а. Надя же
совершенно округлила глаза, удивившись:
     - Неужели, Алексей Фомич? На войну?
     - Была у  меня такая мысль,  -  очень серьезно с виду ответил им обеим,
глядя то на ту,  то на другую,  Алексей Фомич.  -  Однако я на этой мысли не
удержался. Отчасти ваш дедушка виноват в этом: он меня разубедил.
     - Дедушка?  Неужели?  Вы с ним говорили,  значит?  Когда?  - заговорили
сестры, перебивая одна другую.
     - Заходил к вашему дедушке,  да,  да, заходил... Познакомился и с вашей
мамой и  с вашими двумя братьями,  милые оказались люди,  -  очень искренним
тоном сказал Алексей Фомич,  обращаясь к одной только Наде. - Поговорили кое
о чем, письмо вашей сестры старшей там читали...
     - Получили там письмо? - так и вскочила с места Нюра.
     - А где же она, автор письма? - спросил Сыромолотов.
     - Уехала уж в Смоленск, в свою гимназию.
     - А-а, да, да, - она ведь учительница... А ваши другие братья? Кажется,
трое, и все - на фронте? Писали?
     Надя уловила в тоне Сыромолотова неподдельное участие, и ей стало сразу
как-то легко и просто.
     - Алексей Фомич,  -  сказала она,  -  я все никак не могу отделаться от
какой-то...  Но это чепуха, конечно!.. Я хотела выразиться: от неловкости, -
неловкость уже  прошла...  Вы,  конечно,  по  своим  делам приехали,  а  что
касается братьев,  то  пока ничего такого...  Это  ведь мы  с  Нюрой живем в
комнате Николая,  старшего брата,  -  он  прапорщик,  теперь  должен быть  в
Пруссии...  И Петя там же,  он просто рядовой,  -  только они не вместе... А
Вася, он полковой врач, он теперь в Галиции.
     - Гм,  вот так знай наших!  -  восхитился Алексей Фомич.  - Буквально у
вас,  значит,  целый  взвод  одних  только  братьев!  Не  считая  полувзвода
сестер...  Шутка ли было воспитать такое войско,  а? Нет, как хотите, а ваша
мамаша  -   замечательная  женщина.   Я   к  ней  присматривался  с  большим
любопытством, когда был у нее в доме.
     - А вы,  значит,  действительно были там у нас в доме? - спросила Нюра,
но  тут же добавила:  -  Я,  конечно,  верю вам,  что были,  только...  -  и
покраснела, не договорив.
     - Только не можете догадаться,  зачем именно я заходил,  -  досказал за
нее Сыромолотов.  - А, видите ли, штука вся в том, что художник, когда пишет
жанровую картину,  бывает людоедом...  Что?  Испугались?  То-то!..  Пожирает
людей в  несметных количествах,  и все ему кажется,  что не сыт,  что еще бы
съесть дюжинку...  Дело,  знаете ли,  простое:  лицо и  фигура,  попавшие на
картину,  так ведь на ней и останутся,  пока холст цел.  А почему же вот это
именно лицо?  А почему вот эта фигура?  Потому только, что под рукой не было
более подходящих?  Гм,  гм,  а  вдруг есть они где-нибудь около тебя,  а ты,
рохля, просто не видел, - не искал, поэтому не видел! А ты поищи-ка! Не будь
свистуном,  которому все равно кого писать,  лишь бы белых мест на холсте не
оставалось.  Встань-ка  из-за  мольберта да  поищи хорошенько!..  Иванов для
своего "Явления Христа народу" в  Палестину поехал,  а ты хотя бы около себя
людей  посмотрел,  -  может  быть,  нашел  бы  более  подходящих,  чем  тебе
представляются,  -  так-то! В конце концов это и называется искать, а что же
еще? Вот поэтому я и воспользовался предлогом посмотреть еще и еще новых для
меня людей -  Невредимовых.  И  все-таки мне посчастливилось увидеть и  вашу
маму,  и  вашего дедушку,  и двух ваших братьев студентов,  и...  как бы вам
сказать,  -  кое-кто из вас уже идет у меня на холсте,  да,  да,  -  вот что
должен я вам доложить, красавица!
     И  он положил тяжелую руку свою на белокурую голову Нюры,  и  вышло для
него это так естественно,  как будто иначе никак и ничем не мог бы закончить
он своего объяснения.
     - Вы когда же приехали сюда, Алексей Фомич? - спросила Надя.
