всю:  невыросший,  узенький
подбородок,  под ним складочки;  высокий шиньон;  лоб весь в  синих венах,
шелушащуюся кожу на  вялых щеках и  глаза,  которые заискивающе спрашивали
всех:  "Я не очень постарела?..  Я  вам нравлюсь?"  Душилась еще какими-то
вызывающими духами, а у самой были уж взрослые сыновья, студенты.
     - Гм-хм... - опять в телефон вечное покашливание Безотчетова, до того
заразительное, что Матийцев тоже сделал: хм-гм...
     - Дождитесь,  голубчик.  Знаете,  - это в счет уплаты за землю: я там
купил участок в рассрочку... Только это - секрет, гм-хм...
     Матийцеву нужно было что-то ответить, так же шутливо, но он ничего не
придумал;  опять  только  кашлянул  по-безотчетовски и  вдруг,  неизвестно
зачем, спросил:
     - А  если я  застрелюсь в  Ростове?..  Или,  например,  в поезде?  Не
боитесь?
     - Хм...  пустяки! Инженера не стреляются... Очень обяжете... Главное,
- жди расписки,  а  тут вы завтра же и  привезете.  И  прекрасно,  что так
устроилось,  - и расчудесно-чудесно... Ну, снаряжайтесь, не буду мешать...
Сейчас посылаю к вам... До свиданья... ггы-хм...
     - Успехов и удач!  Счастливый путь!  -  крикнула около Марья Павловна
тоном, по ее мнению, лукавым и намекающим.
     Отходя от  телефона,  Матийцев прежде всего сложил в  уме восемьсот и
пятьсот сорок  -  непроизвольно,  неизвестно зачем,  как  неизвестно зачем
делал он  многое за  последние дни.  И  когда ходил по своим трем комнатам
четкой,  несвободной,  деревянной, за последнее время только и появившейся
походкой,  все неотвязно вертелось:  "Через час, значит, еду. Денег у меня
будет тысяча триста сорок рублей".
     А  когда  пришел  от  Безотчетова запыхавшийся писарек  из  конторы и
принес пакет с косою женской припиской под адресом:  "Только не проиграйте
в карты.  М.  Б.",  Матийцев улыбнулся и,  глядя прямо в потное писарьково
лицо,  сказал  весело:  "Непременно проиграю";  потом  постучал пальцем по
твердому воротничку писарька и добавил:  "Какой у вас,  приятель,  гнусный
галстук...  И  совсем не  модный:  теперь уж никто не носит таких".  Потом
пришла мысль: "Не обсчитался ли как-нибудь впопыхах Безотчетов, не положил
ли меньше?", и при писарьке он вскрыл пакет, пересчитал деньги и запечатал
их снова в свой конверт.


                                    V

     Кучер Матийцева,  Матвей Телепнев,  имевший седую уж бороду,  а лицо,
как у парня, совсем свежее и без морщин, правил бодро, не так, как другие,
важные  и  тупые  кучера.  Но  теперь раздражали Матийцева бестолковая его
суетня и покрикиванье на лошадь:  "Но-о, идет она!.. Но-о, миляш!.." Миляш
был старый мерин,  и имя его было почему-то странное:  "Живописец". Из-под
копыт  грязные  комья  швыряло  в  лицо,  -  все  приходилось жмуриться  и
прятаться за Матвееву спину. Небо было серое, косяком в нем вечерние галки
летели;   жаворонки-посм„тушки  вспархивали  с   дороги.   Сурепица  желто
бросалась в глаза,  когда объезжали химический завод полем,  над которым в
горьком  дыму  катились нудные  вагончики.  Когда  огибали крайние домишки
поселка,  двухлетка-девочка  в  зеленом,  по-бабьи  повязанном платочке  и
розовой рубашонке копалась в лужице на самой дороге. Матвей крякнул и взял
влево  от  нее,  а  она  тоже  побежала влево  на  тоненьких белых  слабых
ножонках. Едва успел остановить лошадь Матвей. Бежала к девочке от калитки
растрепанногрудая рыжая баба. Матвей погрозил ей кнутом и крикнул:
     - Тты-ы, тварь! Загубишь когда-сь детину!
