может и так быть, господин полковник, что никуда не отправят,
потому что незачем будет, - попытался уяснить свое будущее Худолей.
     Черепанов задумчиво побарабанил длинными пальцами по столу,  за которым
сидел, и ответил:
     - Хорошо бы, разумеется, только едва ли.
     Потом добавил:
     - Ваше дело пока маленькое, - вы в обозе с лазаретными линейками... А в
случае военных действий - на вас большая ответственность ляжет, имейте это в
виду.  Опыта же у  вас в  этом нет:  вы -  врач мирного времени,  а к нам на
перевязочный пункт будут везти и нести тяжело раненных...  Легко раненные не
в счет - этим только перевязка, а тем операции придется, пожалуй, делать, а?
Вы же ведь совсем не хирург.
     И Черепанов,  который сколько уже лет относился к нему хорошо,  никогда
не  вспоминая о  том,  что он не хирург,  теперь смотрел на него недовольно,
сдвигая к переносью дюжего носа густые брови.
     - На   перевязочном  пункте  операций  делать  не  придется,   господин
полковник,  -  кротко отозвался на  это  Худолей,  но  Черепанов заметил еще
недовольнее, как будто Худолей виноват в этом:
     - И  младший врач  тоже  не  хирург,  -  так  нельзя!  Остается войти с
ходатайством, чтобы дали хирурга.
     Худолей знал,  что Черепанов, обеспокоенный трахомой в своем полку, сам
часто заворачивал верхние веки солдатам в  ротах,  но не было такого случая,
чтобы хоть два слова он сказал ему когда-нибудь насчет хирургии. Из этого он
сделал вывод,  что какие-то секретные приказы по поводу войны уже получены в
штабе полка и поэтому думать над вопросом,  будет или нет война,  теперь уже
лишнее: будет.
     И  не только сам Черепанов,  но и  полковой адъютант поручик Мирный,  у
которого  был  такой  же  янтарный  мундштук,  как  у  командира,  вдруг  из
самоуверенно-благодушного стал раздражительным и крикливым.
     Прежде он  говорил со всеми просто,  поучительным тоном,  только иногда
вставляя в свою речь:
     - Приказ по полку,  господа,  надо читать, а не "думать" и в облаках не
парить.
     Теперь  же  он,   когда  к  нему  обращались  с  расспросами,   отвечал
раздраженно:
     - Готовиться надо, и все... И не о чем больше думать!
     Длинный и с длинным бритым лицом, с высокомерным жестким рыжеватым ежом
на  узкой  голове,  поручик Мирный всем  своим  видом теперь как  будто даже
стремился показать, что вот-вот полк ринется куда-то в бой.
     Не  удивился поэтому Худолей,  когда подошел к  нему потом,  в  лагере,
поручик Середа-Сорокин,  охотник, обладатель двух борзых собак пегой масти и
двух   гончаков.   Вытянув  гусачью  шею,   искательным  тоном   сказал  ему
Середа-Сорокин:
     - Доктор,  у  вас ведь дом есть,  хозяйство,  -  вам,  наверное,  нужна
собака, а?
     - Как вам сказать, право, не знаю, - боясь его обидеть отказом, отвечал
Иван Васильич.
     - Что же тут не знать?  Понятно, нужна... Я вам приведу одну борзую, а?
Привести?
     - Не  знаю,  как жена,  вот что я  хотел сказать.  Она собак никаких не
любит... И до сего времени обходились ведь без собаки, - ничего.
     - Ну как же можно, послушайте: иметь свой дом и не иметь собаки! Я могу
и гончую вам дать, на время войны, разумеется, а потом возьму обратно.
     - Да  нет,  знаете ли,  лучше не  надо,  -  и  пытался уйти от поручика
Худолей, но тот был неотступен.
     - Двух уж  пристроил к  месту,  -  говорил он,  -  только две остались:
борзая и гончак.  Прекрасный гончак,  вы убедитесь, а если хотите борзую, то
отчего же: приведу борзую.
     Так как Худолей хорошо знал свою Зинаиду Ефимовну, то, несмотря на весь
талант жалости,  не  решился все-таки пожалеть Середу-Сорокина и  постарался
спастись от него, нырнув в дверь околотка, где совсем не было больных в этот
день и только классный фельдшер Грабовский сидел на табуретке и читал газету
по старой привычке своей интересоваться политикой.
