     - Это затем только вы меня пригласили сегодня к себе?
     - Нет, не затем только! - сразу же, точно именно такого вопроса и ждал,
ответил Дерябин.  -  Это  я  между прочим...  Не  в  этом суть!  Это -  дело
прошлое...  А  я  хочу -  по давнему с вами знакомству быть вашей фортуной и
теперь тоже,  да!..  И это потому я так, что видел вас с этой птицей-мымрой,
Красовицким,  вот  почему!..  Предо-сте-речь  вас  хочу,  по  своей  доброте
душевной...  Ведь город,  как хотите,  для меня новый,  а единственный в нем
старый знакомый оказались вы!
     Кашнев смотрел не  на  Дерябина,  а  на  носки своих ботинок и  молчал:
слишком неожиданно для него было все,  что он услышал.  Выходило так, что не
попади он  девять лет  тому  назад  "в  помощь полиции" по  бумажке пристава
Дерябина,  его не перевели бы в запасной батальон, а потом даже из запасного
батальона он все-таки мог бы не получить назначения идти с маршевой командой
на  Дальний Восток и  на  два  года  потом потерять в  себе  того  человека,
которого выращивали в  нем  с  раннего детства.  Вся  молодая жизнь его была
изменена благодаря только вот этому грузному человеку с  оглушительным рыком
вместо человеческого голоса,  и  что он мог сказать ему в ответ?  Решительно
ничего!   Сказать  ему  об  этом?   А  зачем?  Чтобы  доставить  ему  лишнее
удовольствие?  Гораздо лучше просто встать и уйти,  не дослушивать того, что
не было еще им сказано.  Однако чувствовал Кашнев, что не зря он заговорил о
"птице-мымре". И, точно читая его мысли, вдруг выкрикнул Дерябин с подъемом:
     - Эх  вы,   Аким-простота!   По-ли-ти-ческое  дело  из  самой  паршивой
уголовщины вам внушают создать,  а  вы-ы...  сами лезете на  крючок с  такой
тухлятиной!  На  мерзавце этом  карь-еру  свою  адвокатскую строите?..  Кого
вздумали жалеть?  Птицу-мымру  эту?  Кар-теж-ника?  Некогда было  ему  сыном
заняться?  Так он вам говорил?  А  каждый вечер в  клуб уходить из дому и до
полночи там в карты играть чтоб, - на это время он находил?
     - Картежник он? - недоверчиво спросил Кашнев. - Неужели картежник?
     - А вы не знали? То-то и есть!.. А шлюху уличную, с какой спутался этот
Адриаша,  вы  видели?  -  торжествуя,  кричал Дерябин.  -  Ради которой он и
совершил грабеж двух с  половиной тысяч,  чтобы махнуть с нею на край света.
Не видали, так можете поглядеть на это сокровище: сидит! И арестовал ее я!
     - Об  этом  побочном обстоятельстве я  ничего не  знал,  -  пробормотал
Кашнев.
     - Хорошо "побочное",  когда она  "подбочная"!..  И  самая главная!..  А
иначе зачем было бы  ему идти на  грабеж с  таким для себя риском?  Шерше ля
фам!* Вот он ее и нашел!..  Точнее сказать,  она нашла этого выродка!..  А я
нашел их обоих.
     ______________
     * Ищите женщину! (франц.)

     - Так по-вашему выходит,  что он исполнял волю этой женщины?  - спросил
Кашнев.
     - И  даже  бежал с  ридикюлем не  к  отцу  домой,  а  в  ее  подвальную
комнатенку вонючую,  -  вот  куда,  если хотите знать!  А  там  был для него
приготовлен вольный ку-стюм-чик!  Переоделся,  - и готово дело! И поддельный
паспорт в кармане есть...  Не какой-то я там реалист Адриан Красовицкий, сын
чиновника, а мещанин Подметулин Карп, по ремеслу своему кровельщик, двадцати
лет.  А в кулаке у него железная гайка зажата была, - я ее на лестнице около
ограбленной нашел...  А гайка эта,  известно вам,  зачем в кулак попала? Как
следует стукнуть чтоб,  -  вот зачем!  Он думал,  подлец, что гайки этой его
никто и не заметит,  -  ошибся, из молодых да ранний, будет эта гайка его на
столе вещественных доказательств.  Такая гайка,  что череп могла бы пробить,
если бы на даме этой не осенняя шляпка.  А вы вдруг вздумали его спрашивать,
какой он партии!
