есов,  Франция и  Россия уже скоро четверть века поддерживают
тесную связь для успешнейшего достижения одной и той же цели,  заключающейся
в  том,  чтобы охранять свои интересы,  содействуя вместе с  тем  сохранению
равновесия и мира в Европе.  Я не сомневаюсь,  что, оставаясь верными своему
мирному  идеалу  и  опираясь  на  испытанный союз,  наши  две  страны  будут
продолжать пользоваться благами мира,  обеспеченного полнотой их сил,  и еще
более  укреплять  тесные  узы,   которые  их  связывают.  С  этим  искренним
пожеланием я поднимаю свой бокал за ваше здоровье, господин президент, равно
как за благоденствие и славу Франции!
     Придворный оркестр грянул  французский гимн,  после  чего  поднялся для
ответной речи Пуанкаре.
     Начав с благодарности за оказанный ему прием, Пуанкаре говорил о том же
самом,  о  чем  только что  сказал царь:  этого  требовало древнее искусство
дипломатии,   этого  требовали  и  обстановка  и  серьезность  политического
момента.
     - Около двадцати пяти лет прошло с тех пор, как оба наши государства, в
ясном  предвидении своих  судеб,  объединили деятельность своей  дипломатии.
Счастливые результаты этого постоянного сотрудничества каждый день дают себя
чувствовать  в   мировом  равновесии.   Основанный  на  общности  интересов,
освященный мирными стремлениями обоих правительств,  опирающийся на  армии и
флоты,  укрепленный продолжительным опытом  и  дополненный ценными дружбами,
союз  наш,  инициатива которого  принадлежит славному  императору Александру
Третьему и президенту Карно, постоянно с тех пор давал доказательства своего
благотворного влияния и  непоколебимой крепости.  Ваше величество может быть
уверено,  что Франция, как до сих пор, так и впредь, в тесном сотрудничестве
со  своей союзницей будет трудиться над делом мира и  цивилизации,  на благо
которых оба правительства и оба народа не переставали работать...
     Когда Пуанкаре кончил перечислять,  за  кого он пьет,  раздался русский
гимн - "Боже, царя храни!". Этикет был соблюден.
     Банкет  в   Петергофском  дворце  в   этот   знаменательный  день   был
исключительно пышен и многолюден.
     Все великое множество великих князей, княгинь и княжен было на банкете.
Конечно,  это  вышло  не  преднамеренно,  но  стороннему  наблюдателю  могло
показаться,  что  бесчисленные представители дома  Романовых  явились  сюда,
чтобы убедиться в прочности своего положения: над Европой, и в частности над
Россией, нависла черная грозовая туча.
     Тут  среди  них  особенно выделялся великий  князь  Николай Николаевич,
командующий гвардией  и  войсками  Петербургского военного  округа.  Он  был
наиболее  внушительным,  имея  при  громадном росте  безупречно воинственную
осанку.
     Кроме Сазонова и  Извольского,  за столом сидели и  председатель совета
министров Горемыкин,  и  граф Коковцов,  и  все министры,  и  все придворные
дамы...  "Головка" России! Однако тут же были и все три дочери князя Николая
Черногорского:  Анастасия,  Милица  и  Вера,  успевшие  породниться с  домом
Романовых,  так что если не  Сербия,  то  Черногория имела в  их  лице своих
представительниц на банкете.
     Тут  только разве  малолетнему наследнику российского престола не  была
известна  нота,  которую  намерено  было  предъявить  правительство  Австрии
правительству Сербии,  а  также и  то,  что  Сербия подобной ноты принять не
может,  что для нее это равносильно не бесчестию даже, а почти самоубийству.
В то же время тут почти все знали о массовых забастовках в столице и,  помня
1905 год, не решались отнестись к ним с легкомыслием.
     Тут  была русская знать,  но  где знатность,  там и  богатство,  а  где
богатство,  там  имеется очень  тесная связь с  биржей,  чутким политическим
барометром всех стран.  Между тем  как  раз утром в  этот день получены были
телеграммы,  что на берлинской бирже началась паника в  связи с боевым тоном
официозных берлинских газет,  взятым в отношении как Сербии,  так и России и
Франции.