     А  Матийцев скучно поглядел и  на бабу,  и на девочку,  и на Матвееву
справедливую спину, - на все одинаково.
     Проехала стороной по улице свадьба в несколько бричек:  мокрые лошади
в лентах,  пьяные бабы в лентах, сиплая гармоника, простуженная песня (ох,
какая противная!) -  должно быть,  из деревни какой-нибудь верст за десять
прикатили покрасоваться,  и  Матвей все оборачивался на них,  пока их было
видно.
     - Ишь, - сказал он, когда они скрылись, - кого-сь пропили.
     - Ну? - спросил Матийцев.
     - Свадьба, говорю, - гуляют.
     - Ну?
     - Как у нас в Орловской губернии,  так и здесь,  стало быть...  закон
один.
     - Ну-у?
     Матвей усиленно задергал вожжами.
     - Но-о, миляш!
     И уж больше до самой станции не поворачивал головы к Матийцеву.
     Только, когда возле станции попалась девица-подросток в белой шапочке
и  красной юбке,  на  хлюпающем по  лужицам велосипеде,  он  буркнул в  ее
сторону, но про себя:
     - А что бы сказать ей, что непристойно женскому полу так... Аж даже и
смотреть срамно.
     На  станции как  будто продолжалась еще  "Наклонная Елена":  паровоз,
маневрируя,  пыхтел  и  свистел,  угольным  дымом  пахло,  угольные склады
растянулись вдоль  пути,  рельсы  были  навалены  под  навесом,  несколько
человек  шахтеров-татар,  направляясь домой,  сгрудились на  платформе  со
своими мешищами...  Но в зале первого класса были как бы новые люди: чисто
одетые, собирающиеся куда-то уехать... уехать так же, как собирался он.
     В одном углу разговаривали оживленно двое, по виду конторщики.
     - ...Тенор, два альта, первую скрипку, - вот и все, - говорил один, с
победоносными усиками и  в  шляпе пирогом,  другому,  с  усами плохими и с
краской в лице, но тоже, должно быть, музыканту.
     - Двух альтов не соберешь, - отвечал другой.
     - Как не соберешь... А Мишка Криворучка?
     - Только Мишка.
     - А  этот...  что ты говоришь?!  Этот,  глаза лупоглазые...  черт его
знает...
     - Сивограч?.. Да он в Кривой Рог уехал.
     - Ишь, черт!.. Ну, тенор, один альт, первая скрипка, вторая скрипка?
     - Это можно.
     - Ну и ни черта! С одним альтом.
     - Да и с одним альтом ничего.
     - А конечно ж... Вот черт!.. Уехал!.. Давно?
     - С месяц.
     - Ну, и с одним альтом сойдет... Ничего.
     Подумал немного, поглядел беспокойно.
     - В  Кривой Рог?  Далеко уехал,  черт его...  А  другого альта совсем
нет?.. Одним словом, - никак нельзя?
     - Н-нет!.. У нас нигде нет.
     - Гм...  Ни черта! - махнул рукой и ударил себя по ляжке. - И с одним
ничего.
     - Разумеется, что ж...
     - Тенор,  первая  скрипка,  вторая скрипка,  альт...  А  модные танцы
знают?.. Па д'эспань? Шакон?..
     "Опять  где-то  свадьба,  -  подумал насмешливо Матийцев:  представил
Лилину  свадьбу.  -  У  нее-то  уж  наверное будет  какой-нибудь  полковой
оркестр... и танцы несколько более модные..."