     - Да, спрашивал, - подтвердил Кашнев. - А вы и это знаете?
     - Полиция, она затем и существует на свете, чтобы все и о всех знать, -
скромно сказал Дерябин,  а  Кашнев,  поднявшись,  чтобы  с  ним  проститься,
протиснул сквозь зубы с усилием:
     - Благодарю вас.  - И тут же добавил с подчеркнутой беспечностью: - Это
очень интересно, что вы мне рассказали об Адриане Красовицком, но я ведь уже
отказался от его защиты на суде... Вырожденец! Как можно его защищать?
     - А  если  бы  экс?  -  очень живо подхватил Дерябин.  -  Тогда бы  вы,
конечно,  цветы  красноречия рассыпали?  -  И  рассмеялся густым,  затяжным,
добродушнейшим смехом, поднявшись тоже и провожая Кашнева до дверей.
     Но,  взявшись уже  за  скобку,  чтобы  отворить дверь и  выйти,  Кашнев
вспомнил дерябинского попугая и спросил:
     - А ваш какаду и здесь с вами?
     - Что?!  Попку у меня видали?  Был!  - вдруг просиял Дерябин. - Здорово
ругаться умел по-русски! Кто-то его выучить постарался... Нет, сюда не взял,
подарил там... И кому же подарил? Гу-бер-на-торше! Даме нежно воспитанной!..
Да  вы  ведь не  спешите,  сами сказали так,  -  куда же уходите?  Посидите,
старину вспомним!
     И Дерябин взял Кашнева за плечи и повернул, чему тот не противился.
     - Зачем человек на свете живет?  Только затем, чтобы стать когда-нибудь
генералом!  -  заговорил Дерябин, когда они снова сели за стол. - И вот я-то
им стану, - решено и подписано, - а вы нет, хотя и старался я, чтобы стали и
вы тоже!  Окончить бы вам Академию генерального штаба,  -  и  ничто уж тогда
помешать бы  вам не  могло заработать генеральские эполеты!  Губернатором бы
тогда сделаться могли.
     - И моя жена получила бы тогда от вас в подарок попугая-матершинника? -
сказал Кашнев, не улыбнувшись.
     Зато хохотом, заколыхавшим лампу, разразился на это замечание Дерябин.
     - Во-об-ра-жаю!..  Во-об-ражаю,  как она теперь с ним, а? Ни гостям его
показать,  ни самой слушать! А вы уж женаты, и даже сынище у вас есть, как я
слышал?.. Что ж, я в молодости тоже был женат и тоже сынище у меня был... То
есть,  это не называется "женат", но-о... в этом все-таки роде было... Люблю
женщин!  -  сказал он вдруг с чувством. - Особенно таких, какие с капризами.
И,  по-моему,  -  не знаю, как по-вашему, - женщина без капризов, что же она
такое?  Автомат!  Кукла!..  Прошу простить,  -  не спросил: ваша жена как? С
характером?
     - Ей  не полагается характера:  она -  классная дама здесь,  в  женской
гимназии.
     - Вон  оно что-о!  Классная дама если,  -  то  вполне понятно!..  Прошу
простить и к сердцу не принимать!
     Тут  в  памяти Кашнева замелькало и  закружилось что-то  желтое,  и  он
вспомнил дерябинскую Розу в желтом платье.  Но только что он придумывал, как
бы половчее спросить о ней,  как шумно отворилась дверь и в комнату влетела,
а не вошла, тонкая, стройная, молодая женщина, по-осеннему, но легко одетая,
и, не обращая никакого внимания на Кашнева, крикнула визгливо:
     - Ваня! Ты что же не прислал мне денег, как обещал? Безобразие какое!
