м здесь
на развод?  Вообще вопрос -  сколько и каких вещей мы можем взять с собою, -
самый важный вопрос,  а  из  вас,  конечно,  никто об  этом и  не  подумает.
Признавайтесь,  у  всех у вас есть походные кровати?  А то завтра же пошлите
купить! Не то придется вам спать на голой земле, и если вы не схватите пули,
то насморк получите непременно. А благодаря насморку Наполеон проиграл битву
при Ватерлоо!
     - Ну,  уж если вы едете,  Анна Ивановна, то у нас будет самый геройский
полк в дивизии, - решил Кавтарадзе.
     - И будем мы вас звать Жанной в память многострадальной Жанны д'Арк,  -
добавил Яблочкин.
     - Не противьтесь злу,  Иван Иваныч,  - сказал Ливенцев. - А то мы будем
себя чувствовать в  Болгарии очень уж  сирыми.  Вы  читали,  что в  Рущуке -
семитысячный гарнизон немцев, что на улицах полицейские - австрийцы; вот что
такое современная Болгария. А Сербии уж нет, а Черногория доживает последние
денечки, а дарданелльская экспедиция дышит на ладан, и турки уж сами готовят
экспедицию  на  Суэц...   Кроме  того,  переезд  наш  морем  на  транспортах
затянется,  говорят,  месяца на  два:  всю седьмую армию,  то есть тысяч под
двести человек,  переправить на  наших малочисленных транспортах -  это тоже
задача не из Малинина и Буренина.  Допустим даже,  что переправили,  - какие
сюрпризы могут  нас  ожидать за  эти  два  месяца,  -  когда  Макензену было
достаточно трех недель,  чтобы вывести Сербию из строя!.. Говорят, что у нас
теперь имеются снаряды.  Слава тебе,  господи!  А  у  немцев их  сколько?  И
странное   дело!    Ведь   когда-то    не   кто-нибудь,    не   какой-нибудь
штафирка-пацифист,  а сам Бисмарк -  "железный канцлер" - говорил и повторял
не  раз:  "Все Балканы с  Константинополем вместе не  стоят костей и  одного
померанского гренадера!"  А  у  нас  из-за  Балкан с  Константинополем хотят
уложить без малого двести тысяч!  Неумно, как хотите, - нерасчетливо! Нужно,
чтоб  были  какие-нибудь шансы на  выигрыш,  если  уж  на  то  пошло,  чтобы
непременно передвинуть нашу армию на  фронт,  а  так  бросать ее,  как хотят
бросить, буквально на ветер, в трубу выпустить, что же это за жест отчаяния?
И  какое же  терпеливое животное оказался в  эту  войну человек?..  Я  читал
как-то  материалы о  Разине.  Его  пытали  по  всем  правилам этого  жуткого
ремесла,  но он не сказал ни слова о своих так называемых "воровских" делах.
А  раз не  признался,  то по законам того времени судьи не могли приговорить
его  к  смертной казни.  Вот  в  какое затруднение судей поставил.  Пришлось
самому "тишайшему" царю приговор ему подписать. Легендарно терпелив оказался
Разин.  Однако современные войска побили этот рекорд терпения. Прогресс, что
и  говорить...  Есть много определений человека.  Я  бы  определил его  так:
человек -  животное воинственное.  Известно,  что  организованно воюет он  с
каменного века, но, несомненно, он воевал и раньше.
     - И  социал-демократы в  Германии вотируют на  войну  кредиты,  -  живо
вставил Аксютин.
     - Я не читал. Я, впрочем, сегодня совсем не читал газет. Любопытно, что
французские социалисты Альбер Тома,  Гед,  Самба и  русские социал-демократы
меньшевистской фракции тоже, конечно, за кредиты на продолжение войны!
     - Так что в  какое же  положение ставится теперь социал-демократическая
партия в целом? - улыбнулся Хрящев.
     - То есть Второй Интернационал?
     - Да,  кажется...  как же теперь "Пролетарии всех стран, соединяйтесь",
когда они должны воевать секция с секцией?
     - Второй Интернационал взорван войной, - это ясно каждому. Но...
     И  Аксютин раза два  высоко на  морщинистый лоб  вздернул и  опустил на
запавшие карие глаза свои летучие брови, готовясь сказать что-то, может быть
неясное еще ему самому, когда вошел в комнату денщик Хрящева, уже достаточно
заспанный, и обратился к Анне Ивановне вполголоса:
     - Дозвольте доложить...  просят их благородие,  прапорщика Аксютина, до
своей роты.