     - Сегодня утром, только целый день курсировал туда-сюда. И вот же мямля
я какой - не купил, к вам когда шел, ни шоколада, ни пирожных, а? Что значит
отвыкнуть от общества!  Впрочем,  эта ошибка поправимая, если у вас тут есть
какая-нибудь личарда...
     И  Алексей  Фомич  вытащил из  кармана портмоне и  достал  трехрублевую
бумажку.
     - Не нужно нам,  Алексей Фомич,  что вы!  -  сконфузилась Надя,  а Нюра
только  вздохнула  слегка,  но  этот  девичий  вздох  уловил  Сыромолотов  и
расхохотался  так   раскатисто,   что   прислуга  Ядвиги   Петровны,   Варя,
встревоженно приоткрыла дверь и заглянула в комнату.
     - Вот это и есть личарда,  -  представила ее художнику Нюра,  и Алексей
Фомич тут же протянул ей бумажку и  с немалым,  как оказалось,  знанием дела
рассказал, что она должна была купить в кондитерской к чаю.


        "III"

     Когда  самовар,   булки,   пирожные,   шоколад  были  принесены  Варей,
Сыромолотов сказал:
     - Ну,  друзья мои,  начнем бурное чаепитие,  поскольку все мы, конечно,
проголодались!
     И  вначале оно  действительно было довольно бурным:  булки,  пирожные и
стаканы чая  исчезали со  стола с  быстротой весьма завидной для  страдающих
плохим  аппетитом.  Но  вот  Надя  заметила,  что  Сыромолотов упорно  начал
смотреть на шкаф с книгами, и сказала:
     - Это книги Николая,  он инженер, и тут все больше по его специальности
книги.
     - А на этажерке,  должно быть,  ваши? - спросил Алексей Фомич, переведя
взгляд на очень простую,  базарной работы,  этажерку,  на которой уместилось
порядочно книг и тетрадок.
     - Это уж наша убогость, - подтвердила его догадку Нюра.
     Алексей Фомич, к удивлению сестер, встал из-за стола и начал перебирать
книги  на  полках  этажерки.   Он  делал  это  молча,   и  сестры,  наконец,
переглянулись, пожали плечами, а Надя спросила шаловливым тоном:
     - Вам что-то хочется найти у нас? Веселовского или Буслаева?
     - Нет,  я  вот  вижу у  вас  тут книжечку с  очень заманчивым заглавием
"Будущее общество" некоего Августа Бебеля,  - сказал Сыромолотов, вытаскивая
из кипы книг небольшую книжку без переплета.
     - Это  -  самая невинная,  -  небрежным тоном отозвалась ему  Надя,  но
Сыромолотов не согласился с нею:
     - Невинная  в  каком  же  смысле?  Название,  напротив,  интригующее...
"Будущее" -  значит,  ожидаемое,  то,  к какому люди должны стремиться... То
есть -  как это у Пушкина?  - "Когда народы, распри позабыв, в великую семью
соединятся", а они вот, извольте, распрей позабывать не имеют желания.
     - Странно,  почему это  вас заинтересовала книжка Бебеля,  -  удивилась
Надя.
     - Вот так та-ак! - протянул Сыромолотов. - Это почему же странно? Раз я
пишу "Демонстрацию",  то должен же я знать, почему это и зачем и во имя чего
желательно вам  идти  непременно с  красным  флагом,  чтобы  пристав Дерябин
скомандовал по вас залп!
     - Дерябин,  вы сказали? А вы... вы, Алексей Фомич, разве его уже видели
здесь?  -  до  того  изумилась Надя,  что  даже из-за  стола вышла,  а  Нюра
подхватила ликуя:
     - Ну вот,  Надя, я же ведь тебе говорила, что это - Дерябин, и он был у
нас приставом, в Симферополе!
     - Совершенно верно, - сказал Сыромолотов, - и я его отлично помню. Не о
нем ли вы мне писали, Надя?
     - Конечно, о нем! А что? Разве не подходит вам?
     - Лучшего мне не надо,  -  согласился Алексей Фомич.  -  Если бы такого
пристава  не  было  в  натуре,  я  бы  должен  был  или  его  выдумать,  как
вольтеровского бога,  или  объехать весь  земной  шар,  чтобы  его  все-таки
найти!.. Должен признаться вам, Надя, что желаю видеть его воочию и надеюсь,
что вы мне его покажете.
     - Очень хорошо, Алексей Фомич! - просияла Надя. - Я очень рада, что вам
хоть  этим  приставом  пригодилась!  Я  его  показывала  вот  Нюре,  и  она,
представьте,  вдруг говорит мне:  "Я его помню, это наш, и, кажется, фамилия
его Дерябин..."  Вот подите же!  Она его помнила,  а у меня такое отвращение
всегда было к  этим полицейским,  что я на них на всех старалась не обращать
никакого внимания, значит и на этого тоже.