     А в другом углу тоже поджидали поезда подполковник с огромной головой
и  путаной бородой,  в  черных  очках,  скрывающих косоглазие,  и  пожилая
высокая дама, у которой ярко и страшно блестел изо рта золотой зуб.
     Что-то рассказывал оживленно подполковник:
     - И вот на границе у этой моей спутницы,  -  вообразите! - находят...
как это... Ах, боже мой!.. - защелкал пальцами, - вот из вишен варят...
     - Варенье, что ли?
     - Варенье!  Вот именно:  варенье!.. Пять банок, не особенно больших -
средних...  да.  Извольте,  говорят,  заплатить штраф шесть-де-сят  восемь
рублей! За пять банок... этого... а?
     - Да она бы их отдала им просто...
     - Вот!  Она:  "Возьмите их, пожалуйста, себе, когда так... мне они не
нужны"...  -  "Нельзя,  -  нам они, сударыня, тоже не нужны, а извольте-ка
заплатить штраф за обман... шестьдесят восемь рубликов!.." Заплатила.
     - Заплатила?
     - Заплатила!
     Дама сверкала,  улыбаясь,  своим золотым зубом, а Матийцев смотрел на
нее с испугом: "Вот и у Лили лет через пять появится вдруг такой же зуб...
какой ужас... Появится, и любуйся им целую жизнь... Какой ужас!"
     Но  еще  ужаснее показалась Матийцеву другая дама с  двумя небольшими
детьми:  плосколобая,  с  маленькой головкой,  такая некрасивая,  что было
страшно как-то, что у нее вдруг дети.
     "Как  ты  смеешь иметь  детей?  Ты  не  смеешь иметь  детей!"  -  так
назойливо и  четко думал Матийцев,  точно шептал,  остановясь перед ней  и
упорно  брезгливо глядя  прямо  в  ее  маленькие глазки  и  тяжелую нижнюю
челюсть.  Дама наливала в чашки молоко из бутылки,  как всякая мать,  дети
болтали ногами и гнусавили,  как всякие дети, но Матийцев, отходя от них и
возвращаясь и опять брезгливо следя, назойливо думал: "Как ты смеешь иметь
детей?  Ты  не  смеешь иметь детей!.."  И  сердце у  него явно болело,  то
толчками,  то  сплошь.  А  на  перроне,  куда  вышел  освежиться Матийцев,
просторный круглолицый малый говорил бабе в теплом платке, что он едет "на
ярмарок менять коня  лутчева на  коня худчева",  и  баба говорила:  "Ты  и
вправду  не  вздумай..."  Рядом  же  с  ними  кто-то  спокойный,  с  лицом
подрядчика из калужских плотников, полускивая жареные семечки, рассказывал
другому такому же:  "Повздорили,  -  а парнишка был при силе, - как вдарит
его в легкое место под сердце, - у того изо рта пена клубком, - пять минут
жил..."  А  другой,  тоже  пуская  семечки,  соглашался:  "Это  бывает..."
Голодного вида  щенная сука  на  трех  ногах,  пегая,  с  просящей мордой,
приковыляла к ним,  подрядчик болтнул в ее сторону ногой; она пробралась к
просторному  малому;   малый  зыкнул  на  нее:   "Пшла,  черт!"  Из  кучки
шахтеров-татар еще издали кто-то бросил в нее чуркой.
     И  небо  над  станцией  было  все  в  вечерней заре,  такой  желчной,
растревоженной,  сырой,  чрезвычайно неуютной,  как будто ему и в высоте -
нестерпимо и  ближе к  земле -  чадно.  От  него лица у  всех повосковели,
лохматые осокори,  взъерошенные ветром,  имели вид тоскующий и несколько с
горя пьяный,  и  грачи в  них омерзительно неприятно орали,  кружась около
гнезд,  непричесанно торчащих во все стороны, собранных кое-как, без любви
к  делу  и  месту,  лишь  бы  поскорее нанести  яиц,  навысидеть грачат  и
разлететься.