     Дерябин широко раскрыл глаза и  тут же  торопливо начал шарить в  левом
боковом  кармане  тужурки,   откуда  поспешно  вынул  одну  за   другой  две
десятирублевых  бумажки  и   протянул  женщине,   не  поднимаясь  со  стула,
недовольно сказав при этом:
     - Вот!.. Приготовил же и забыл... Только и всего: забыл!
     - За-был!  - протянула женщина, проворно пряча бумажки. - Безобразие! Я
ждала, ждала!
     - "Ждала,  ждала",  -  передразнил ее Дерябин.  -  Померла,  воскресла,
помчалась, получила и уходи!.. Ты видишь, что я занят?
     - А мне начхать на это, - сказала женщина, - подумаешь, занят!
     Кашнев пригляделся к  ней.  Она была на вид лет двадцати трех и,  может
быть,  во  вкусе Дерябина,  капризна,  но не было изящества в  ее полнощеком
лице,  как не было изящества в ее шляпке из темно-синего бархата, украшенной
тремя багряными вишнями.
     Женщина ушла,  метнув  в  него  огненный взгляд  и  не  сказав  ему  ни
"спасибо", ни "до свиданья", а Кашнев, поглядев ей вслед, даже и не спросил,
кто это: он понял, что это - вроде желтой Розы.
     Да и сам Дерябин,  несколько моментов посидев нахмурясь, заговорил не о
ней, а о тех двадцати рублях, какие ей дал.
     - Двадцать рублей -  это  не  две  с  половиной тысячи,  как  у  вашего
подзащитного!  Нет!  А  той  мерзавке вон сколько сразу захотелось добыть...
чужими руками! Две с половиной тысячи - это писцу в моей канцелярии надо сто
месяцев -  восемь лет с лишком верой и правдой служить, чтобы их заработать!
А  тут  нашла дурачка,  получила бы  и  умчалась к  черту на  рога с  такими
деньгами,  а дурака-молокососа бросила бы где-нибудь на узловой станции, - в
Харькове, например, - на что он ей нужен?
     - Она что же,  -  старше Адриана годами?  - спросил Кашнев, представляя
при этом только что бывшую в комнате женщину.
     - Ну еще бы нет...  Прожженная!  Сквозь все медные трубы успела пройти!
Она же и весь план грабежа обдумала до мелочей, а этот анархист, как он себя
называет, только похождений разбойника Антона Кречета начитался. Продавались
такие книжечки,  по пятаку за выпуск, и даже иные барышни посылали за ними к
газетчику прислугу.  Романтика!  Вот это она самая и есть:  романтика! Так в
"Московском листке" сочинитель Пастухов "Похождения Васьки Чуркина" печатал,
и  "Московский листок"  нарасхват покупался.  Никак  не  могла  пастуховская
полиция этого Ваську Чуркина сцапать,  пока,  наконец, генерал-губернатор ей
этого не приказал. Тем и кончились для газетки счастливые дни, а то было вон
как на Ваське Чуркине разбогатела! Но-о, скажу я вам на ухо, - гаркнул вдруг
пристав, - близко уж такое подлое время, когда этих антонов, васек, адрианов
разведется тьма  тьмущая,  и  вот  когда  понадоблюсь я,  пристав  столичной
полиции полковник Дерябин!
     И   гордо  поднял  он  голову  и  посмотрел  вполне  победоносно,   как
застоявшийся могучий конь,  выведенный конюхами из  конюшни на показ усатому
ротмистру ремонтеру.


        "XVI"

     - Собери на стол! - коротко приказал Дерябин белобрысому, быстроглазому
молодому городовому, вошедшему на его звонок.
     Городовой притворил в  комнате  ставню,  щелкнул штепселем,  и  комната
озарилась матовым мягким светом.
     - Хотите ужинать?  -  спросил Кашнев, поднимаясь. - Ну, а я пойду уж, и
без того засиделся.
