ан с  дачи Шмидта.  Он
сидел  на  верстаке,  занявшем почти  весь  балкончик,  аистовым носом своим
уперся в Увара и говорил ему вполголоса, чтобы не очень слышно было Павлику:
     - Я ведь...  разве ж я свово дела не понимаю?..  Почему это так, у всех
руки  с  перекопки ломют,  а  у  меня нет?  Потому,  секрет этот надо знать:
шерстяной ниткой вот против сгиба завязывать,  -  ну, известно, красной, - и
аминь...
     Увар,  хоть и  воскресенье,  что-то сбивал заклепками,  орудуя киянкой,
стучал,  кажется, больше, чем надо было, потому что был сердит: это он делал
сундук околоточному Жовмиру и наперед знал, что Жовмир скажет: "Не-ет, ты по
столярной части не ходок!"...  -  и  сундук-то возьмет,  а денег не даст,  -
разве что когда-нибудь через месяц, через два сунет двугривенный.
     Устинья с  маленьким ушла  куда-то  к  соседям,  и  Павлику можно  было
посидеть  в  комнате  своей  на  свободе,  подумать  над  "Патологией бога",
помечтать.
     От солнца ли, или еще от чего, - все в нем было яркое и звенело. Даже и
не штиль представлялся на море,  а  огромный белый прибой,  и  зачем-то (так
вдруг показалось) будто бы  канаты были  натянуты,  как  струны,  между этим
прибоем  и  верхушкой горы,  а  там  как-то  хитроумно соединялись канаты  с
языками колоколов,  и  когда  прибой  бился  внизу  -  наверху шел  ответный
трезвон, - так говорили между собой две стихии - горы и море.
     Кому же  нужна была эта  капризная затея с  канатами?  Опальной царице,
конечно - это она упросила чернобородых. Ведь она была молодая и красивая, и
ей  было скучно,  а  монахам не  все ли  равно?  На  то  и  колокола,  чтобы
звонили...  Может быть, это напоминало ей Византию в праздник... Может быть,
хоть пять, шесть волн каждого прибоя побывало когда-нибудь в Золотом Роге, -
кто их знает, как далеко бродят волны?
     И кому же не милы сказки, хотя бы и самые чудесные?
     Но и белевская тройка представлялась теперь особенно ярко.  Иноходцы ли
напоминали ее, - только все неотвязно лопались бубенцы в ушах и пылали морды
гривастые перед самыми глазами.
     Павлик в  больнице уж  узнал от  товарищей,  что  в  санях тогда сидели
сестры Шагурины,  - две купеческие барышни, - тетка старая их, всем в Белеве
известная,  очень  вздорная и  очень сырая женщина,  и  еще  какой-то,  тоже
Шагурин,  дальний  их  родственник,  не  белевец,  а  приехал  откуда-то  на
смотрины, да и сестры-барышни, хоть и белевские, тоже долго жили то в Твери,
то в Туле,  так что их и не знал совсем Павлик,  а потом они тут же уехали в
Тверь,  и он их никогда не видел. Все вылетели из саней на раскате, и только
барышни отделались легко,  старая же  тетка и  теперь еще  все болела,  а  у
родственника вышибло  несколько передних  зубов  и  рассекло губы  на  манер
заячьих.  Пьяный же кучер как-то уцелел и хоть тоже жаловался, что отшиб все
печенки, но это уж просто так, из приличия.
     К  Павлику в больницу никто из Шагуриных не зашел,  а старая тетка даже
бредила в первое время им,  как каким-то злоумышленником, который погубил ее
на всю жизнь, до последнего испугав лошадей: всех уверяла, что лошади должны
были отойти, если бы не какой-то шалый гимназист, захотевший воспользоваться
удобным случаем,  чтобы покончить жизнь самоубийством, конечно, из-за плохих
отметок.  И,  хотя отметки у Павлика были неплохие,  -  так думали почему-то
все,  и директор, "Рыжий Павел", и товарищи, и даже вначале отец, - и никому
ничего он не мог объяснить:  всем казалось,  - покушение на самоубийство; и,
наконец, самому ему стало понятно, что тут что-то не так, и очень неловко за
отца, вчинившего иск, и ни за что не хотелось являться к разбору дела.