                                    VI

     - Вы, наверно уж, занимаетесь магнетизмом?
     - Почему? - спросил Матийцев, удивясь.
     - У вас такие блестящие глаза...  Ну, конечно же, вы магнетизер, - вы
мне сказали:  "Я займу верхнее место", - а я вам сказал: "Пожалуйста", - а
сам всю дорогу об этом думал:  "Войдет если кто в наше купе, я ему уступлю
нижнее,  а сам займу верхнее,  потому что там спокойнее и можно уснуть..."
Но вы на меня посмотрели блестящими глазами,  и  я все свое забыл,  а ваше
исполнил. Значит, ваша воля сильнее моей.
     - Конечно, сильнее, - сказал Матийцев.
     Тот,  кто говорил с ним,  был низкого роста и коренастый, лет сорока,
рябоватый,  белобрысый,  с  красной  лысиной на  темени,  с  лицом  вообще
простонародным,  но неспокойным, и глаза у него тоже блестели, и на белках
были  красные жилки;  может быть,  он  тоже  не  спал перед этим несколько
ночей.
     - Вы сказали:  "Конечно",  - значит, я не ошибся!.. Вот видите, как я
знаю людей...  У вас подушки нет, - положите вот валик; садитесь, посидите
пока.  Да,  замечательно!..  У простых, обыкновенных людей не бывает таких
глаз... проницательных...
     Кто-то  третий в  купе спал или  готовился спать,  обернувшись к  ним
спиною;  на  верхнем месте,  напротив,  лежала чья-то разобранная постель,
свечка в  фонаре светила тускло,  и  сосед  Матийцева,  точно  притянутый,
смотрел совсем близко ему  в  глаза.  "Что  он  такой странный?"  -  думал
Матийцев.
     - Вот я  у  вас и попрошу совета,  а если вы не дадите,  то,  значит,
никто не даст.  История моя такого рода.  Я, видите ли, дорожный машинист,
еду по  служебному билету,  -  и  еду я  тоже в  Ростов просить начальство
насчет  перевода.  Я,  заметьте,  семейный человек,  даже  лучше  сказать,
многосемейный:  семь душ детей, два последних - близнецы, а соперник мой -
он одинокий брюнет,  глаза с поволокой,  а волосы хоть и жидкие,  все-таки
хорошие,  кудрявые, только с начальством он никак не может ладить... А мне
втемяшилось в  голову:  город,  в котором он служил (не буду его называть,
чтобы не путать лишнего),  -  вот,  значит,  город этот лучше моего,  есть
полная гимназия,  чтобы детей учить,  продукты дешевле...  Прошу перевода.
Перевели нас -  один на место другого.  И  что ж  вы думаете?  -  Конечно,
красивым людям все  удается...  Ему удалось,  а  мне нет...  Ему открылись
добавочные штаты  -  понимаете -  больше жалованья (а  зачем ему?  -  ведь
холостой),  -  а  я  на то же жалованье в большой город.  Плата в гимназию
здесь сто  рублей,  а  у  нас было пятьдесят -  при семи человеках это что
значит? Продукты не дешевле, а даже, напротив, дороже... И только перевели
нас -  в тот же год полная гимназия и у нас открылась!.. Что вышло-то! Вот
еду хлопотать, чтобы опять переместили взаимно один на место другого... а?
     И,  понизив голос так,  что за стуком поезда еле было слышно,  совсем
приблизив к  нему круглую голову,  положив осторожно руку на  его колено и
впившись глазами в его глаза, он спросил:
     - Удастся мне это?
     - Не знаю, - ответил Матийцев.
     - Ка-ак?..  Вы  посмотрите на  меня внимательно,  -  тут он  вскочил,
отдернул получше  занавесочку фонаря  и  стал  перед  Матийцевым,  опустив
покорно руки.  -  Не забудьте того,  что у меня шанс:  он одинокий, гордый
поэтому, с начальством ладить не умеет, я же...