     - А  между тем не  видеть его в  Симферополе вы  не  могли,  -  заметил
Сыромолотов,  - и где-то в темных закоулках памяти у вас он остался, а иначе
вы  бы  на него и  здесь не обратили внимания...  Но дело вот в  чем,  Надя:
Дерябина вы мне покажете завтра?
     - Если он  будет там,  где я  его видела,  Алексей Фомич.  Он не всегда
бывает... Он вообще ведь не дежурит, а только проверяет дежурных полицейских
около Зимнего дворца.
     - Он,  мне говорили, довольно важная теперь птица, - сказал Сыромолотов
и вдруг задумался:  - Дерябин... гм... Откуда могла такая фамилия взяться?..
Позвольте-ка,  кажется,  деряба - это большой серый дрозд. Да, конечно. Есть
серый дрозд - певчий, а этот, деряба, только ягоды всякие в лесу жрет летом,
а зимой -  рябину...  А пристав этот,  конечно, понимает толк и в рябиновке,
как и во всякой другой наливке...
     Говоря это, Сыромолотов засунул книжечку Бебеля в боковой карман своего
пиджака,  и Надя видела это и ничего ему не сказала,  только переглянулась с
Нюрой.
     После этого Алексей Фомич недолго еще оставался у  сестер Невредимовых.
Он сказал на прощанье Наде:
     - Я  очень рад,  что вас отыскал,  и  рад еще больше оттого,  что у вас
прелестная сестра.  И подумайте только над этим:  ока-за-лось, что для того,
чтобы ее увидеть,  я должен был приехать из Симферополя,  где она жила рядом
со мною,  вот сюда, в Петербург! А вы еще недоумеваете, как это да по какому
случаю я  вдруг очутился здесь...  Участь художников всегда была  загадочной
для умных людей разных других полезных профессий...  А  вы меня когда-нибудь
видели, Нюра?
     - Ну,  разумеется!  И  сколько раз видела на улице!  И у нас в гимназии
говорили,  что вы ходите "мертвым шагом", - выпалила Нюра и сконфузилась под
негодующим взглядом Нади, но Алексей Фомич спросил с большим любопытством:
     - А это что же собственно значит, "мертвый шаг"?
     - Ну, вообще, значит, медленно очень, - объяснила Надя.
     - Вот видите, как: мертвым шагом, если очень медленно! Это - прекрасно,
послушайте,  Нюра!  Медленный шаг,  конечно,  никуда не  годится,  и  вот  -
война...
     Алексей Фомич несколько мгновений смотрел на Надю, потом вдруг добавил:
     - Это значит в общем,  что живопись шествует вперед шагом мертвецов, то
есть не движется с  места со времен,  скажем,  эпохи Ренессанса,  а война?..
Война, конечно, движется семимильными шагами. Летать научились люди для чего
же  еще,  как  не  для  войны?  Может быть,  за  время этой  войны изобретет
человечество еще  очень  многое -  мысль  под  пушками работает молниеносно,
лихорадочно... Изобретет и... зачем собственно? - В интересах будущей войны,
конечно.  Так  от  войны  к  войне скачками,  бросками стремится к  чему  же
человечество?  К будущему обществу, когда не будет никаких войн? К "мертвому
шагу"?  И вот тогда-то именно и можно будет, значит, заниматься живописью на
полной свободе?  И на все эти вопросы я хотел бы найти ответ!  Буду все-таки
ежедневно читать эту книжицу на сон грядущий.
     И,  хлопнув рукой по карману,  куда спрятал книжку Бебеля,  Сыромолотов
простился с Надей и Нюрой.
     На  прощанье он  сказал номер телефона "Пале-Рояля" и  условился насчет
свидания на другой день.


        "IV"

     Казалось бы,  что  в  комнате сестер студенток после  ухода  шумоватого
художника должна была воцариться тишина и с этажерки на стол, где только что
пили  чай,  должны были  перейти толстые книги Буслаева и  Веселовского.  Но
книги оставались на этажерке и тишина не воцарялась.
     Приезд  художника-затворника в  Петербург  был  непостижим для  Нюры  и
совершенно невероятен для Нади,  и  в  то  же время Надя считала необходимым
делать один за другим выговоры младшей сестре за то,  что она позволяла себе
вольничать с известным художником,  точно он молодой человек и явился, чтобы
пригласить ее в театр.