     Отца было очень жаль:  он  был обыкновенный,  сросшийся со своей формой
почтовый чиновник по виду,  но Павлик знал о  нем не это,  а то,  что душа у
него была нежная, любящая и теперь пораженная донельзя, раненная насквозь, и
когда он  приходил к  нему в  больницу и  усаживался на  белый табурет около
койки,  Павлик нарочно закрывал глаза,  чтобы не  видеть,  как он  старается
держаться бодро,  даже покручивает иногда зачем-то  усы,  которые висят себе
честно и  не  знают,  откуда это  с  них требуется бодрый вид:  щеки у  него
дряблые, отстающие от скул и желтые, и руки сухие, канцелярские, и дрожат, и
сединки проступили в бровях, - раньше не было, - и все теперь кажется у него
так ненадолго, так просится на пенсию, и вот говорит он вдруг в десятый раз:
     - Эх, Паша, Паша!.. Как же это ты так неосторожно? Зачем?
     А он отвечает, не открывая глаз:
     - Так.
     - "Так" -  это ты говорил,  когда был ты еще совсем маленький, а теперь
тебе уж, слава богу, почти пятнадцать лет.
     Это было горько и стыдно слушать: он был один у Павлика, как и Павлик у
него  один,  -  и  даже  ему,  единственному,  все-таки  ничего  нельзя было
ответить, кроме "так".
     Раза  два  к  окошку Павлика с  надворья подбегал Максимка и  показывал
теплое,   солнечное:   то   крылышки  крапивницы,   которая  очнулась  было,
попробовала поползать и  попалась востроглазой синице;  то  плеть неожиданно
распустившегося мышиного горошку (ящерицу он  уж  задергал).  Он прилеплял к
стеклу, нагретому солнцем, свой нос и кричал гнусаво и радостно: "Глянь!"
     А из-за окна с балкончика жужжал Иван:
     - Я вот в Кизильташе в монастыре служил,  в садовщиках, так я... хочешь
знать,  что сделал?..  Аж и игумен,  отец Макарий, того не знал, что я знал!
Там,  округ конюшни каменной,  виноград изабел посадили, - посадили и думать
забыли:  он свое возьмет,  а он сидит! Два года сидит, три года сидит, - как
квочка...  А  я  ж  этого терпеть не могу,  чтоб у  меня дерево капризы свои
показывало!..  Взял я,  срезал всю эту забелу долой и таким манером - только
корни ей оставил:  пошел,  от дикого плюшша,  -  плюшш такой есть, вьющий, -
четыре черенка обчистил,  привил до тех корней и думать забыл...  Как пошел,
брат,  чесать плюшш по стене, как пошел рясный да жирный, - смотрят монахи -
вот какое святое-то  место ихнее,  что из себя оказывает:  изабел сажали,  а
чешет плюшш!  Отец игумен даже сам смотреть приходил.  Я ему говорю:  "Плюшш
привил до винограду..." - "Этого, говорит, быть никак не может, через то как
плюшш  до  винограду  не  принимается;  ты,  говорит,  еще  до  вербы  грушу
привей..." - "А хотите, говорю, корни откопаю: корень, он и скажет, ежель не
верите..." Настоящим садовникам потом говорил, и те не верют...
     Увар постукивал своей киянкой так,  что и Павлику было понятно, что для
работы его это не нужно, а просто он не в духе, и Иван ему надоел.
     Было очень ярко перед глазами Павлика:  и  как  давала ему "будущность"
Наталья Львовна,  и  как искоса глядела при этом,  ребячась (глаза ее  он  и
сейчас еще ощущал на  себе неотвязно,  так что хотелось почти отмахнуться от
них),  и  какие  кругом  стелились резиново-мягкие  плывучие тающие  лиловые
балки, как будто это горы стекали в море.
     И  даже в  окно не  хотелось теперь глядеть,  чтобы не  заслонить новым
прежнего: так оно казалось красивым.
     Но  возникал  лупоглазый  со  своими  иноходцами,  этот,  -  в  жокейке
дурацкой,  в ботфортах, с хлыстиком, - и вот уж хотелось при новой встрече с
Натальей Львовной сказать ей  серьезно и  вежливо:  "Пожалуйста,  только  не
зовите меня больше Павликом... Гораздо лучше по фамилии: Каплин".
     И  вспоминалось  с  чувством  какого-то  превосходства  над  нею,   что
познакомилась-то с ним ведь она сама:  скучно стало ходить одной,  подошла и
заговорила о погоде, а ему было все равно.