     Газетные статьи вызывали падение ценных бумаг,  а  падение бумаг давало
пищу для новых вызывающих статей, цель которых была запугать и правительство
Сербии и тех, кто думает ему помогать с оружием в руках.
     Писали даже и так в одном органе немецких финансистов:
     "Стоило бы  обнажить меч,  чтобы упредить тот  момент,  когда Франция и
Россия достигнут расцвета своей  силы.  Впрочем,  германское правительство и
народ  обладают  достаточно  крепкими  нервами,  чтобы  не  пугаться  картин
будущего.  Конечно,  если Сербия,  опираясь на  поддержку России,  откажется
выполнить волю Австрии, то пушки заговорят сами собою. В этом нет и не может
быть сомнений".
     Понятно  поэтому,  что  на  банкете  в  Петергофе 7  июля  было  больше
искусственного подъема,  чем прочной уверенности в том, что этот многолюдный
банкет не будет последним перед вплотную надвигавшейся войной и что пушки не
"заговорят сами собою", быть может, через какую-нибудь неделю.
     В  предчувствии этого  разговора пушек разговор в  громадном Петровском
зале дворца не  мог не  вращаться около острых тем,  выдвинутых в  последние
дни.
     Даже для  многочисленных титулованных дам  за  с  голом было ясно,  что
обычные великосветские интересы теперь  должны уступить место  гораздо более
серьезным интересам политики.  Когда одна из  царских дочерей -  Анастасия -
начала было  довольно живо  передавать своей соседке слева,  великой княгине
Марии  Павловне,  как  она  была  испугана сверхъестественно длинным шлейфом
платья королевы румынской Елизаветы,  известной в литературе под псевдонимом
Кармен-Сильва,   то  сидевшая  рядом  с  нею  мать,  императрица  Александра
Федоровна,  сделала такие большие глаза и  так  выразительно пожала покатыми
плечами, что рассказчица оборвала на полуслове.
     За  столами,  составленными в  виде буквы "П",  сидело не менее пятисот
человек,  и  среди  них  большая половина таких,  которые ведали  важнейшими
отраслями государственной жизни,  но в то же время были светски воспитанными
людьми, то есть умели не затрагивать, будучи в обществе, вопросов служебного
характера.
     Однако вопросы эти,  помимо их  воли,  успели уже вырваться из  тиши их
кабинетов,  да, наконец, и представителям одного ведомства хотелось приватно
узнать,  что творится в недрах другого ведомства,  чтобы нарисовать для себя
сколько-нибудь правдивую картину России,  какова она есть теперь,  когда, по
всем вероятиям,  наступают для нее труднейшие дни,  а  присутствие на  обеде
французов заставляло,  конечно,  сопоставить силы и возможности двух союзных
стран, не забывая при этом и третьей "почти союзной" страны - Англии.
     Как  раз в  эти дни Ирландия очень сильно зашевелилась,  отстаивая свои
права  на  промышленный округ  Ульстер,  причем  вопрос  этот  был  выдвинут
ирландскими националистами в  связи  с  вопросом  об  ирландской автономии -
гомруле.  Ввиду  неустойчивости английских  консерваторов начались  опасения
гражданской войны,  и  в  дело  вмешался сам  король  Георг  V,  хотя  такое
вмешательство противоречило законам английской конституции.
     В  Албании,  служившей яблоком раздора для трех соседних с нею держав -
Австрии,  Сербии и  Италии,  все  шире  развертывалась гражданская война,  и
ставленник Австрии и Германии,  кузен Вильгельма,  принц Вид,  готовился уже
бежать  из  своей  столицы Дураццо в  Австрию.  А  проект  самостоятельности
Албании был  создан  немецкими странами в  тех  целях,  чтобы  лишить Сербию
выхода к  Адриатическому морю,  поэтому к тому,  что делалось в Албании,  не
могли равнодушно относиться и  сербы,  и  русское правительство,  и  высокие
гости из Франции.
     Разговоры об этом,  как и о многом другом,  неотбойно серьезном,  вроде
забастовок на военных заводах в  Петербурге,  начатых как раз когда встал во
всей своей мрачности вопрос о  войне,  и об очень плохом урожае в России,  в
связи с засухами, сусликами, жуками-кузьками, саранчой и другими вредителями
полей,  не  могли не возникать здесь и  там за обширным столом,  несмотря на
изобилие придворных и великосветских дам,  назначение которых было разряжать
густоту атмосферы.