     Проверив  опытными  пальцами,   так  ли,   как  надо,  лежат  его  усы,
Грабовский,  губернский секретарь по чину,  имевший поэтому две звездочки на
погонах, сказал значительным тоном:
     - Двое  суток -  срок ультиматума -  прошло уж,  Иван Васильич!  Теперь
думайте, что хотите. Может быть, там уж началось, только что мы не знаем.
     - Нет,  это  не  может быть так  скоро,  -  решительно отверг опасность
Худолей.  -  Ультиматум -  одно,  а  военные действия -  совсем другое...  Я
убежден, что договорятся в конце концов.
     Грабовский улыбнулся снисходительно:  в  вопросах политики старший врач
полка  казался  ему  сущим  младенцем;  и  Худолей признавал его  над  собой
превосходство в этих вопросах, однако теперь ему не хотелось уступать своему
классному фельдшеру, и он добавил:
     - Сколько на свете мирных людей и сколько воинственных, - попробуйте-ка
прикинуть на счетах.
     - Ваша правда,  Иван Васильич, мирных, может быть, в двести раз больше,
только власть-то не в их руках -  вот в чем закавыка! - победоносно возразил
Грабовский.  -  Потому-то  у  нас и  начинают проявлять энергию...  Даже вот
Акинфиев идет сюда! - и кивнул на открытое полотнище палатки.
     Акинфиев,  младший врач,  ежедневно заходил в  полк,  и совсем не нужно
было вставлять "даже",  но несколько насмешливое отношение сорокалетнего уже
фельдшера к  молодому врачу,  с  одной стороны,  и необычайность момента,  с
другой, подсказали ему именно это словечко.
     Высокий,  но  узкий и  сутулый,  в  дымчатых очках,  так  как глаза его
боялись слишком яркого здесь  летнего солнца,  Акинфиев имел  вид  больного,
желавшего, чтобы его уверили в скором выздоровлении.
     - Что это, Иван Васильич, суета такая в полку, будто тревога объявлена?
- спросил он, войдя поспешно и улыбаясь робко.
     - Неужели суета? Я что-то не заметил, - сказал Худолей.
     - Да и мне,  пожалуй,  так только показалось, - тут же согласился с ним
Акинфиев и  благодарно посмотрел на  Грабовского,  который заметил,  глядя в
газету:
     - Сказать,   чтобы  особая  какая-нибудь  суета,   этого  нельзя:  идет
подготовка, конечно, на всякий случай.
     - Я тоже думаю,  что это еще не то чтобы настоящая... Именно, на всякий
случай,  -  тут же согласился Акинфиев, а Худолей, вспоминая, что услышал от
полковника Черепанова,  но не желая говорить об этом, вставил будто бы между
прочим:
     - Хирурга нам должны бы  прислать,  а  то ведь ни я,  ни вы не сильны в
хирургии.
     - Мало  того,  запасных должны пригнать тысячи две,  чтобы полк был  по
военному составу,  а не по мирному,  -  сказал Грабовский и выпятил грудь: у
него была выправка.
     - Запасных?  - удивленно повторил Акинфиев. - Ведь это бывает, когда уж
мобилизация...
     - Вот тебе на!  -  удивился и Грабовский. - Конечно же, раз война, то и
мобилизация!
     Но то,  что было ясно для одного,  оказалось и  темно и непостижимо для
другого.
     - Однако же в японскую войну так не было, это я отлично помню, - сказал
Акинфиев. - Война уж шла, а мобилизацию потом объявили.
     - Кажется,   именно  так  и  было,  -  поддержал  его,  впрочем  весьма
неуверенно,  Худолей,  но  фельдшер-политик  Грабовский  вскинулся  на  двух
врачей, не привыкших читать газеты:
     - Как же  это вы судите,  не понимаю!  Ту войну японцы начали как?  Как
никто ее не начинал никогда,  вот как! Пока наши только еще ворон ловили, те
уже армию свою высадили, - получайте!
     - Да-а,  -  протянул весьма неопределенно Худолей. - Что-то в этом роде
действительно было...  Но в  общем,  если в полку суета,  то,  значит,  надо
суетиться и нам... Пойти хоть свои лазаретные линейки посмотреть.
     - А что же их смотреть? - сказал на это Грабовский и потом снова сел на
табурет и уткнулся в газету,  когда Худолей,  взяв под руку Акинфиева, вышел
из околотка.
     - Вот  беда,  Иван  Васильич,  если  в  самом  деле  война начнется,  -
доверительно и вполголоса обратился Акинфиев к Худолею,  направляясь с ним в
сторону обоза. - Расстроится тогда моя свадьба!