     В  "Патологии бога" Павлик записал крупно:  "Байрон был  хром,  Ярослав
Мудрый был хром, Тамерлан - Железный Хромец и другие"... Впрочем, сколько ни
напрягал памяти,  никого больше припомнить не мог; но, непосредственно вслед
за этим,  занес в  тетрадь поубористей:  "Красоту мы замечаем только потому,
что  она  очень редко попадается;  красота -  это простая случайность,  как,
например,  сердолики здесь на  пляже:  если  бы  весь пляж состоял из  одних
только сердоликов,  их  никто не стал бы и  собирать.  Красота -  временна и
случайна, а то, что мы называем "безобразием", - основа основ. Но ведь бог -
основа основ?..  Значит,  безобразие -  одно из  свойств божиих".  Мысль эта
показалась ему  хоть  и  не  ценной,  -  все-таки такою,  над  которой стоит
когда-нибудь подумать, а с балкончика добирался сюда жужжащий голос Ивана:
     - Земля тут,  например...  Ее если в поливном,  конечно,  месте взять в
аренду, - ты не смотри, что все - камень, шалыган, - така ж родюча! - на ней
все идет в лучшем виде, чего и на хорошей земле не дождешь...
     - Да ты это к чему мне все торочишь?  -  отозвался,  наконец, и Увар, -
потому, должно быть, что стучать уж попусту надоело.
     - А я к тому это,  - несмело жужжал Иван, - что вот, сказать бы, жена -
всегда бы я мог ее оправдать.
     - Так ето я тебе што?.. Сват?
     - Нет, я без шутков всяких...
     - Я тебе сват?
     - Не к тому я, шо ты сват, а только ты здесь - давний житель, а я внове
здесь...
     Помолчав, Иван добавил:
     - Конечно, - невестов этих везде, как лободы собачей...
     Когда,  не  усидев уж больше в  комнате,  потому что начинало вечереть,
Павлик вышел опять под небо и  солнце,  до  него долетел отрывочный разговор
Ивана с Уваром,  в который он не вслушался как следует,  - только Увар будто
бы сказал свирепо:
     - Я тебе вот возьму, да старуху выпишу, женину тетю Аришу, - желаешь?..
Так она не особо старая - твоих лет... Только чтобы ты правильно женился уж,
а то что же ей на проезд расход лишний?
     А Иван на это будто бы ответил кротко:
     - Что ж, - выпиши.
     Откуда-то,  - из лесу, должно быть, - налетело очень много лозиновок, и
теперь они порхали везде, как зеленые листики, и кричали, а Максимка за ними
бегал, раздувая пузырем розовую новую рубашку.
     Уставший от  прогулки с  Натальей Львовной,  Павлик  уселся  теперь  на
единственную скамейку на носаревской земле и долго сидел,  разглядывая море,
которое наряжалось поминутно во все цвета,  какие есть в природе, так быстро
меняясь, что уследить за ним было нельзя. Он думал о подвиге и самоубийстве,
и  ему  начало казаться,  что  и  он  прав,  и  сырая купчиха Шагурина тоже,
пожалуй,  права,  и что отцу нужно, наконец, в письме разъяснить сегодня же,
что жажда подвига -  это действительно,  может быть,  и  есть тайное желание
смерти, такое тайное, такое скрытое, что человек даже и самому себе не хочет
сознаться в этом, а выдумывает какую-то ненужную постороннюю цель.
     Над  этим хотелось думать как  можно больше,  потому что  это  казалось
безусловно важным,  но когда на Перевале застучала,  наконец,  гулкая точная
иноходь,  Павлик забыл, о чем он думал: он даже привстал взволнованно, чтобы
было виднее,  как около калитки соскочит со своего буланого Наталья Львовна.
И  он видел и ни одной мелочи не пропустил.  Когда же,  отказавшись,  должно
быть,  сейчас же зайти на чай,  потому что не на кого было оставить лошадей,
лупоглазый уехал,  наконец,  с  Перевала,  Павлик  не  удержался,  чтобы  не
проковылять по  дороге до  дачи  Шмидта как  будто просто гуляя,  и  Наталья
Львовна, как он и ожидал, была действительно на близкой от дороги и открытой
веранде.  Должно быть,  она только что умылась, что-то делала с волосами. Он
ждал, позовет она его или нет, и услышал:
     - Павлик! Павлик!.. Идите сюда, я вам что-то скажу!
     "Нет уж,  -  не  Павлик,  а  Каплин",  -  твердо решал про себя Павлик,
подходя вплотную к ограде.
     Наталья  Львовна  стояла  на  веранде,  закалывая  шпильками волосы,  и
говорила, вся еще возбужденная ездой:
     - Вы знаете, Павлик, где мы были?.. Вот угадайте!
     - В Биюк-Чешме.
     - Нет, - ага!.. На вашей горе любимой, - на Таш-Буруне!
     - А-а!
