Ответить же  ему не  успел ни  один из  них,  потому что как раз в  это
время, хотя обед уже кончался, появились в доме Кунов новые гости.
     Сначала были слышны в коридоре их голоса,  потом поднялись им навстречу
все  Куны:  гости оказались почетные.  И  когда Тольберг,  тоже  поднимаясь,
поймал спрашивающий взгляд Сыромолотова, он шепнул ему на ухо:
     - Это - Люстих с женой.
     Сыромолотов когда-то слышал,  что Люстих - один из богатейших помещиков
степного Крыма,  и  не без любопытства смотрел,  как,  пропуская вперед свою
жену,  появился  в  столовой этот  худощавый,  среднего роста,  бритый,  как
ксендз,  пожилой человек неопределенных лет.  Однако он именно "появился", в
то время как его супруга мощно вплыла:  по сравнению с нею он казался как бы
бестелесным,  она же сразу заняла собою чуть ли не половину столовой. И если
после того, что шепнул ему Тольберг, у Сыромолотова завертелись было в мозгу
снова слова из  пародии на Пушкина:  "Август к  Михелю бежит,  Август Михелю
кричит...",  то  при первом же  взгляде на фрау Люстих их сменило совершенно
изумленное: "Даст же господь женщине такие неизмеримые формы!.."
     Мало того,  что она была высока,  как это крайне редко встречается, она
еще  и  раздалась вширь  настолько,  что  перед нею  даже  толстая фрау  Кун
показалась просто слегка сытенькой,  а Эрна -  девочкой-подростком,  которой
еще года три надо ходить в гимназию.
     И  голос у этой великанши оказался густой и жирный,  когда сказала она,
обращаясь к обоим старым Кунам сразу по-немецки:
     - Мы  к  вам  только  на  одну  минуту.   Представьте,   мы  узнали  от
почтмейстера такую ужасную новость, что сейчас же едем к себе в имение!.. Мы
очень расстроены.
     - Ах,  боже мой!  Что?  Что такое? - уже заранее подняла испуганно руки
фрау Кун,  а  герр Кун только стоял с  открытым ртом и  выпученными глазами,
старавшимися выкарабкаться еще более из сложно запутанных мешков.
     Но  нужно  было  все-таки,  чтобы  поздоровались  с  вошедшими  и  чета
Тольбергов и Людвиг и чтобы Людвиг представил новым гостям Сыромолотова. Как
ни  велико  было  нетерпение фрау  Кун,  фрау  Люстих  поневоле  затормозила
стремительный свой разбег. Кроме того, узнав, что перед нею не одни немцы, а
есть еще и русский, она перешла на русский язык.
     - Только что  получена телеграмма,  господа,  что  убит  националистами
эрцгерцог австрийский Франц-Фердинанд вместе  со  своей  женой,  в  Сараеве.
Убийцы - сербы... Сначала бросали бомбы, потом стреляли из револьвера...
     Она сказала это с тою поспешностью, какой требовала подобная новость, и
с тем акцентом,  какой появляется у лиц, говорящих на чужом языке, когда они
очень взволнованы.
     Сказано было не  много,  но  Куны и  Тольберги были так  поражены,  что
только переглядывались друг с другом безмолвно,  а более спокойно отнесшийся
к словам великанши Сыромолотов спросил ее:
     - Откуда же все-таки получена телеграмма?
     - Телеграмма из Берлина, - ответила та, а муж ее добавил:
     - Обыкновенно, как это принято, - телеграмма от телеграфного агентства,
но только сегодня она публиковаться не будет.
     - Потому что сегодня ведь воскресенье,  -  газета уже вышла, - пояснила
фрау Люстих.
     - А завтра она не выйдет,  потому что понедельник,  - заметил Людвиг, -
но могут выпустить специальный бюллетень!
     - Если только разрешит губернатор,  -  вставил Люстих.  -  Ведь убит не
кто-нибудь,  а,  можно сказать,  фактический глава Австро-Венгрии: император
Франц-Иосиф стал очень дряхлый.
     Он  тоже  говорил с  акцентом,  но  все-таки  более свободно,  чем  его
супруга.
     - Это  может иметь оч-чень большие последствия,  -  проникновенно решил
старый Кун.
     - Колоссальные!  -  пробасила фрау Люстих.  - Это нас так поразило, что
мы...
     - Да, мы благодаря этому спешим домой, - закончил за нее муж, - поэтому
позвольте откланяться.