     - Что вы, побойтесь бога! - умоляюще сложил перед собой руки Дерябин. -
Пойдете к жене своей, которую видели ведь сегодня, как и каждый день, а меня
сколько лет не видали!..  И разве же подобает вам это,  адвокату,  защитнику
человеков, взять вот так и уйти...
     - От своей судьбы!  - закончил за него Кашнев. - Д-да, говорится не так
почему-то: "От судьбы не уйдешь".
     - Правильно говорится!  Не уйдешь! - одушевясь, подхватил Дерябин, беря
его за плечи и сильно давя на них, чтобы он опустился на стул.
     - Остаюсь,  буду вновь вашим гостем,  -  как  бы  про  себя и  глядя на
затейливую  раковину,   говорил  Кашнев,   -   но  это  не  потому,   что...
проголодался, а потому...
     - Что я  вам открыл глаза на  вашего подзащитного и  на  его папашу!  -
договорил за него Дерябин, видя, что он запнулся.
     - Д-да,  хотя бы и  так,  -  согласился с  ним Кашнев,  думавший о себе
самом.
     На  столе  появилась скатерть с  синими  разводами;  зазвякали тарелки,
ножи,  вилки,  стаканы;  заняли свое законное место в  середине две  бутылки
вина.  Быстроглазый городовой  делал  привычное  для  себя  дело  с  большой
расторопностью, как по уставу. И стоило только Дерябину кивнуть на бутылки с
вином и сказать: "Добавь!" - как появился еще и графин водки.
     Кашнев наблюдал это  приготовление к  ужину молча,  думая все о  том же
своем:  о  своей  судьбе,  которая сидела  против  него  за  столом и  имела
непреоборимо мощные формы.
     "Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе,  -  думал он,  глядя на
выпирающие из  форменной тужурки плечи и  грудь Дерябина,  -  если бы не вот
этот человек встретился случайно мне на пути...  Я мог бы,  прежде всего, не
попасть в какой-то запасной батальон, как не попали многие прапорщики полка,
где я  служил,  это раз;  я  мог бы остаться даже и  в запасном батальоне до
конца войны, уже близкого в мае девятьсот пятого года, но неусыпно следивший
за мною вот этот пристав послал командиру батальона какую-то подлую бумажку,
- и начался мой крестный путь!.."
     Кашнев  приписывал прежде  это  свое  последнее  назначение в  маршевую
команду  тому  генералу,  который председательствовал на  суде  над  рядовым
Щербанем,   но  оказалось,   что  не  этот  генерал,  сам  по  себе  человек
добродушный, а вот именно он, этот пристав, был виновником всех его бед...
     Отвечая этим своим мыслям, он сказал про себя, хотя и вслух:
     - Вы сказали мне,  что ваше искреннее,  -  я подчеркиваю это: искреннее
желание было  сделать мне  добро тогда,  во  время японской войны,  -  чтобы
непременно я  выслужился там,  в Маньчжурии,  получил бы возможность держать
экзамен и поступить,  конечно,  в Академию генерального штаба, чтобы сделать
со временем военную карьеру...  Допустим,  что это,  с  вашей стороны,  было
действительно так...  Примем за чистую монету. Но откуда же это померещилось
вам,  что я-то сам должен стремиться непременно к военной карьере? Если бы я
хотел этого, то пошел бы в военное училище, а не в прапорщики запаса, не так
ли?  Я был еще очень молод тогда,  а молодых,  случается,  прельщает военная
форма,  да и женщины,  как известно, "к военным людям так и льнут, а потому,
что патриотки..."*. Но я смолоду, как и теперь, человек невоинственный, и не
следовало вам,  судьбе моей,  как вы сами себя назвали,  насильно гнать меня
делать то, к чему я по натуре своей совершенно неспособен.
     ______________
     * Слова Фамусова из второго действия "Горя от ума".