     - Кто просит? - встревожился сразу Аксютин.
     - Мабуть, ротный писарь, вашебродь.
     Аксютин вышел в  переднюю,  но через минуту снова вошел,  встревоженный
еще больше и побледневший, и начал прощаться.
     - Что такое?  Что случилось?  - вслед за Анной Ивановной спрашивали его
все.
     - Так, пустяки какие-то... Не может быть... - бормотал Аксютин.
     - Однако уж двенадцатый час,  -  поздно...  Я  пойду с  вами,  -  начал
прощаться также и Ливенцев, рота которого была соседняя с ротой Аксютина.
     И они вышли вдвоем. Писарь одиннадцатой роты, Эскин, говорил Аксютину:
     - Я заходил к вам на квартиру,  там мне не сказали,  куда вы пошли. А к
прапорщику Хрящеву я  уж на всякий случай зашел:  вижу с улицы сквозь ставни
свет и голоса слышны.
     - А голоса были все-таки слышны на улице? - спросил Ливенцев.
     - Отдельных слов чтобы,  этого нельзя было разобрать,  а только так,  -
голоса,  одним словом,  - ответил было осторожный Эскин, но добавил: - А что
же вы хотите,  ваше благородие,  когда же здесь везде стены камышовые?  Тута
даже и сквозь одни стены на улице вполне может быть слышно,  особенно у кого
слух хороший.
     Дома   в   этой  части  Херсона  действительно  строились  из   камыша,
обмазанного глиной, и крыши кое-где были камышовые, и печи топили все тем же
камышом, привозимым из щедрых днепровских плавней.
     Аксютину хотелось узнать скорее,  полнее и точнее, что именно случилось
в его роте.
     - Вся рота так и заявила, что никуда не пойдет? - спросил он вполголоса
и  с  большою тревогой,  и  также вполголоса и  оглядываясь в темноте,  тихо
отвечал Эскин:
     - Чтобы вся  решительно рота так заявила,  то  этого сказать,  конечно,
нельзя,  ваше благородие...  Отдельные голоса были "за".  Тем  более что это
ведь все наделали двое пьяных.  Они двое явились себе после поверки, как так
и  надо,  и  в доску пьяные и начали ругать фельдфебеля "продажной шкурой" и
вообще себе буянить:  "Никуда из Херсона мы не пойдем,  как у нас здесь жены
беременные и на этой неделе рожать должны"...  Ну, одним словом, к этим двум
умным другие дураки пристали,  какие совсем даже ничего и не пили, кроме как
воду из бака... И они тоже кричать стали: "Не пойдем! Все не пойдем!"
     - Гм... Вот так история!
     - А в десятой роте? - спросил Ливенцев.
     - Оттуда ничего не было слышно.
     - А что же пьяные?  Куда пьяных дели?  Кто же именно? Как их фамилии? -
быстро спрашивал Аксютин,  делая  при  этом  тощими ногами такие загребистые
шаги,   что  Ливенцев,   хотя  и  был  выше  его  ростом,  должен  был  идти
форсированным маршем, а низенький Эскин почти бежал вприпрыжку.
     - Фамилии -  Погребняк и Бондаренко,  вашебродь...  Оба -  золотце... В
порту мариупольском грузчики были...
     - Кто их пустил из роты?
     - Пропусков я  им не писал...  Самовольные отлучники.  Их пока в ротный
карцер заперли до вашего распоряжения.
     Казармы,  к которым они подходили,  были как раз те же самые казармы, в
которых когда-то,  лет  десять  назад,  прапорщик Ливенцев кричал  командиру
роты,  капитану Абрамову: "Ка-пи-та-ан! Солдат не би-ить!" Теперь он сам был
командиром роты,  и  в  его роте было втрое больше солдат,  чем у  Абрамова.
Точно так же, как сохранилось это в памяти прошлых лет, по-старому выступили
из темноты белые стены длинных, параллельно расположенных одноэтажных домов,
крытых черепицей,  больше похожих на  конюшни или сараи.  В  одном из  таких
сараев помещались две роты -  Ливенцева и Аксютина. Между ротами была только
тонкая и  бугристо смазанная глиной,  побеленная известкой,  но облупившаяся
стена из камыша.
     Входить в чужую роту вместе с Аксютиным Ливенцев счел неудобным.  Когда
же  он  обходил с  надворья помещение одиннадцатой,  то слышал сильные стуки
подкованных сапог в  дверь ротного карцера и пьяные хриплые крики Погребняка
или Бондаренко:
     - Чи я кого убив?..  Чи я кого зарiзав?.. Чи я кого ограбив?.. За що вы
мене запэрли, гадючьи души?