     - Да-с...  От шоссе туда есть отличная дорога,  -  и вот...  Монастырей
там, конечно, ни следа, ни звания, - гробниц, конечно, никаких, - цариц тоже
никаких...  Но...  там очень хорошо,  очень!.. И вид... дивный!.. Ах, широта
какая!..  А море оттуда,  -  поразительно!..  Адски красиво!..  Я,  конечно,
растрепалась очень,  шпильки порастеряла, хотя я подвязалась платком!.. И то
еще  хорошо-то,  что так...  Зато здорово!..  Я  там в  два пальца свистела,
так... Вы так умеете, Павлик?.. Ух, спать теперь буду!..
     - А лупоглазый этот? - зачем-то свысока и небрежно спросил Павлик.
     - Ка-кой  лупоглазый?..   Это  Гречулевич-то  лупоглазый?  Ах,  Павлик,
Павлик!  -  Наталья Львовна засмеялась грудным своим смехом и опять:  -  Ах,
Павлик!
     Павлик только что хотел сказать,  что он для нее и  не Павлик вовсе,  а
Каплин,  и что так несравненно будет лучше:  Каплин, - когда Наталья Львовна
вдруг ошеломила его:
     - Да вы знаете ли,  несчастный,  что это все его,  этого лупоглазого?..
Вот вся верхушка,  где монастыри эти ваши, - да, да, да! - и царица Дарья...
это все его!
     - Он наврал! - с негодованием сказал Павлик.
     Наталья Львовна засмеялась еще веселее.
     - Вот тебе на!..  Там и каменоломня его,  только теперь он ее уж продал
какому-то...  Макухину... Я там все видела... Ничего особенного нет, - дико,
но... красиво зато!
     - Откуда же это у него? Что вы?
     - Господи!   По  наследству,   конечно!..   Какой-то  вымерший  генерал
троюродный...  А тому тоже по наследству... Он мне что-то объяснял... да: за
боевые заслуги... Одним словом, это теперь все его... Вы довольны?
     Она  нашла  место  для  последней шпильки,  оправила волосы с  боков  и
сказала:
     - Очень голодна и адски устала... Пойду чай пить... Прощайте!
     Кивнула ему и ушла с веранды.


        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"

        "ШТИЛЬ"

     Полковник Добычин  был  уже  в  том  устойчивом равновесии душевном,  в
котором бывают обычно здоровые,  много и  бодро на  своем веку походившие по
земле старики,  когда они начинают вглядываться прощально во все кругом. Это
длится  иногда  довольно долго,  смотря  по  крепости сил,  и  всегда бывает
трогательно и значительно. Если бы были у Добычина внук или внучка, - он был
бы отличнейший нежный дедушка из таких,  у которых на руках засыпают,  как в
удобной кроватке,  ребятишки,  а  они относят их в детскую,  раздевают сами,
выслушивают, как тянет плаксиво разбуженный карапуз: "Глаа-за-а не смотрют!"
- и советуют безулыбочно:  "А ты протри их...  Малы они еще, - вот поэтому и
не  смотрят...  Протри их  хорошенько,  -  будут  они  большие,  будут лучше
смотреть...  А  то  ничего уж,  -  завтра протрешь...  спи  с  господом!"  И
перекрестят набожно, и уйдут на цыпочках, и в детской сон.
     Но ни внука, ни внучки не было, - только Нелюся.
     В саду к Ивану Щербаню подходил иногда, и когда тот, суеверно перевязав
запястья широких  лап  красной  шерстяной ниткой,  выворачивал на  перекопке
жирные,   ноздреватые,  глинистые,  горьковато  пахнущие  корнями  глыбы,  -
полковник стоял около и хвалил:  "Та-ак!..  Брависсимо!..  Вот это так -  на
совесть!" - "Ну, а то как же?" - польщенный, отзывался Иван, плюя на ладони.
Но  случалось -  Иван выхватывал заступом сочный и  сильный,  -  аж капало с
беломясого корня,  - побег вишни, черешни яблони, - и Добычин весь порывался
к нему:
     - Голубчик мой, - да как же ты его так?!
     - Шо "как"? - удивлялся Иван.
     - Да зачем же ты его так неосмотрительно?.. Эх, бра-ат!
     - Это? Да это ж волчок!
     - Какой волчок?
     - Такой,  самый вредный волчок и есть от корня... Гм! Чудное дело - как
же  его допустить?..  Он  же дерево глушит!  -  И  Иван выдергивал и  далеко
отшвыривал волчок;  но когда он отходил,  полковник,  несколько конфузливо и
хитровато,  чтобы он  не  видел,  подымал отверженца,  прятал его  под  полу
николаевки и,  отойдя куда-нибудь в  угол  за  деревья,  осторожно сажал его
снова в мягкую от дождей землю:  "Бог, мол, с ним... Отчего же ему не расти?