     И  хотя  Куны,  опомнившись,  начали  было  усиленно просить  вестников
происшествия в каком-то далеком Сараеве присесть за стол, они распрощались и
ушли  к  своей  машине,  а  в  сознание  Сыромолотова угловато  резко  вошла
тяжеловесная, как сама фрау Люстих, новость, принесенная ею.
     Все трое Кунов пошли провожать гостей до  калитки,  может быть с  целью
узнать от них что-нибудь еще, а Эрна сообщительно обратилась к Сыромолотову:
     - Конечно,  вы должны были обратить внимание больше на фрау Люстих, чем
на ее мужа, однако имение их принадлежит ему, а не ей.
     - Они с Кунами соседи по имениям, - добавил к этому сам Тольберг.
     - Где же именно их имение, я так и не удосужился спросить?
     - Возле станции Курман,  недалеко от города...  Люстихи - очень богатые
люди,  -  осведомил его Тольберг, как будто имея в виду, что вот если бы ему
посчастливилось получить заказ на  семейный портрет этой  четы,  он  мог  бы
хорошо заработать.
     Поняв его замечание именно так, Сыромолотов недовольно улыбнулся в усы,
но в это время ворвался в столовую Людвиг с готовым восклицанием:
     - Ну, знаете, это может вызвать положительно черт знает что!
     - Подождем все-таки  телеграмм,  -  попытался охладить его  друг.  -  К
завтраму их будет,  конечно, больше, чем пришло сегодня. Завтра будет яснее,
что там собственно произошло.
     - Но ведь факт останется фактом: австрийский эрцгерцог убит.
     - Я  думаю,  что  эрцгерцогов в  Австрии  и  без  убитого  довольно,  -
попробовал беспечным тоном  сказать Сыромолотов,  но  Людвиг с  нескрываемым
возмущением исказил вдруг свое обычно благожелательное к нему лицо.
     - Что вы,  что вы,  Алексей Фомич! - выкрикнул он. - Надо же знать, кто
такой  был  Франц-Фердинанд...   Это  был  самый  способный  из  племянников
Франца-Иосифа,  из  племянников,  потому что детей у  него,  кроме Рудольфа,
трагически погибшего, не было.
     - Вот  как!  Не  было  разве?  -  довольно равнодушно отнесся  к  этому
Сыромолотов.  -  Так  долго  на  свете жить,  как  этот  Франц-Иосиф,  и  не
позаботиться о такой пустяковине,  как наследник,  -  это,  послушайте, даже
странно!
     - Он   и   позаботился:   убитый  негодяями  эрцгерцог  был  прекрасный
наследник,  -  раззадоренно продолжал выкрикивать Людвиг, - и из него должен
был выйти выдающийся император!.. Пусть даже не такой, как Вильгельм Второй,
но  все-таки...  незаурядный...  И  вот его нет...  Этого не  простит никому
история! Нет, не простит!
     Сыромолотов наблюдал теперь  Людвига  Куна,  приподняв удивленно брови:
тот  горячился так,  как  будто убитый австрийский эрцгерцог был по  крайней
мере его хороший знакомый.
     - История не  простит или  Франц-Иосиф?  Или  те,  кто  правил под  его
именем? - спросил он.
     - В конечном итоге это все равно, разумеется, кто именно, - может быть,
даже третье лицо,  со стороны,  но немцы к такой подлости,  как это убийство
из-за угла, отнесутся единодушно строго, - вот моя точка зрения!
     В  это  время вошли Карл  Кун  и  мать Людвига,  и  Сыромолотов заметил
оторопелое выражение лица своей "натуры".
     - Ты слышал, что сказал мне на прощанье герр Люстих? - обратился старый
Кун к сыну.
     - Что именно? - встревоженно спросил сын.
     - Что это...  как бы выразить... хороший предлог к очень большой войне,
- с  заметным трудом подыскал слова отец и  вопросительно вперил выцветающие
глаза в горячие глаза сына.
     - Я совершенно так же это понял, - не замедлил согласиться сын.


        "VI"

     Обед кончился скомканно,  и  как-то  до  такой степени не по себе стало
Сыромолотову, что он едва удержался от желания взять домой ящик с красками и
кистями,  чтобы больше уж сюда не являться.  А желание было сильное, так что
удержаться от  него  было нелегко.  Он  решил,  впрочем,  посвятить портрету
старого Куна еще  не  больше одного сеанса,  чтобы облегчить и  себя и  свою
"натуру".