     Проговорив  это,  Кашнев  в  упор  посмотрел  в  выпуклые  серые  глаза
Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в
этом убедился Кашнев,  когда сказал тот на  низких нотах и  далеко даже не в
половину своего голоса:
     - Вы ошибаетесь в  этом:  я  отлично все понял и от-лич-но знал,  что я
такое делал...  Я  вас  спасал,  если  хотите знать,  и,  увидя вас  рядом с
птицей-мымрой,  очень был рад,  что спас! Вот за это сейчас с вами и выпьем,
за спасение раба божия Димитрия!
     И он налил две рюмки водки и одну протянул Кашневу.
     - В сущности я ведь не пью, - поморщился Кашнев.
     - Но за спасение свое должны выпить! - требовательно сказал Дерябин.
     - Не пойму, за какое такое спасение!
     - Не  понимаете?  Неужели не  понимаете?  А  во  время революции вы где
именно были и что делали?
     - Где был тогда?.. Лежал в военном госпитале.
     - Ранены были?
     - Нет,  не  от  раны лечился...  От  ревматизма ног...  и  от  сильного
нервного  расстройства,  -  с  усилием  выговорил  Кашнев:  в  последнем ему
признаться не хотелось.
     - Вот!..   Военный  госпиталь!..   Не  Военная  академия,  так  военный
госпиталь. Этим самым вы, значит, и спаслись!
     - От чего же именно спасся? - все еще недоумевал Кашнев.
     - От участия в революции, - объяснил ему Дерябин. - А то вас непременно
бы втянули в это самое участие,  это уж вы мне не говорите,  что нет! И вас,
как облупленного,  насквозь тогда видел:  втянули бы за милую душу,  и вы бы
попали как кур во  щи!  Вот что,  милый вы мой,  имейте в  виду.  А  теперь,
благодаря мне тогда,  вы вот сидите у  меня за столом,  и служим мы с вами в
одном ведомстве.
     - Как это так "в одном ведомстве"? - почти возмутился Кашнев.
     - В  одном ведомстве,  -  факт,  я вам говорю!  -  хладнокровно ответил
Дерябин.
     - Вы -  в  министерстве внутренних дел,  а я -  в министерстве юстиции,
если уж  причислять меня к  какому-нибудь министерству,  -  разграничил было
себя от него Кашнев, но Дерябин захохотал густо:
     - А не один ли черт,  скажите на милость! Пишется "Ливерпуль", читается
"Манчестер",   пишется   "министерство  юстиции",   читается   "министерство
внутренних дел"!
     - Гм...  Вон вы  какого мнения о  министерстве юстиции!  -  не то чтобы
удивился, а только сделал вид, что удивился, Кашнев и добавил: - А вы, стало
быть, во время революции отличились?
     Он   попытался  даже   вложить  в   свой   вопрос  самую  большую  дозу
язвительности, но Дерябин ответил не без достоинства:
     - В моей части никаких выступлений против правительства не было!
     Кашнев посмотрел на него внимательно и сказал:
     - Этому поверить можно.
     - И поверьте, - отозвался Дерябин, - и давайте еще по одной.
     - Нет уж, меня увольте.
     - Не зарекайтесь!  Узнайте сначала, за что выпьем... За исполнение моей
давнишней...  как бы это сказать... только ни "мечты", ни "фантазии" сюда не
подходит: - жениться на графине!
     - Гм...  Графини, конечно, всякие бывают, - криво усмехнувшись, заметил
Кашнев.  -  Бывают молодые,  красивые, богатые, а бывают ведь и так себе, ни
то, ни се: и не молоды, и не красивы, и не богаты...
     - Нет-нет!  -  удержал его за руку Дерябин.  - От второго варианта меня
избавьте, - только первый, как вы вполне точно указали: молода чтоб, красива
чтоб, богата чтоб!
     - И чтобы непременно графиня?
     - На меньшем не помирюсь!
     - И достигнете цели?
     - И непременно достигну!
     - Ну что ж... Желаю успеха!
     - Вот! Желаете?.. Верно! За это и выпьем!
     Кашнев невольно взялся за свою новую рюмку и  чокнулся и,  тольк