Чем он виноват,  что волчок? Пусть себе растет, хоть и волчок..." А однажды,
когда в помощь себе для работ в саду Иван принанял поденного турка,  и турок
этот,  слишком широко размахнувшись киркой,  сорвал кусок  коры  с  молодого
конского каштана,  Добычин даже за  руку его  ухватил:  "Ты что же  это?  Ты
как..." Оторопелый турок все прикладывался к феске и бормотал:  "Фа-фа-фа...
звиняй,  козяин!..  Гм...  фа-фа...  никарош!"  И хоть и не хозяин был здесь
Добычин,  и хоть и не так уж было это важно для каштана,  - все-таки занялся
раной он сам, замазывал глиной, обматывал тряпкой, - очень был озабочен, - и
хоть  турок  не  понимал,  что  он  такое говорил,  все-таки  по-стариковски
обстоятельно усовестить его Добычин почел своим долгом.
     В  тот день,  когда Наталья Львовна ездила с Гречулевичем на Таш-Бурун,
полковник, прельстясь тишиною, ясностью, теплом, штилем на море, пошел сам с
Нелюсей в городок за табаком,  -  за хорошим табаком, чтобы можно было потом
похвастаться:  "Вот  какого я  контрабандного табаку добыл,  -  и  совсем за
пустяк!"  (Есть это,  -  бывает у таких кротких стариков подобная слабость.)
Полковник   не   знал   даже,   каким   образом   он   достанет   непременно
"контрабандного" табаку,  но  думал,  что  стоит только шепнуть кому-нибудь,
подмигнуть, - посмотреть в душу, - и сразу поймут, что надо, и укажут, где и
как достать:  о городишке он думал, что он, хоть и маленький, а должно быть,
достаточно продувной.
     Кроме того, так давно уж не был он на народе, не видал никакой суеты, а
он любил суету,  толчею,  только издали,  разумеется,  - для глаз. И теперь,
придя в городок, он не прямо за табаком направился, а на пристань, к которой
за день перед тем подошли трехмачтовые баркасы с  лесом и  желтым камнем для
построек...
     На пристани, действительно, была суета, но под солнцем все очень ярким,
необходимым  казалось  полковнику,   единственным  и,  главное,  умилительно
вековечным:  бежит  ли  по  зыбким  сходням с  судна  на  пристань грузчик с
огромным пряничного вида камнем на  спине,  на  подхвате:  "Молодец -  люблю
таких,  -  гладкий!", - стоит ли выпуклошеий, явно могучий серый, с красными
крапинками битюг и одним только перестановом ноги пробует дроги,  - много ли
ему навалили,  и косится назад высокомерным глазом: "Молодец, - люблю таких,
- строгий!",  - ругается ли кто-нибудь необычайно крепко, на два выноса, - и
по-сухопутному и  по-морскому,  -  и это нравилось полковнику:  "Молодец,  -
работа свирепость любит!" Пристань стояла вся на железных широких балках,  и
сваи  эти  над  самой  водой  были  густо  окрашены  белилами,  киноварью  и
ультрамарином,  отчего у воды,  их отражающей, был до того радужный, пестрый
вид,  что как-то не верилось сразу, что может быть такая вода, такая мелкая,
под цветной мрамор,  павья вязь;  ведь во все эти краски примешивалось еще и
небо,   и  оно  их  как-то  невнятно  обмывало,  слоило,  дробило,  обводило
пепельными каемками;  потом  тут  же  еще  плавало жирное  и  тоже  радужное
машинное масло,  а сквозь воду просвечивало дно, все из разноцветной гальки,
и вся эта невыразимая пестрота расчерчивалась вдруг, точно поджигалась снизу
сверкавшей,  как  фосфорная спичка,  зеленухой...  Бычков на  дне  тоже было
видно: эти таились, как маленькие разбойники, за камнями и елозили осторожно
по дну тоже с какими-то,  ох,  темными, должно быть, целями... А недалеко на
берегу,  возле  лодок,  затейный народ  -  мальчишки пекли  на  скромненьком
огоньке камсу.  От моря пахло арбузом, а с берега - паленым, а на набережной
гуляла здешняя мастеровщина,  - веселая уж, но еще не очень, - прохаживались
почтовые со  своими барышнями,  и  весьма был заметен по привычке стоявший у
закрытого входа в  свой склад извести и  алебастра пузатейший и  в маленькой
шапочке грек Псомияди.  В городке,  набежавшем с горки,  нестерпимо для глаз
сверкали окна,  и  подымалась на самой вышке круглая историческая развалина,
вся  пестро  унизанная голубями,  потому что  это