     Домой возвращался он  по  тем же самым улицам,  по каким шел утром,  но
утренней открытости ко  всему кругом теперь уже не  было в  нем.  Людей,  во
множестве возникавших перед глазами на несколько моментов при встрече с ними
на  улице,  совершенно заслоняли те  несколько человек,  которых он уносил в
себе из дома Кунов.
     В жизни Сыромолотова вообще мало было людей,  которых он мог бы назвать
"своими",  но до такой остроты,  как теперь, он - ему казалось так - никогда
раньше не чувствовал "чужих".
     В чем именно заключалась их "чужесть",  этого он толково объяснить даже
самому себе,  пожалуй,  не смог бы: он чувствовал это инстинктивно, но очень
сильно.
     Не  чужесть даже,  а  совершенно непримиримая враждебность,  какими  бы
масками  внешних  приличий она  ни  прикрывалась.  Он  не  столько  доводами
рассудка, сколько пространственно ощущал это: ему было тесно идти.
     Впечатлительный,  как всякий большой художник,  он и по улице домой шел
как будто не один,  а рядом с Людвигом Куном и Тольбергом,  с монументальной
фрау Люстих и ее тощеватым,  но жилистым мужем. Отрывая от них свое внимание
для  того,  чтобы  не  столкнуться с  тем  или  иным  встречным  или  обойти
кого-нибудь впереди из  очень медленно идущих,  он  ни на минуту не забывал,
что идет как бы рядом с кучкой чужих людей, начавших было даже и говорить на
своем языке в его присутствии.
     Не в отношении только себя лично, но и в отношении всех, кого привык он
считать своими,  чувствовал он теперь их враждебность,  несмотря на то,  что
как будто ничего ведь обидного для него и  этих "своих" не говорилось в доме
Кунов.
     Однако именно то,  что не говорилось там,  договаривалось ими здесь, на
улице,  где он  почти ощутимо чувствовал их  локти.  Теперь он сам спрашивал
только что оставленных им людей о  многом и  сам за них отвечал;  теперь его
раздражали их ответы до того, что мешали четкости его шагов, опутывали ноги.
Теперь он спрашивал их и о том, какие художественные достоинства найдены ими
в  олеографии "Вильгельм II,  император  Германии",  чтобы  повесить  ее  на
почетном месте в  столовой,  и  отвечал за  них,  что  дело тут совсем не  в
достоинствах олеографии, а в том, что это - их Вильгельм.
     Человек самоуверенный и гордый, Сыромолотов ловил себя, однако, на том,
что спорит он теперь,  на пути домой,  только с Людвигом Куном и Тольбергом,
изредка со своей "натурой", но не с матерью Людвига и не с Эрной, потому что
они не стоят того,  чтобы с ними спорить,  и не с четою Люстихов, потому что
им некогда спорить:  они страшно заняты своими делами,  они спешат, им не до
споров, они выше каких-то там споров. Это он ощущал очень ярко и живо, и это
его  раздражало.  Он  вспоминал  массивные золотые  браслеты  на  массивных,
пунцовых  от  горячего солнца  руках  фрау  Люстих,  ее  шляпу,  похожую  на
китайский зонтик,  четырехугольные вздутые щеки,  вспученные яростные глаза,
командирски громкий голос и  торс ее,  немыслимый для объятий,  и приходил к
мысли,  что  для  какого-нибудь  официального скульптора-немца,  получившего
заказ  на  статую Пруссии или  Баварии,  днем  с  огнем  не  разыскать более
подходящей натуры.
     То,  что  он  слышал  у  Кунов,  то,  что  ему  читал  Людвиг из  газет
петербургской и  венской,  каким-то  странным образом  для  всякого другого,
только не для него - художника, отступало на задний план, а на переднем, как
в  древнегреческой живописи времен  Полигнота,  были  одни  фигуры людей,  с
которыми он расстался.  То,  о  чем говорилось и  читалось,  не имело в  нем
никаких  очертаний.   Кто-то  вопил:   "Вооружайтесь!",  кто-то  докладывал:
"Вооружились",  наконец кого-то  убили,  кого,  представить он  даже  и  при
желании не  мог,  и  все это было чересчур далеко от глаз,  эти же несколько
человек осязательно близко...
     Улицы между тем сверкали.
     Было уже больше трех часов пополудни;  солнце перешло зенит;  появились
тени, отчего еще ярче заиграли блики.