     Прекраснейшей  темой  для  них  был  процесс  Генриетты  Кайо.  Неужели
французский суд пошлет на  гильотину ту,  которая своим судом расправилась с
этим   интриганом   Кальметтом?    Этого   не   хотели   допустить   русские
высокопоставленные дамы.  Из  уст  французских  гостей  непосредственно  они
добивались  услышать,  что  адвокат  Генриетты,  знаменитый Лабори,  победит
адвоката наследников Кальметта Шеню,  что  судьи Франции докажут,  что они -
неподкупно честные люди, и Генриетта будет оправдана.
     Говорили  за  столом  и  о  призе  для  авиаторов,  объявленном  князем
Абамелек-Лазаревым  за  перелет  из  Петербурга  в  Севастополь или  Одессу,
который должен быть  совершен за  одни  сутки.  А  в  связи  с  этим  призом
вспоминали и другой,  международный,  для авиатора любой страны,  который за
девяносто шесть суток сможет совершить полет вокруг земного шара.  Этот приз
был в  двести тысяч долларов и назначался правительством Соединенных Штатов.
Но так как соискателей этого приза ни в одной стране не нашлось,  то как раз
в один из дней,  ближайших к 7 июля,  проникло в печать сообщение,  что срок
этого величественного и,  разумеется,  крайне рискованного перелета увеличен
до  ста  двадцати дней,  а  приз -  в  десять раз,  то  есть -  два миллиона
долларов.
     Приз, конечно, большой, но попробуй-ка заработай его, когда авиаторство
- такое  опасное ремесло,  что  почти  повсюду ежедневно аварии не  только в
воздухе,  но и на земле при спуске,  даже при подъеме аэропланов, и только и
читаешь в  газетах что о  смерти и  похоронах авиаторов как штатских,  так и
военных.
     Вспоминалась в разговорах и женщина-авиатор, которая была француженка -
кто  же  еще!..   Из  своего  аппарата,  в  котором  испортился  мотор,  она
выбросилась с  парашютом в  руках,  но парашют не раскрылся,  и вот,  в виду
массы публики, падала она, как камень, и разбилась...
     Паника на берлинской бирже, где бумаги летели вниз на шесть, на восемь,
даже иные на десять процентов,  явилась общей темой разговоров. Что началось
в Берлине,  непременно должно было перекинуться и в Париж,  и в Лондон,  и в
Петербург:  законы биржи для всех одни,  и  этого не  мог опровергнуть новый
русский  министр  финансов Барк,  человек  глубоко  штатский,  но  имевший в
непосредственном подчинении  корпус  пограничной стражи  в  пятьдесят  тысяч
человек.  В то время как иным дамам казалось,  что министр, облеченный такою
властью,  мог запретить играть на  понижение на петербургской бирже,  сам он
утверждал категорически, что запретить этого нельзя...
     Обед, начавшийся в половине восьмого, затянулся до десяти, но солнечный
свет не слабел: был разгар белых ночей.
     Знаменитые  петергофские  фонтаны  около  дворца  и  дальше,  в  парке,
изумляли  прихотливой игрой  нежных  красок.  Колоссальный бронзовый Сампсон
привлек  внимание  Вивиани,   вице-адмирала  Ле  Бри  и   других  французов,
сопровождавших президента, уже бывшего раньше в Петергофе.
     Гостям,  с  которыми  после  недолгой отдельной беседы  простился царь,
отвели  комнаты  во   дворце,   отделанные  под   старую  слоновую  кость  и
предназначенные исключительно  для  представителей дружественных царствующих
домов в случае их приезда.


        "IV"

     Бывший министр иностранных дел и  премьер-министр Пуанкаре покинул свою
страну в  очень ответственный момент и  не  для  того,  чтобы попусту терять
время.  Со  дня на день можно было ожидать предъявления Австрией ультиматума
Сербии,  а этот шаг мог предоставить,  разумеется, как России, так и Франции
не  много  времени  для  обсуждения австрийских требований,  а  точнее,  для
стягивания войск к своим угрожаемым границам.