     - Да откуда ты взяла,  что я вольничала с ним? - защищалась Нюра. - Это
ему, напротив, вздумалось вольничать!
     - Что ты, с ума сошла? Когда же он вольничал? - изумилась сестре Надя.
     - А зачем он меня по головке вздумал гладить?
     - Да он вовсе и не думал гладить, что ты, во сне это видела?
     - Однако же гладил! А ты, может быть, оттого и злишься, что не тебя!
     - Что у тебя там в голове делается, не понимаю!
     - И понимать нечего!  И ничего не делается!  Это у тебя в голове что-то
делается, а совсем не у меня!
     - И почему-то вдруг высунулась с "мертвым шагом"!
     - Что же тут такого?  Ну и с "мертвым",  -  подумаешь, обида какая! Все
так говорили,  вот и я сказала!..  Он и действительно так ходил:  пять шагов
пройдет и  станет и  на всех смотрит,  как сыщик какой...  Вообще ты сама не
знаешь, к чему бы придраться, а только придираешься ко мне зря!
     И  тут  же,   мгновенно,  глаза  Нюры  переполнились  слезами,  и  Надя
призналась себе,  что младшая сестра ее,  пожалуй, права по-своему, хотя она
сама считала ее  в  чем-то  виноватой,  и  это  ничего не  значило,  что  не
удавалось вложить ее вины в какие-то точные слова.
     Трудно было ей и  понять,  почему Нюра чувствовала себя с  этим большим
художником гораздо свободнее, чем она сама, однако она пыталась понять.
     - Конечно, - говорила она уже более отходчиво, - ты в его мастерской не
была,  да и  вообще к  живописи у  тебя нет никакого призвания,  и  для тебя
решительно все  равно,  что  Сыромолотов,  что  какой-нибудь маляр,  который
вывеску для парикмахерской стряпает...
     - Не воображай, пожалуйста! - прерывала ее сквозь слезы Нюра. - Не хуже
тебя понимаю, а только...
     - Я, конечно, не млею перед ним, а ты млеешь.
     - Как это "млеешь"?
     - Так, очень просто... Я ведь заметила это, не слепая.
     - Конечно ж,  я  его уважаю...  Я  его и должна уважать,  а как же еще,
когда я перед ним просто девчонка?
     - Рассказывай!  Ты просто остолбенела, когда он вошел, а я что же, тоже
должна была бы стоять столбом, как в классе?..
     Препирательству этому  положила  на  время  конец  Варя,  пришедшая  за
самоваром.
     Надя спросила,  почему это она отворила к  ним в  комнату дверь,  когда
пришел  гость,  на  что  Варя,  поднеся по  привычке свой  фартук к  носу  и
улыбнувшись вполне виновато, ответила:
     - Да прямо вам сказать -  с испугу я это:  он это смеялся ишь, а мне-то
подумалось бо знать что,  барышня!  Кто же у  нас тут до такой степени когда
смеялся? Никогда ведь у нас этого не было...
     Сыромолотов же,  который мог иногда так же оглушительно смеяться, как и
чихать,  - чем он пугал даже и привыкшую к нему Марью Гавриловну, - выйдя от
сестер на  улицу,  хотел  было  взять  извозчика и  отправиться к  художнику
Левшину,  на  седьмую  линию  Васильевского острова,  для  чего  нужно  было
переехать через Неву,  но  передумал:  ведь можно было не застать его дома и
только даром потерять время.
     Когда он шел по Невскому к себе в "Пале-Рояль", то ни Нюра, ни кто-либо
другая из  ее  подруг по  гимназии не могли бы сказать,  что он идет мертвым
шагом.
     Напротив,  он шел,  не уступая никому рядом с  собою,  именно так,  как
принято было в  то время ходить вообще у  петербуржцев,  которые всегда были
стремительны в полную противоположность крайне медлительным москвичам.
     Уличная толпа столицы его молодила. Но ведь он и уносил в свой номер то
молодое,  что просочилось в него от свидания с Надей и ее младшей сестрой. А
в кармане пиджака он нес еще более молодое,  такое, что не родилось еще, что
только еще грезилось мечтателям, - "будущее общество".
     Война,  которая началась и,  может быть, шла ради того, чтобы появилось
наконец-то  будущее общество:  теперь вот,  под разговор таких повитух,  как
пушки разных систем, оно рождается.
     "Прочитаем,  прочитаем, что это за общество!" - очень отчетливо говорил
про себя Сыромолотов.
     Он,  который на чтение не только газет,  но и  книг смотрел в последние
годы как на явную потерю времени,  теперь уже не считался с  этим.  Не знать
того,  что знала Надя и,  может быть,  даже ее  сестра,  ему казалось как-то
неудобным.