     Воскресная уличная толпа гуще  всего была  около киосков с  водами и  у
входов в  кинематографы,  украшенные кричащими плакатами.  Загорелые смуглые
южные  лица;  торопливость  движений,  несмотря  на  жару;  звонкие  голоса,
энергичные  жесты,   говорящие  здесь  и  там  руки  и  плечи;  цокот  копыт
извозчичьей пары,  запряженной в  фаэтон с  опущенным кожаным верхом;  гудки
автомобилей, и вдруг совсем рядом чей-то молодой голос, почти пропевший:
     - Я извиняюсь!
     Сыромолотов повернул голову -  прямо в его глаза глядели неробкие карие
глаза тонкого худощекого юнца в белой рубахе с открытой шеей.
     - Что вам? - спросил Сыромолотов недружелюбно.
     - Я хотел вас спросить: вы не даете уроков живописи?
     - Нет,  не  даю никаких уроков,  -  недовольно буркнул Сыромолотов,  не
останавливаясь.
     - Я  извиняюсь!  -  тем же тоном,  как и  в  первый раз,  почти пропел,
отставая, юнец.
     Неотступно стояло в мозгу Сыромолотова,  как торопились ехать домой,  в
свое  имение около станции Курман,  Люстихи,  чрезвычайно встревоженные тем,
что  услышали от  начальника почты  насчет убийства в  мало  кому  известном
городе Сараеве,  а здесь,  на сверкающих улицах,  бурлила безмятежная с виду
жизнь.
     Около одного до  черноты смуглого мальчишки,  чистильщика сапог,  стоял
франт,  задавшийся целью обновить свои белые туфли,  но рядом с чистильщиком
сидел другой, такой же чернокожий, со щетками наготове и кричал неистово:
     - Вот  чи-стить,  вот чи-стить,  давай будем чи-сти-ить!  -  и  в  такт
барабанил щетками  по  своей  низенькой скамейке,  перед  которой  сидел  на
корточках и сверкал белками глаз и зубами.
     - Зе-ле-ный масла,  зе-ле-ный масла-а-а!  - тянул пожилой южнобережский
татарин  в  круглой  черной  шапке  и  с  двумя  корзинами груш-скороспелок,
носивших название "зеленое масло".
     - Распродажа  готовой   обуви,   во-от   дешевый   рас-про-да-а-жа-а!..
Пользуйтесь  случаем,   гас-па-да-а!   -  раздавая  направо-налево  печатные
объявления об этой распродаже,  насильно всовывая их в руки тем,  кто у него
не брал, заливался какой-то потный юркий низенький человечек...
     Улицы пели.


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

        "БОЛЬШОЕ ГНЕЗДО"


        "I"

     Жизнь увлекательна, конечно, она заманчива, как путешествие в неведомую
страну,  хотя и далеко не для всех. Иных людей она угнетает до того, что они
спешат из нее уйти,  но это -  заведомо больные люди.  Здоровому человеку не
скучно в жизни:  он ее любит.  Каждый день наполняет он своим содержанием, в
каждом дне он видит работу тысячи тысяч людей и  около себя и  за много миль
от себя и говорит, потирая руки: "Ого-го, как мы шагаем вперед!"
     На  каждом шагу  жизнь  сопротивляется ему,  каждый шаг  приходится ему
брать с бою,  но в этой борьбе и заключена главная прелесть жизни.  Задавать
себе задачи и их решать - вот жизнь.
     Идет  маленький человечек,  всего  только двух  лет  отроду,  из  своей
детской к матери,  сидящей в саду с шитьем. Какое трудное для него это дело!
Он боязливо перебирается через высокий,  как ему кажется,  порог; он ползет,
упираясь ножонками,  с  третьей на  вторую,  со  второй на  первую ступеньку
крыльца;   он   идет,   растопырив  для  равновесия  коротенькие  руки,   по
длинной-длинной дорожке,  в которой всего десять шагов взрослого человека, и
когда  перед ним,  наконец,  колени матери,  он  говорит,  победно сияя:  "Я
пришел!"
     Он приходит потом к поставленным себе целям множество раз. Он растет, и
с ним вместе растут его цели; он мужает, он стареет наконец, а целей еще так
много... В этом жизнь!
     Есть у  простых русских людей счет прожитых лет по "седмицам".  Не всем
удается дожить до десятой седмицы,  то есть до семидесяти лет, но кто дожил,
тот начинает уже думать о себе: "Однако как стал я древен!"
     Старик Невредимов так  сказал самому себе лет пятнадцать назад.  Он  не
болел еще никакими тяжелыми болезнями, он не замечал в себе резких признаков
дряхлости,  но  то,  что им уже прожито "десять седмиц",  его испугало.  Под
влиянием страха внезапной смерти он  заказал себе  гроб  в  "Бюро похоронных
процессий", и гроб этот привезли к нему в дом и поставили пока в сарае.