     В десятой роте было тихо.  Ливенцев поглядел в одно из окон,  - солдаты
спали.  Поставив лампу  на  один  табурет и  расположив на  нем  четвертушку
бумаги,  на  другом табурете сидел дежурный по  роте  унтер-офицер Жовмир и,
сильно изогнувшись,  писал,  должно быть,  письмо родным, что полк уходит на
фронт. Дневальный стоял около двери.
     Ливенцев видел,  что заходить в  свою роту ему незачем.  Идти же  домой
было ему по дороге с  Аксютиным,  и он дождался,  пока тот вышел,  и спросил
участливо:
     - Ну что? Кажется, не так страшно, только пьяный орал.
     - Не знаю -  спят...  А пьяный Погребняк орал, как сумасшедший... Ему я
сказал,  чтоб замолчал и  спал.  Теперь в  карцере тихо...  Как вы  думаете,
завтра это не повторится?  -  спросил Аксютин с явной надеждой в голосе, что
Ливенцев его успокоит. И Ливенцев сказал уверенно:
     - Пустяки!  Пьяные всегда будут.  Я  думаю,  на фронте их будет гораздо
больше, - это неважно.
     - Я полагаю, что рапорта командиру полка писать не стоит?
     - О  чем именно?  Завтра же ведь все равно посадка в  вагоны.  Я  думаю
даже, что эти пьяные и не сбегут никуда. Если бы хотели сбежать, они бы и не
пришли.
     - Это верно.
     - Я  бы  на  вашем месте этих самых двух назначил бы  в  виде наказания
дневальными у вагонов. Я уверен, они бы отлично несли этот наряд.
     - Может быть,  я  так и  сделаю...  -  Аксютин помолчал и добавил почти
шепотом:  -  Вот  видите,  какая  чепуха  выходит,  когда  одна  только рота
загалдит... А вот если бы вся седьмая армия сразу так бы сказала?


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

     На другой день среди всеобщей полковой суматохи и сборов к отправке,  в
полдень,  когда в последний раз в херсонских казармах обедали роты, Ливенцев
улучил  минутку  съездить  в  публичную  библиотеку  проститься  с  Натальей
Сергеевной Веригиной.
     И библиотеку эту он знал десять лет назад - история повторилась: только
тогда не работала в ней Наталья Сергеевна... впрочем, если бы и работала, он
мог бы не приметить ее, не отличить от других, - это часто бывает в жизни.
     Херсонская библиотека того времени связывалась в  его памяти с "лекцией
о  творчестве  знаменитого писателя  Станислава Пшибышевского в  присутствии
самого писателя", как об этом сообщали афиши.
     Вместе  с   двумя-тремя   прапорщиками  своего  полка   Ливенцев  пошел
посмотреть  на  знаменитость.   В  большом  библиотечном  зале,  уставленном
стульями,  они  долго  ждали,  когда начнется лекция.  Ни  в  одной из  трех
таинственно закрытых дверей зала не показывался никто, а публики было много,
- все места были заняты,  - и публика теряла терпение и начала стучать в пол
каблуками и кричать:
     - Пши-бы-ше-евский!.. Вре-мя-я!.. Пши-бы-шевский!
     Отворилась одна  из  дверей,  в  ней  появился величественной внешности
человек в черном сюртуке и с рыжей длинной бородою.  Для всех было ясно, что
это и есть Пшибышевский. Южная публика темпераментна. Все закричали:
     - Браво, Пшибышевский! - и захлопали оглушительно.
     Рыжий  бородач  раскланялся  конфузливо  и  неожиданно  тонким  голосом
заявил:
     - Я помощник заведующего библиотекой, господа... А Пшибышевский сейчас,
сейчас выйдет! - И скрылся, снова притворив дверь.
     Ждали еще минут десять,  -  наконец,  опять застучали каблуками в пол и
начали кричать:
     - Вре-мя!.. Пшибыше-евский!.. Время!.. Времеч-ко!..
     Отворилась  другая  дверь,  и  еще  более  величественный  чернобородый
человек в рыжем пиджаке протянул вперед руку.
     - Вот Пшибышевский! - крикнул кто-то на весь зал.
     И опять закричали еще яростнее:
     - Браво!.. Браво, Пшибышевский!
     Раздосадованный новый  этот  бородач мощным басом  сообщил,  что  он  -
заведующий библиотекой,  а Пшибышевский сейчас появится. И еще ждали немало.