     Худолей ни  разу не  слышал от  него раньше,  что у  него есть невеста,
поэтому удивился,  но не успел спросить,  кто же именно:  очень зычно заорал
дневальный десятой роты, ходивший со штыком на поясе по передней линейке:
     - Кап-те-нармусов ротных выслать на середину пол-ка-а-а!
     Крик  этот тут  же  был  подхвачен дневальным одиннадцатой роты,  потом
двенадцатой, потом перекинулся в четвертый батальон. Дневальные вели обычную
передачу и  были похожи на  утренних петухов,  но в  этот день все почему-то
казалось очень значительным.
     - Каптенармусов на середину полка вызывают,  -  зачем же это? - спросил
Худолей, вместо того чтобы спросить своего младшего врача о его невесте.
     - Получать  что-нибудь  из  полкового  цейхгауза,  -  подумав,  ответил
Акинфиев.
     - То-то  и  дело,  что  получать,  а  что  именно?  Не  для запасных ли
что-нибудь такое, а?
     И как раз в это время,  так как недалеко было до обоза, раздался оттуда
начальственно-хриповатый   голос   капитана   Золотухи-первого,    командира
нестроевой роты:
     - Отчего  колеса  у  аптечных  двуколок не  подмазаны,  а?  Т-ты,  рыло
свинячье!
     Худолей и Акинфиев переглянулись, и первый сказал второму:
     - Слыхали? Колеса уж подмазывать требуют!
     - Вот в том-то и дело, - упавшим голосом отозвался второй.
     - Говорится: не подмажешь - не поедешь.
     - Понятно: собираются ехать.
     Но  на  пути  к  Золотухе-первому  попался  командир  шестнадцатой роты
Золотуха-второй, тоже капитан и брат первого, такой же бородатый и черный, с
таким же хриповатым рыком.
     - Что,  уже  колеса  подмазывают?  -  таинственным голосом  спросил его
Худолей,  кивнув в  сторону обоза,  но Золотуха-второй или не понял,  или не
захотел понять намека.  Его  рота  была  выстроена перед палатками и  делала
ружейные приемы под команду фельдфебеля Фурсы.
     Низенький, но очень плотно сбитый, Фурса скомандовал:
     - Начальник слева!.. Слуша-ай, на кра-ул!
     И  на  Худолея,  звякнув винтовками,  выкатила глаза вся рота,  так как
именно он, в сопровождении Акинфиева, подошел в это время слева.
     Фурса, должно быть, просто хотел воспользоваться случаем, чтобы солдаты
его роты действительно видели кого-то, подошедшего слева, но, видимо, это не
понравилось Золотухе-второму, почему он и неприязненно встретил Худолея.
     - Какие колеса? - спросил он хмуро.
     - Обозные, - пояснил Худолей.
     - Так что?  Подмазывают?..  Колеса,  они на то и  существуют,  чтобы их
подмазывали, - что же тут такого?
     - Однако же,  если их не подмазывали раньше,  значит,  не нужно было, -
постарался еще  ближе  к  делу  подойти Худолей,  но  Золотуха-второй  вдруг
закричал неистово своему фельдфебелю:
     - Вся середина первой шеренги штыки завалила,  а ты куда смотришь, а-а?
- и ринулся к роте.
     Канцелярия полка и  летом продолжала оставаться в городе,  там же,  где
была и  зимою,  но  из  этого не  вытекало никаких неудобств:  дом  стоял на
окраине,  среди  других  домов  казарменного квартала,  а  лагерь  начинался
недалеко от казарм.
     Худолей давно уже помнил этот лагерь,  однако в первый год его службы в
полку тополи,  со  всех  четырех сторон замкнувшие лагерь,  были  только что
посажены,  теперь же они встали четырьмя высокими стенами,  отрезавшими этот
мирок  от  остального мира.  Если  в  остальном мире  кругом было  множество
интересов,  разнообразно переплетающихся между  собою,  то  здесь  плохо ли,
хорошо ли  делали только одно:  готовили полторы тысячи людей  к  сражениям.
Была  даже  одна команда -  "К  бою  го-товьсь",  -  по  которой штык грозно
оборачивался в сторону возможного врага, ведущего лобовую атаку.
     Здесь кололи соломенные чучела с  разбегу,  занимались самоокапыванием,
пуская  в  ход  свои  саперные  лопатки,  брали  на  "ура"  земляные валы  и
деревянные заборы - укрепления противника...