     Но,  пережив свою жену и двух детей от нее,  он жил одиноким вдовцом, и
неотступно начала точить его мысль:  "Вот заболею вдруг,  а за мною и ходить
некому будет!..  Помру -  кто похоронит как следует?.. А семьдесят лет - это
не шуточки, всего ожидать можно!.."
     Как раз в это время заболел и умер его младший брат. Лет на двадцать он
был моложе его и  жил тоже в  Крыму,  только в  другом городе.  Этот пошел в
семя:  он имел восемь детей, которых, кстати сказать, старый Невредимов (его
звали  Петр  Афанасьевич) не  удосужился видеть.  Занятый  мыслями  о  своей
смерти,  Петр Афанасьевич написал вдове брата,  Василия Афанасьевича,  чтобы
она вместе со всеми своими чадами переезжала к нему.
     Семья  его  покойного брата  жила  на  квартире,  а  у  него  здесь был
вместительный дом и  довольно большой сад при доме,  заведенный еще в старые
годы,  не  декоративный,  фруктовый.  Сад поливался,  в  нем был колодец,  к
колодцу была приспособлена помпа,  к  помпе -  длинный шланг,  -  так  что у
Невредимова не было недостатка в яблоках,  грушах,  сливах,  вишнях, а между
тем  всем хозяйством его  ведала одна только пожилая уже давняя его кухарка,
которую он называл, смотря по настроению, то Евдоксией, то Евдохой.
     Удивлению и  сокрушению Евдохи не  было конца,  когда появилась в  доме
невестка ее старого хозяина с целой толпой ребят, из которых младшей девочке
было всего только два года.  Запричитала и  даже заплакала и начала собирать
свои  вещички,  чтобы уйти,  однако осталась -  велика была  сила привычки к
дому, в котором прожила она лет тридцать, попав сюда еще в девичьи годы.
     Впрочем,  едва ли  меньше ее был удивлен таким обилием детворы в  своем
доме и сам Петр Афанасьевич. За долгие годы одинокой жизни он привык в нем к
безлюдью  и  тишине,  и  вдруг  заклубилось кругом,  завертелось,  зазвенело
восемью  голосами,  заплакало навзрыд,  заулюлюкало,  затрещало в  барабаны,
засвистало в четыре пальца,  задралось на самодельных шпагах, залезло на все
деревья в саду,  затопало по всем комнатам,  - развоевалось до того, что дым
пошел коромыслом!
     У  не вышедшей замуж пятидесятилетней Евдоксии была перед приездом этой
шумной  семьи  только  одна  прочная  привязанность -  пестрый,  черно-белый
пушистый кот,  которого звала она  Прошкой,  и  Невредимов часто видел этого
кота у нее на руках и слышал,  как она нашептывала ему нежно:  "Спи, кошечка
Прошечка!"  Уговаривать Прошку спать было  даже  излишне:  это  было обычное
занятие его днем, а по ночам, особенно весною, он отправлялся путешествовать
по крышам,  не доставляя этим больших огорчений никому, кроме своей хозяйки.
Теперь она,  Евдоха,  улучив время и  кивая на  многочисленных племянников и
племянниц Петра Афанасьевича, ворчала, в надежде на то, что он услышит:
     - Эх, накачлял себе на шею такую страсть с большого ума!
     И  в  досаде гремела на  кухне посудою так,  что даже разбила несколько
блюдечек, чего не случалось с нею никогда раньше, а когда начинала убирать в
комнатах, то так двигала стулья и кресла, что Петр Афанасьевич приглядывался
потом, не сломала ли чего, не валяются ли по углам отлетевшие ножки.
     Он понимал Евдоксию и  про себя,  втайне,  соглашался с  нею вполне и в
своем  кабинете  бормотал иногда  вслух:  "Накачлял,  это  правда,  конечно,
накачлял на шею...  Однако кому же,  кому же жить в доме? Не мне же, - я уже
отжил свое, - им жить... Мне помирать, а им жить..."
     Утвердившись в мысли,  что он,  по существу,  не живет уже,  а помирает
(семь-де-сят лет!),  покряхтывая, старался умирающими глазами и взирать Петр
Афанасьевич  на  ворвавшуюся к  нему  в  дом  голосистую  жизнь  и  всячески
сторониться, уступая ей место. Вместе с тем, чувствуя усталость от жизни, он
не мог не удивиться тому, какою хозяйственной о