     Между тем  Пуанкаре должен был еще успеть побывать в  столице Норвегии,
которую,  несомненно,  склонял на свою сторону Вильгельм,  - иначе зачем ему
было туда и ехать.
     Яснее,  чем  кому-либо  другому,  именно  Пуанкаре видно  было,  что  в
сущности  мельница,  на  которую  льют  воду  европейские  страны,  мельница
грядущей войны  работает безостановочно,  что  следствие по  делу  убийства,
которое ведет правительство Австрии, только предлог для того, чтобы привести
в известность все пружины войны и расставить их по своим местам.
     План  Шлиффена о  захождении правым крылом против Франции через Бельгию
был, конечно, изучен Пуанкаре, и ему важно было убедиться в том, что русские
стратеги все  поставят на  карту,  чтобы  только  сорвать  этот  взлелеянный
Берлином план, двинув громадные силы в Восточную Пруссию.
     Согласованность действий -  вот чем обеспокоен был Пуанкаре, хотя о том
же самом беспокоился уже приезжавший в  Россию за год перед тем маршал Жоффр
и  план войны с центральными державами подробно обсуждался уже тогда:  нужно
было   держаться   наготове,   имея   такого   предприимчивого  и   чересчур
полнокровного противника, как Германия.
     Лето  -  время маневров.  Близ  Красного Села  широко раскинулся лагерь
гвардейских частей,  имевших строгого командира в  лице Николая Николаевича,
старавшегося быть  хранителем традиций  своего  деда  Николая  I.  У  такого
командира  гвардейский  корпус,  разумеется,  был  образцовым  по  строю,  и
высочайший объезд войск  Красносельского лагеря,  на  котором присутствовали
Пуанкаре и Вивиани,  не мог не пройти блестяще. Что люди, что кони - тут все
было отборное,  цвет русского войска,  как бы предназначенный к тому,  чтобы
радовать даже самый придирчивый и взыскательный военный глаз,  а президент и
премьер-министр Франции были к тому же штатские люди.
     Но у  этих штатских людей успело уже создаться представление о  будущей
войне,   как   войне   преимущественно  артиллерийской,   поэтому  блестящие
кавалерийские полки  гвардии  казались  им  несколько  устаревшим уже  родом
войск,  больше декоративным,  чем деловым,  хотя они и не скупились на слова
одобрения.
     Декоративным представлялся и Николай Николаевич, точно вынутый из музея
старины,  когда предводители войск должны были прежде всего иметь внешность,
поражающую воображение.
     О  том,  что в случае войны этот великий князь может получить высокий и
ответственный  пост  верховного  главнокомандующего,   им   было,   конечно,
известно,  и они видели, что он превосходит ростом и строгостью даже маршала
Жоффра, богатыря видом, но им хотелось бы получше узнать его как стратега.
     Он  был  уже в  почтенных летах,  с  живописной сединой на  висках и  в
бороде,  и  это можно было принять за  ручательство того,  что он не сделает
опрометчивых шагов,  но он казался все-таки слишком горячим для стратега,  а
главное, прямолинейным.
     В  то же время и Пуанкаре и Вивиани соглашались с тем,  что они слышали
от  французского посла в  России Палеолога,  что  лучшего главнокомандующего
среди русских генералов найти нельзя по той причине,  что он - великий князь
и  все-таки  из  всех вообще великих князей,  которых очень много,  наиболее
сведущий в военном деле.  Что же касается холодного и обширного ума,  то им,
разумеется, должен обладать тот, кто при подобном главнокомандующем назначен
будет состоять начальником штаба,  а  им  мог быть только начальник главного
штаба генерал Янушкевич.
     Янушкевич был, конечно, тоже в Красном Селе, - представительный, еще не
старый,   красивый,   полный  энергии  человек,  светских  манер,  прекрасно
говоривший по-французски.  Между прочим,  Палеолог не  утаил от президента и
премьер-министра,  что  в  свое  время,  когда  нужно было  выбрать из  двух
кандидатов на  пост  начальника главного  штаба,  Янушкевич  был  предпочтен
другому  генералу -  Алексееву -  только  потому,  что  гораздо более  бегло
изъяснялся по-французски.  Военный министр Сухомлинов так и  говорил царю об
Алексееве: "Помилуйте, ваше величество! Ведь начальник нашего главного штаба
должен будет  непосредственно сноситься с  начальником французского главного
штаба,  -  поедет в Париж присутствовать на маневрах,  и как же он будет там
себя  чувствовать,  плохо говоря по-французски?  Совсем другое дело  генерал
Янушкевич: этот говорит на французском языке, как на родном".