     - Удастся, - сказал твердо Матийцев, не улыбнувшись даже.
     - Вот!.. - Машинист облегченно вздохнул и стал вдруг трясти его руки.
- Вы меня возродили!..  Как увидел я давеча ваши блестящие  глаза,  думаю:
вот!  Это - встреча!  Воскрес духом...  Конечно,  удастся! Начальство меня
знает:  службы - пятнадцать лет...  Ведь они должны ценить это,  хоть я  и
невысокого  положения  человек...  А  тому,  сопернику  моему,  совершенно
безразлично... спасибо вам... Вы для меня много сделали. Это факт.
     И  Матийцеву странно было ощущать его  осторожные пальцы,  благодарно
гладящие зачем-то его колено,  и почему-то стыдно было немного, что колено
у него худое,  с выдающимися мослаками (колено,  которое завтра умрет).  А
машинист,  ерзая беспокойно и  поднося к его глазам свои,  завел скачущий,
беспорядочный,   захолустный   разговор   о   предчувствиях  и   снах,   о
воспоминаниях из  какой-то  прошлой жизни,  которая будто бы должна быть у
всех,  о чудесных случайностях,  обо всем том,  чего нет ни в каких точных
науках,  но  во  что  так хочется верить человеку,  особенно если сидит он
много лет в  маленьком городишке,  получает маленькое жалованье и  считает
себя обиженным судьбой.
     Пришел тот,  чья постель была наверху, - его как следует не разглядел
Матийцев,  -  не торопясь разделся,  хотел было почитать при свете газету,
пошуршал, пошуршал ею, вздохнул, что нет электричества, и улегся спать.
     И уже несколько станций проехали,  а машинист все решал какие-то свои
вопросы,  поминутно обращаясь к Матийцеву. Иногда Матийцев вставлял скупые
слова -  так неотступен был машинист,  а иногда ловил себя на том, что его
занимает даже эта беседа,  как занимает иногда взрослого беседа с  детьми.
Только то, что он уже не только гладил, а обхватил даже его колени, совсем
не понравилось Матийцеву.
     - Что это вы  за  меня так ухватились?  -  сказал он наконец.  -  Так
человек за человека хватается в последние минуты только,  когда, например,
тонет.
     - Я и тону!..  Вы что же думаете? Я, конечно, тону, потому я за вас и
ухватился...  Это мне бог вас послал!..  -  подхватил машинист,  но руку с
колена все-таки снял и обеими уже руками затыкал в воздух еще оживленнее.
     - Ведь бог не почил от дел своих в седьмой день, - это неправильно...
Он не почил, и изменения происходят постоянно, мы их только не замечаем...
Не так ли?
     - Мудрец древний сказал на эту тему: нельзя искупаться дважды в одной
и той же реке, - скучно вставил Матийцев.
     - В одной и той же реке действительно нельзя,  в реке вода текущая, -
подхватил машинист,  - а в пруде можно, в пруде сколько угодно, - там вода
стоит...  А  вот что лучше скажите,  что я  слыхал недавно...  Как простой
человек стрелочник рассказывал,  так по его и я буду... Будто царь Соломон
заказал  перстень золотых  дел  мастеру с  вырезной надписью -  изречением
таким мудрым,  чтобы смотреть на него -  ведь перстень всегда при себе, на
руке,  и  вот...  в  радости не  очень  радоваться,  а  в  горе  не  очень
скорбеть...  Перстень,  конечно, не особенно большой, что на нем вырежешь?
Золотой мастер думал,  думал и вот вырезал три буквы:  сы,  ны,  мы... Как
стрелочник рассказывал, так и я вам по его... Что же это за буквы? Соломон
спросил мастера этого.  Тот объясняет:  "Вот это мое изречение и есть: "Се
на свете минается".  Замечаете?  -  смысл в этом анекдоте такой же,  как в
вашей "реке"...  Мудрецов,  вышло, двое, а сказали одно и то же... Значит,
смысл вообще один. Или я по необразованности своей сделал такой вывод?