     Главное,  здесь  было  поле  кругом,  гораздо  более  похожее  на  поле
сражения,  чем  зимняя  казарма.  Поэтому  Худолею всегда  казалось странным
видеть и  в лагере те же ружейные приемы,  как и на дворе казарм,  но теперь
эту заботу Золотухи-второго о чистоте приема "слушай,  на кра-ул!" он принял
за упорное нежелание знать, чем взволнован весь мир.
     Впрочем, из шестнадцати ротных командиров полка Золотуха-второй казался
всегда ему едва ли не самым отсталым,  недалеким,  наименее склонным к какой
бы то ни было новизне, к какой-нибудь, хотя бы самой небойкой, игре мысли.
     Однако и  другие пятнадцать командиров рот были капитаны как капитаны -
довольно  прочно  сработанные люди,  любители поиграть в  преферанс в  часы,
свободные от занятий в ротах.
     Один,  впрочем,  капитан  Диков  любил  вырезывать лобзиком  рамки  для
фотографий,  но  Худолей затруднялся решить -  очень лучше это,  чем  игра в
преферанс,  или не  очень,  во  всяком случае,  это не увеличивало его чисто
военных знаний.
     Как  врач,  он  больше знал офицеров полка и  их  семейства со  стороны
здоровья,  но,  отойдя от  шестнадцатой роты настолько,  что его не могли бы
услышать ни Золотуха-второй, ни двое его полуротных, ни Фурса, он неожиданно
для себя сказал Акинфиеву:
     - Ведь это вот, что мы с вами видим, и есть именно будущее России!
     - То есть как будущее? - не понял Акинфиев.
     - Ну,  в общем,  я хотел сказать:  то, от чего зависит наше будущее - и
мое,  и  всех  ста  семидесяти или  восьмидесяти миллионов,  сколько их  там
считается, граждан России, - уточнил Худолей.
     Эта простая мысль осенила его внезапно и удивила его: никогда раньше не
приходилось ему задумываться над этим -  и  некогда было,  и  как-то не было
подходящего случая.  Но  Акинфиев все-таки  смотрел на  него с  недоумением,
почему он и продолжал, воодушевляясь:
     - Представьте хоть на  одну минуту такую картину...  При Николае Первом
говорили:  "Сорок тысяч столоначальников,  -  то  есть разных там титулярных
советников,  мелких чинушек,  -  управляет Россией..."  Вообразите же  сорок
тысяч Золотух,  ротных командиров,  и скажите,  пожалуйста,  не в их ли руки
будет отдана судьба России, если начнется война?
     - Отчасти,  конечно,  в их руки...  - начал было возражать Акинфиев, но
Худолей перебил:
     - Как же так "отчасти"? Не отчасти, а вполне! Без капитанов нет полков,
без полков не будет дивизий...  Капитан - это альфа и омега армии, все равно
что николаевский столоначальник.
     - А командиры полков, бригад и прочие?
     - Приказывать будут,  а  выполнять их приказы -  на это имеется капитан
Золотуха...  Он не болеет золотухой,  но, может быть, лучше бы было, если бы
болел и не служил поэтому в армии, а на его месте был бы кто-нибудь другой -
и помоложе и поумнее.
     - Вот как вы  уж теперь рассуждать стали,  Иван Васильич,  -  удивленно
сказал  на  это  Акинфиев,  остановясь:  ему  никогда прежде не  приходилось
слышать  подобное от  своего  прямого  начальника,  который был  чрезвычайно
снисходителен к людям. - Может быть, вас чем-нибудь обидел Золотуха?
     - Чем же он мог бы меня обидеть?  -  удивился в свою очередь Худолей. -
Нет, ничем... Разве что самым фактом своего существования...
     - Насколько мне известно,  он существует в  полку лет двадцать,  однако
же...
     - В обстановке мирного времени,  -  перебил Худолей.  - В обстановке же
мирного времени все  вообще военные только исключение.  Но  вот,  пожалуйте,
война,  и у нас их, может быть, в десять раз будет больше... В чьих же руках
будущее России?
     Он  двинулся с  места,  чтобы на  ходу  закруглить свою  мысль,  но  из
деревянной палатки,  в  которых  поселялись на  лагерное  время  батальонные
командиры,  вышел  подполковник Швачка,  ведавший  четвертым  батальоном,  и
сказал как бы расслабленно:
     - Вот  говорится:  на  ловца и  зверь бежит...  Это правильно,  господа
медики... Зайдите-ка на минутку.