Наконец, стали кричать:
     - Деньги обратно!.. Вре-мя-я!.. Деньги обратно! - И каблуки застучали с
удвоенной силой.
     И тогда только отворилась совсем неожиданно третья, боковая дверь, и из
нее выскочил небольшой,  юркий,  чернявый,  бритый человек,  белогрудый и  в
галстуке бабочкой.  Теперь уже  все усомнились,  что это -  Пшибышевский,  и
напряженно  молчали,   а   юркий  человек  вежливо  раскланялся,   стал   за
приготовленный столик,  вынул из бокового кармана несколько листочков, вытер
носик платком и начал звонко:
     - Станислава  Пшибышевского  критики  всех   культурных  стран   вполне
справедливо называют гениальным писателем.
     Он прочитал так,  звонко и очень отчетливо выговаривая каждое слово, не
меньше  двух  мелко  исписанных  листков,   когда  медленно  и  нерешительно
отворилась та  же боковая дверь,  и  какая-то костлявая мегера,  зло сверкая
выпуклыми серыми глазами,  буквально втащила приземистого,  растрепанного, в
кургузом измятом сером пиджачишке,  в ночной рубашке, в совершенно обвисших,
видимо,  без подтяжек,  клетчатых брюках, полубезжизненного, рыжеватого, лет
за сорок,  с небольшой курчавой, свалявшейся бороденкой, явно пьяного и явно
бесплатного слушателя лекции о Пшибышевском.
     Лектор перестал читать,  суетливо подхватил вошедшего под руку и провел
его к  креслу,  в  которое тот буквально упал и  тут же  сонно закрыл глаза.
Лектор переглянулся с  мегерой,  усевшейся рядом с креслом на желтом венском
стуле,  и совсем уже не звонко, а даже как будто не доверяя сам себе, бросил
в публику:
     - Вот... Станислав Пшибышевский, господа!
     Может быть,  многие не  расслышали даже,  что  он  сказал,  а  те,  кто
расслышал,  приняли за насмешку над собою и  не поверили,  -  конечно,  и не
могли  поверить,  что  это  и  есть  знаменитый  писатель  Пшибышевский.  Из
обширного зала  не  раздалось ни  одного  хлопка.  И  во  все  время  лекции
Пшибышевский поминутно засыпал,  открывая при  этом рот и  свешивая лысую на
темени голову,  а  мегера взглядывала на  него  очень злыми серыми выпуклыми
глазами и  дергала его  за  рукав.  Наконец,  она подхватила его под локоть,
сорвала с кресла и стремительно вытащила в ту же боковую дверь.
     В  этот  новый  свой  приезд  в  Херсон  Ливенцев в  той  же  публичной
библиотеке  нашел  уже  не  Пшибышевского  в  невменяемом  виде,  а  Наталью
Сергеевну.
     Он   вспомнил  о   Марке-Аврелии-Антонине,   философе-стоике,   который
ненавидел войну,  но воевал то с парфянами, то с маркоманами и квадами, то с
сарматами большую часть  своего двадцатилетнего правления Римской империей и
умер  от  чумы  на  Дунае,  в  походе.  Явилось желание узнать поближе,  как
чувствовал себя этот ненавистник войны и  в то же время неутомимый воин.  По
каталогу нашлась книжка "Размышлений о  том,  что важно для себя самого",  и
когда Ливенцев брал эту старую на  вид,  отпечатанную в  тульской губернской
типографии книжку в сером переплете,  он удивился,  какая красивая, крупная,
белая  рука  ему   подавала.   Когда  же   библиотекарша  сказала  при  этом
бесстрастным тоном как бы современницы Марка-Аврелия,  - не императора, нет,
писателя:  "Других книг этого автора у нас нет",  - он хотел было, улыбаясь,
сказать ей,  что других книг "этого автора" вообще не существует,  поднял на
нее  глаза  и  был  поражен мгновенно схваченным им  сходством ее  со  своей
умершей,  от позднего дифтерита,  лет восемь назад, сестрою. Сестре его было
перед смертью восемнадцать лет,  но показалось вдруг Ливенцеву,  что проживи
она еще восемь лет, она стала бы такою: высокой, с тяжелой темной косой, два
раза обвитой вокруг головы,  спокойным,  точеным,  красивым лицом и строгими
глазами,  которые только от длинных ресниц обманчиво кажутся черными,  а  на
самом деле голубые. (У сестры его были карие, как у него, глаза.)