     А Матийцев, думая о своем, сказал:
     - Древние начинали понимать предел сил  только к  концу  своей жизни,
теперь раньше старятся и раньше это понимают.
     - Верно!..  Вот  верно!  -  машинист  задвигал  руками.  -  Я  как-то
племяннику  своему  Вите  (он  сын  чиновника,  -  сестра  моя  замужем за
чиновником казначейства) говорю:  "Ты,  Витька, уж большой... Тебе сколько
лет?"  -  "Пять",  говорит.  "Ого,  брат,  тебе  еще  чертову пропасть лет
осталось на свете жить!" - "Ну,  говорит,  какую пропасть!.. Лет сорок или
пятьдесят проживу да помру".  - "Что-о?.." Знаете, он меня испугал даже!..
Ведь  клопенок:  пять  лет  всего.  "Да  ты,  говорю,  может,  двести  лет
проживешь,  - почем ты знаешь?" - "Ну-у,  говорит, двести лет это только в
старину люди жили,  - теперь не живут".  Испугал меня; смотрю на него, что
же это?  - пять лет всего на свете жил,  а уж конец своей жизни видит? "Да
я, кричу, в твои годы думал, что смерти никакой и нет, чертенок ты этакий,
а  ты  что  тут?"  Да  и на сестру свою накинулся потом:  как смеешь его к
мыслям таким приучать?..  Не так ли?  Не правда ли?.. Прямо я бы изувечить
за это мог!
     - Двести лет жить, это очень много, и это чрезвычайно скучно... и это
- совершенно лишнее, - сказал Матийцев.
     И так как машинист только отшатнулся и глаза открыл и расставил руки,
но ничего не возразил, не понимая, то Матийцев объяснил:
     - В  физике есть такой закон:  каждое тело в  воде весит меньше ровно
настолько...
     - Знаю!.. По улице бежал голый и кричал: "Нашел!.." Грек Архимед!
     - Ну вот...  Образно говоря:  все,  что попадает в человеческий мозг,
становится легче  именно настолько,  сколько весит вытесненный им  мозг...
Земной шар,  например, изучен достаточно, и насколько он изучен, настолько
же он и усох... и так во всем... Что же вы будете с двумястами лет делать?
     Машинист пригляделся к  нему недоверчиво,  приблизил глаза,  чмыхнул,
покрутил головою и очень оживленно заговорил:
     - По этому поводу,  чтобы вам ответить, я вам расскажу один факт... В
том городе, видите ли, где я жил и куда опять хочу перевестись, - он стоит
при  море,   -  образовалась  слобода  "Нахаловка":  так  прозвали  их  за
нахальство,  а нахальство вот в чем.  - Он опять забывчиво положил руку на
колено Матийцева.  -  Вопрос местный:  морская отмель - узенькая полоска -
чья она?.. Конечно, ей владелец общество. Но захватить ее надо - голытьбе,
разумеется? Несомненно. Как это сделали? Вот как - я вам объясню. Поставит
он самую скверную,  из глины, печку с трубой и начнет потихоньку дымить...
День дымит,  два дымит -  домашний очаг готов. А в таких случаях, если вам
это неизвестно,  самое главное - домашний очаг: давность с него считается.
Потом начнет его обтыкивать с четырех сторон камышом:  замечаете? - стены!
Так это иногда два-три года тянется -  все обтыкивает. Посмотрит на голяка
другой голяк,  -  и себе такое мастерит... А тот уже смело крышу вывел - у
того уже давность...  Вот так она и получилась -  слобода "Нахаловка". Дай
же  с  моря урагана хорошего -  и  пропала "Нахаловка",  потому что все на
курьих ножках и удобств никаких.
     Тут машинист остановился и добавил значительно:
     - А  приличное