теперь уже не о Жоресе, а о Кальметте и его миллионах.
     - А что этот Кальметт,  а?  Он ведь,  между нами говоря,  был, кажется,
порядочный негодяй, этот Кальметт, а, мсье Вивиани?
     - Он был известный журналист,  главный редактор "Фигаро",  -  уклончиво
ответил Вивиани.
     - Да,  да,  это мне,  конечно, известно, да... Но что мне гораздо менее
известно,  так  это  вопрос о  том,  откуда он  мог взять свои двадцать пять
миллионов  франков?  -  несколько излишне  громко,  как  показалось Вивиани,
спросил великий князь.
     - Нажил литературным трудом, ваше высочество.
     - Ну,  полноте,  -  "литературным трудом", мсье Вивиани! - готовясь как
будто   даже   расхохотаться,   воскликнул   Николай   Николаевич,   заметно
побагровевший от вин.  - Двадцать пять миллионов нажить честным литературным
трудом ведь нельзя, согласитесь сами!
     - Трудно,  конечно,  -  снова  уклончиво  ответил  Вивиани,  -  но  при
известном таланте Кальметта...
     Он не докончил,  разведя вместо слов руками и  улыбнувшись,  а  великий
князь продолжал безжалостно:
     - Талантливыми журналистами богата прекрасная Франция,  это  бесспорно,
однако  я,  прошу  извинить мне  мое  невежество,  не  знаю  другого  такого
Кальметта из числа французских журналистов. Он, несомненно, помогал кое-кому
кое в чем, а? - за что и получил кое-что, а, мсье Вивиани?
     - Кайо  ведь  тоже  владеет миллионным состоянием,  ваше высочество,  -
напомнил, уклоняясь от ответа, Вивиани.
     - Да-да,  но  у  него это  состояние от  отца,  оно  просто получено по
наследству, а что касается Кальметта, мне говорили, например, что он получал
большие деньги из Венгрии,  а также из Германии, от Дрезденского банка, - то
есть из стана врагов Франции, а? За что же именно?
     И,  сказав это  и  неотрывно глядя на  собеседника,  Николай Николаевич
принял поднесенный ему на подносе стакан его любимого бордо.
     Однако Вивиани остался верен себе и тут.  Он только слегка пожал плечом
и ответил снова весьма уклончиво:
     - Несомненно,  это будет выяснено на суде, ваше высочество, если только
суд найдет нужным копаться в  прошлом человека,  уже расстрелянного,  хотя и
частным лицом.
     Он постарался, конечно, улыбнуться после того, что сказал этот Вивиани,
но  вице-адмирал Ле  Бри,  сидевший напротив,  счел  нужным пойти  навстречу
хозяину чудесного дворца и изысканного обеда и,  как только взглянул на него
Николай Николаевич, сказал почтительно:
     - Что  касается меня,  ваше высочество,  то  я  вполне уверен,  что суд
именно этому вопросу уделит достаточное внимание.  Вообще этот процесс очень
хороший урок для журналистов.
     - Я думаю,  я думаю,  что очень хороший,  мсье Ле Бри,  но он несколько
запоздал,  этот урок! - весьма выразительно подчеркнул Николай Николаевич, а
так как сам он тоже несколько запоздал осушить свои стакан, который держал в
руке,  то,  сказав вместо тоста:  "За правосудие!", он буквально влил в себя
вино так, что нельзя было заметить, чтобы он делал при этом глотки.
     Это был свойственный только ему одному способ пить вино;  в этом он был
вполне оригинален и даже непревзойден.
     Оригинален был  по  сравнению с  обедом  в  Петергофском дворце и  весь
вообще обед в Красносельском дворце великого князя,  хотя на нем, как и там,
в Петергофе, присутствовал царь с семьей.
     Этот обед был кое в чем обдуман заранее, заметно отступая от обычного.
     Точно продолжался тот воинственный пыл, которым должны были пропитаться
насквозь все  участники обеда  на  только что  покинутом ими  лагерном поле,
военный оркестр на хорах играл один за другим французские марши,  чередуя их
так,  что чаще других исполнялся марш Самбры и  Мезы и особенно Лотарингский
марш.
     На  обеде были все великие князья,  отличавшиеся своей воинственностью,
однако не  менее воинственными оказались,  как это увидел Пуанкаре,  и  жены
двух  великих  князей  братьев Николая и  Петра  Николаевичей -  Анастасия и
Милица, дочери князя Николая Черногорского.