     На улицах было жарко,  пыльно, людно, - в библиотечном зале прохладно и
просторно,  поэтому Ливенцев не взял книжку с собою,  а остался здесь и,  не
вставая с места,  прочитал ее всю.  Отметил про себя изречение, показавшееся
ему  более удачным,  чем  остальные:  "Смерть сравняла Александра Великого с
погонщиком его  мулов:  оба  они  разложились на  одни  и  те  же  составные
частицы",  и другое,  навеянное греческими софистами: "Не все ли равно, если
твоя жизнь будет продолжаться триста или даже три тысячи лет? Ведь ты живешь
только в настоящем мгновении и, кто бы ты ни был, умирая, утрачиваешь только
настоящий миг.  Нельзя отнять нашего прошлого,  потому что  его уже нет,  ни
нашего будущего,  потому что  мы  его еще не  имеем и  даже не  можем знать,
каково оно будет".
     Но, отрываясь от старой стоической мудрости, он часто искал глазами ту,
для которой Марк-Аврелий оказался просто "этот автор" и  которую он будто бы
знал давно, с самого младенчества.
     Возвращая ей книжку, он сказал, улыбаясь:
     - Я буду приходить к вам сюда часто, пока не отправят на фронт.
     - Приходите,  -  бесстрастно отозвалась она,  что-то вписывая в толстую
книгу дополнений к каталогу.
     Она не сидела при этом,  а стояла, опершись левой рукою о стол. Руки ее
были  голые до  локтей,  и  ему  со  странной для  него самого навязчивостью
представилось вдруг,  что  эти  руки  вот  сейчас,  с  такою же  легкостью и
ловкостью и лаской,  как у покойной сестры Кати, вспорхнут и обовьются около
его шеи, что она его "узнает", так же, как "узнал" ее он.
     - Философский отдел у вас, кажется, беден, - сказал он, чтобы послушать
опять ее голос.
     - Один шкап, - ответила она, не поднимая глаз и сделав твердый нажим на
конечное "п".  - Есть еще журнал "Вопросы философии и психологии" - в другом
шкапу.
     - Ваше имя-отчество? - спросил он намеренно без улыбки.
     Она вскинула на него глаза недоумевающие,  поэтому внимательные (только
при этом он и разглядел,  что они голубые),  и ответила, не опуская их, но с
недовольным как будто изломом губ:
     - Наталья Сергеевна... А что?
     - До свиданья, Наталья Сергеевна! - тут же очень почтительно поклонился
он, и на этот раз намеренно не улыбнувшись.
     По  привычке,   приобретенной  уже  за  последний  год,  он  повернулся
по-строевому,  точно  выходил из  кабинета высокого начальства,  и,  выходя,
остро  чувствовал  на  себе  провожающий его,  недоумевающий и  внимательный
взгляд.
     Так они познакомились.
     После  этого  Ливенцев заходил в  библиотеку,  лишь  только  выдавалось
свободное время,  однако далеко не  так  часто,  как  думалось ему  вначале:
боевая подготовка роты обыкновенно отнимала почти каждый день сплошь, с утра
до вечера.
     Неожиданно  для  самого  себя  Ливенцев  начал  пересматривать  и  даже
продолжать свою  диссертацию по  теории функций,  заброшенную им  в  августе
прошлого года,  сразу же  по призыве его из отставки в  дружину,  стоявшую в
Севастополе.  Ощущение того, что мир кругом раскачивался, трещал, рассыпался
по  всем своим скрепам и  рушился,  осталось,  но в  то же время образовался
около него небольшой,  правда,  -  только сесть,  - островок успокоенности и
появилось равновесие в  себе  самом.  Так  во  время кораблекрушения,  когда
огромнейшее судно,  получив пробоину в  подводной части,  наполняется водою,
накренивается,  стряхивая  с  себя  людей,  как  муравьев,  и  величественно
поворачивается килем  кверху,  -  необходим бывает  кусок  дерева,  -  пусть
обломок мачты,  -  чтобы за  него  ухватиться и  поддерживаться на  чуждой и
страшной, холодной и бездонной воде, пока подоспеет человеческая помощь.
     Для того чтобы появился этот спасительный обломок мачты, понадобилось -
Ливенцев  отчетливо  отмечал  это  -  несколько давностей:  давно  знакомый,
просторный,  прохладный зал публичной библиотеки, мудрость одного из древних
стоиков и женщина около книг -  Наталья Сергеевна, которую как будто он тоже
знал очень давно.
     Там, в казарме, крикливо лезло в глаза то новое, что требовалось данным
моментом:  пулеметы кольта,  противогазы,  тяжелые ножницы для резки колючей
проволоки,  ручные  гранаты,  адъютант полка  -  чемпион мира,  прапорщики -