     Сам Сухомлинов тоже хорошо говорил по-французски, в чем имел случай еще
раньше этого  приезда убедиться Пуанкаре:  он  видел,  что  этот  еще  очень
подвижной для  своих  довольно преклонных лет  бородатый генерал держит себя
как ловкий придворный,  но  ему были мало известны чисто военные достоинства
как  ставленника Сухомлинова -  Янушкевича,  так и  самого Сухомлинова,  тем
более что  он  знал,  как легко для иных в  последнее время стало получить в
России министерский портфель.
     Во  время  объезда войск  над  лагерным сбором  летали  внушительный по
размерам "Илья Муромец" и отряд из нескольких аэропланов.
     Царский шатер был раскинут на  военном поле,  и  перед ним к  окончанию
объезда  полков  собралось  до  тысячи  человек  музыкантов  всех  оркестров
гвардейской части.  Из  шатра  Пуанкаре и  его  свита могли оценить концерт,
исполненный с присущим гвардейским оркестрам большим искусством.
     Наконец,  в шесть часов вечера, состоялась "заря с церемонией", которая
тоже должна была произвести впечатление на  высокого гостя из союзной страны
и его свиту.
     В  Красном Селе  был  дворец Николая Николаевича,  и,  пока  президента
угощали музыкой и "зарей с церемонией",  в этом дворце люди сбивались с ног,
чтобы  приготовить все,  что  нужно,  для  обеда весьма многочисленных чинов
свиты царя и свиты президента,  министров, лиц высшего командного состава, -
всех,  кто был вместе с царем на военном поле,  и, разумеется, самого царя с
семьею.
     Это был не такой торжественный,  конечно,  обед,  как в Петровском зале
Петергофского дворца, не пятьсот, а не более ста человек разместились тут за
составленными столами,  но  все  же  это был значительный шаг вперед в  деле
сближения двух союзных стран и  взаимного понимания их интересов в тревожный
для обеих момент.
     Если Пуанкаре и  Вивиани наблюдали каждый про себя возможного в близком
будущем верховного главнокомандующего вооруженными русскими силами, то и сам
Николай  Николаевич стремился получше разглядеть их,  а  через  них  уяснить
себе,  так  ли  единодушна будет Франция во  время нападения на  нее  мощной
соседки, как этого потребует дело обороны.
     Он как бы пользовался тем,  что был хозяином здесь,  в своем дворце,  а
царь,  его племянник,  был только гость, - поэтому иногда, как бы забываясь,
вел  себя несколько бравурно,  по-хозяйски,  причем раза два,  точно в  свое
оправдание, сказал:
     - Я - солдат, а не политик, прошу меня извинить...
     Так,   ему  вдруг  в  середине  обеда  захотелось  узнать  о  Жоресе  в
предводимой им партии.
     - Я  обратил  внимание  на  то,  -  говорил  он,  обращаясь к  Вивиани,
сидевшему рядом с ним,  справа, в то время как Пуанкаре сидел слева от него,
рядом с царем, - на то, как вел себя Жорес, когда в парламенте возбужден был
вопрос о кредите на поездку вашу в Россию,  мсье Вивиани. Должен признаться,
мне это не понравилось.
     - Но  ведь Жорес и  его  партия не  могли высказаться как-нибудь иначе,
ваше высочество,  - с оттенком недоумения на твердом горбоносом лице ответил
Вивиани.  -  Было бы  даже неожиданно и  очень странно,  если бы Жорес вдруг
вздумал вотировать за кредиты.
     - Очень хорошо, мсье Вивиани, но я хотел бы знать: как могут себя вести
подобные Жоресу  в  случае,  если  начнется война?  -  с  живейшим интересом
спросил Николай Николаевич.
     - Как добрые французские граждане,  ваше высочество,  -  тут же ответил
Вивиани, несколько будто бы даже задетый этим вопросом.
     Через некоторое время Вивиани услышал от него новый недоуменный вопрос,
только