     Но больше всего занимал его,  конечно, вопрос о живописи и художниках в
будущем обществе,  если допустить на  один хотя бы час,  что это общество не
утопия,  что оно возможно не только кабинетно, теоретически, что оно придет,
- вслед ли за войной, или несколько позже, но придет непременно.
     Невозможно было  представить себе  вечером на  людном и  мирном Невском
проспекте войну,  как  она  велась  там,  на  западе;  однако нельзя было  и
представить  того,  чтобы  так  бурно  вдруг  всколыхнувшиеся народы  Европы
сыграли впустую.
     Последствия этой войны должны быть чрезвычайными - такой делал вывод из
беседы с  сестрами Невредимовыми Сыромолотов,  хотя о  войне они с  ним и не
говорили.  То,  чего совсем не затрагивали в разговоре,  он договаривал, идя
один в толпе.
     Раньше ему попадались здесь же,  на Невском, люди, думающие вслух: идут
и  бормочут,  ни  к  кому около себя не обращаясь и  никого даже не замечая.
Теперь он ловил себя на том, не бормочет ли и он сам тоже.
     На всякий случай время от времени он подносил руку к  усам,  чтобы себя
проверить.


        "V"

     На  другой  день,  сидя  у  Левшина на  балконе (квартира его  была  на
четвертом этаже,  и  с балкона открывался вид на большую часть Васильевского
острова), Сыромолотов говорил:
     - Ведь  вот  ты  всю  свою  жизнь работаешь и  я  тоже,  и  все  вообще
художники,  если только они талантливы, способны работать, не... не покладая
рук.  Но,  не угодно ли тебе,  был со мною такой эпизод... Это после уж того
случилось, как я из Петербурга уехал, я тебе этого, кажется, не рассказывал,
когда ты у  меня был.  Да тогда этого и  не к  чему было вспоминать,  а  вот
теперь,   когда  я  у  некоего  Бебеля  вычитал,   что  будущее  принадлежит
пролетариату и женщине...
     - Кому? Пролетариату и женщинам? - повторил Левшин.
     - Да,  так прямо и сказано:  пролетариату и почему-то женщинам. Так что
теперь мне вспомнилось и хочется тебе рассказать.  Пошел я на натуру,  - это
под Воронежем было.  Нашел мотив для пейзажа,  сел...  На переднем плане две
избы,  омет соломы,  сарай, - крыши соломенные, - кое-какие деревья... Холст
был порядочный, этюд же хотелось сделать законченный. Сижу час или больше, и
вот подходит ко мне мужик,  из крайней избы вышел.  Подошел, "здравствуй" не
сказал, а стал около и прямо чертом смотрит. Не то чтобы старик, однако и не
молодой.  Дело было осенью,  поддевка на  нем внакидку,  картуз с  козырьком
лаковым,  синий,  на ногах бахилы... Зашел сзади, смотрит, а я думаю - сижу,
черт его знает,  что у него в башке:  польщен ли он тем, что его избу малюю,
или он меня вознамерился шкворнем по голове тяпнуть?  Вообще,  неприятно мне
стало, что он стоит сзади. Оглянулся я на него: "Чего надо?" И вдруг он мне:
"Ручищи,  смотрю, вон какие, а работать небось не хочешь!"... Мало того, что
говорит такое, глядит прямо как стая волков!
     - Так и сказал: "Работать не хочешь"?
     - Так и сказал да еще добавил:  "Это же чие может быть занятие?  Какого
убогого,  али девчонки горбатой -  картинки мазать,  а ты,  здоровило такой,
лодыря гоняешь без дела!" Могу сказать,  удивил он меня, однако этюд я в это
время заканчивал уж,  поэтому вполне отходчиво ему говорю:  "Иди-ка ты себе,
дядя,  домой, проспись, а потом придешь". А он мне на это: "Я-то и так дома,
а  ты из города пришел сюда за семь верст киселя хлебать...  Ты что же это в
городе себе работы какой найтить не мог?" - "Как не мог, говорю, вполне есть
у меня там работа -  дуракам зубы выколачивать!  И наколотил же я зубов этих
тьму-тьмущую:  больно много  там  дураков развелось!.."  После  этого я  уж,
конечно,   встал,  чтобы  оборонительную  позу  принять,  однако  он  только
покосился на меня,  этот работяга,  и  пошел себе...  А в девятьсот пятом на
меня подобные напали,  когда я  в  одном имении был,  где  конский завод