     Медики  переглянулись и  зашли  в  маленький барак  Швачки,  в  котором
помещались только стол,  стул  и  койка  и  очень трудно было  бы  поместить
что-нибудь еще.  Два окошечка прорезаны были по  сторонам двери,  а  пол был
выкрашен красной охрой. Несколько кустов розовой мальвы росло около барака -
и это было все украшение подполковничьей летней здесь жизни.
     Швачка был тучный,  оплывший старик, однако Худолей не помнил, чтобы он
жаловался ему на  болезни:  теперь же он,  впустив обоих врачей и  заботливо
прикрыв за ними дверь, сказал вдруг вполголоса:
     - Плох  я  стал,  господа медики...  Откровенно говоря,  -  ни-ку-да!..
Послушали бы вы в свои... как они называются?
     - Стетоскопы, - подсказал Акинфиев. - У меня, к сожалению, нет.
     - И я не захватил. Но это в сущности ничего не значит, - решил Худолей.
- У каждого из нас есть уши. Что же, снимите рубаху, послушаем.
     До  предельного возраста  для  подполковников Швачке  оставалось  всего
два-три месяца, - это знал Худолей, как знал и то, что вообще подполковники,
так же,  как и  капитаны,  "предельного возраста" не  любят:  с  ним связана
отставка и пенсия, на которую трудно прожить.
     Однако в  эти тревожные дни мог быть спасителен и "предельный возраст",
и  могли  быть  желательны часто связанные с  ним  болезни.  Расспрашивать о
чем-нибудь Худолей счел  излишним.  Перед ним  стоял покорно снявший рубаху,
жирнотелый,  с волосатой выпуклой грудью человек,  весьма поживший, лысый, с
тусклыми  глазами,   с  сединой  в  бороде  и  усах,  по  строевой  привычке
старавшийся держаться прямо,  но чуть только память подсказывала ему,  зачем
он пригласил врачей, вдруг начинавший сутулить спину и шею.
     Худолей стучал пальцами в его грудь, прикладывал к ней ухо и говорил то
"Дышите!",  то "Не дышите!", то "Вздохните глубже!" Наконец, отошел на шаг и
уступил свое место Акинфиеву, который тоже стучал пальцами и слушал.
     - Прилягте-ка,  -  обратился потом к  Швачке Худолей,  и  тот  со  всей
серьезностью,  которой требовал от  него  этот  важный в  его  жизни осмотр,
грузно улегся на заскрипевшую койку.
     Поочередно мяли ему живот и спрашивали: "Больно?" - на что подполковник
предпочитал отвечать, что больно вообще и везде больно.
     - Явная эмфизема легких, - сказал после всех своих действий Акинфиев, -
а также и гипертрофия сердца.
     - Кроме  того,  цирроз  печени,  -  добавил Худолей.  -  Можете  надеть
рубашку.
     - И как же все это, господа, - серьезно? - спросил Швачка, поднявшись и
натягивая рубашку.
     - Еще бы не серьезно, - утешил его Акинфиев.
     - Разумеется,  - окончательно одобрил его Худолей. - Притом же это ведь
поверхностный осмотр,  а  если более детальный,  то к трем основным дефектам
может ведь присовокупиться и еще...
     - А разве трех этих,  как вы их назвали, не будет довольно? - на всякий
случай спросил Швачка.
     - Вполне  довольно,  -  успокоил  его  сомнение  Худолей;  Акинфиев  же
пояснил:
     - Важна  ведь  степень  запущенности  болезней...  Может  быть  и  одна
болезнь, да зато в такой сильной степени, что... А тем более, если три.
     Когда благодарно пожимал руки врачей Швачка и  отворял перед ними дверь
своего барака, оживленным стало его широкое лицо и помолодел голос:
     - Как  же  вы  думаете,   Иван  Васильич,  могут  меня  оставить  здесь
командиром запасного батальона?
     - Какого запасного батальона? - не сразу понял Худолей.
     - Нашего полка, конечно: полк уйдет, а маршевые команды к нему на фронт
откуда же посылаться будут? Из запасного ведь батальона.
     - Ах да,  как в  японскую кампанию было...  Отчего же не могут!  Вполне
могут. Вы скажите об этом командиру полка.
     - Да я  уж говорил и  даже почти обнадежен,  -  решил теперь улыбнуться
слегка Швачка.
     - Сегодня мне попенял командир полка, что мы с вами оба - не хирурги, -
сказал Худолей Акинфиеву,  направляясь к  обозу,  -  а  между тем,  конечно,
война,  это -  сплошное увечье человеческих тел... Не хирурги, да, но мелкие
операции мы  можем все-таки делать,