     Одна из этих смуглых красавиц,  хозяйка дворца,  Стана (Анастасия),  не
утаила от  президента Франции только что полученную ею  от  отца шифрованную
депешу, в которой было несколько знаменательных фраз: "Война начнется еще до
конца  этого месяца...  От  Австрии ничего не  останется...  Франция отвоюет
обратно Эльзас и Лотарингию... Наши войска встретятся в Берлине..."
     Другая,  Милица, торжественно поставила перед Пуанкаре роскошную вазу с
чертополохом, причем сказала вдохновенным тоном:
     - Это  символ,  господин  президент!  Этот  чертополох  я  привезла  из
Лотарингии... Он начал расти там, на чудесной французской земле, с семьдесят
первого года...  Мы здесь всем сердцем верим, что Франция, руководимая вами,
господин президент,  вырвет вон с корнем этот колючий немецкий сорняк в этом
же году!
     Горячо сказанные слова прозвучали как тост,  который Пуанкаре выслушал,
поднявшись с места.  Вслед за тем раздался Лотарингский марш.  Тост произвел
впечатление и  был сердечно запит,  а  ваза с чертополохом так и осталась на
столе перед президентом до  конца обеда,  хотя  царь и  Александра Федоровна
обменялись  по  этому  поводу  красноречивыми взглядами  и  пожиманием плеч,
затрудняясь все  же  определить,  в  какой  степени этот  заранее обдуманный
"черногорскими пауками",  как звали они в  интимных разговорах обеих сестер,
экстравагантный выпад нарушает придворный этикет.
     Однако предстояли шаги огромнейшей важности,  хотели или  не  хотели их
сделать здесь,  в  Петербурге и его живописных окрестностях -  они все равно
уже делались другими.  Шаги эти были уже слышны, тяжелые шаги всеевропейской
войны.
     Однако не все же одни только полковые оркестры, хотя бы и в тысячу труб
и  барабанов,  -  нужно было показать главе союзной страны,  на какой высоте
стоят веселящие слух и глаз вокальное и хореографическое искусство России, и
вот после обеда в Красносельском театре состоялся спектакль.
     Столичный  оперный   театр   блеснул   тут   Смирновым  и   Липковской,
выступавшими в одном из действий старой добротной оперы "Лакмэ",  и столпами
своей балетной труппы - Кшесинской и Преображенской.
     Заслуженная артистка Кшесинская выступила в  балете "Фея  роз",  другая
заслуженная - Преображенская - в дивертисменте.
     Конечно, из всех выступавших наибольший успех выпал на долю Кшесинской,
потому что  и  высокий французский гость и  вся его свита успели уже узнать,
что  она -  обладательница гораздо большего капитала,  чем казненный частным
образом Кальметт,  что она имеет и дворец в Петербурге,  выстроенный для нее
на  средства  одного  из  великих  князей,  Сергея  Михайловича,  состоящего
инспектором артиллерии,  а  до Сергея Михайловича (который был,  разумеется,
тоже и  на обеде у  своего кузена и  в театре) на эту звезду русского балета
широко тратились другие великие князья.
     Какому же государству не лестно было иметь такого союзника, который мог
выставить в  поле  в  первые  же  месяцы  войны  восемь  миллионов обученных
военному  искусству  солдат  и  мог  затратить несколько десятков  миллионов
золотых рублей на содержание всего одной только балерины Кшесинской?!


        "V"

     А  в  то  время,  как  в  Красном  Селе  выяснялись возможности строгой
согласованности военных действий,  в  случае если  войны предотвратить будет
никак  нельзя,  в  Петербурге рабочие наглядно показывали всем,  какая  сила
могла бы раз и  навсегда предотвратить войны во всем мире:  ведь в  огромном
большинстве это  были рабочие заводов,  занятых выполнением военных заказов,
притом заводов очень крупных:  Путиловский,  например, имел двенадцать тысяч
рабочих.
     Нечего  и  говорить,   что  царь  и  министры,   стремившиеся  показать
президенту  союзной  страны  товар   лицом,   были   чрезвычайно  сконфужены
выступлением  рабочих,   имевшим,   несомненно  для  всякого,   политический
характер. Поэтому еще в день приезда Пуанкаре вечером министр внутренних дел
Маклаков совещался с  петербургским градоначальником,  какие  нужно  принять
меры.
     Были  напечатаны и  расклеены всюду воззвания,  что  меры будут приняты
очень  крутые,  однако воззвания не  помогли,  и  число  бастующих дошло  до
полутораста тысяч.
     Появились даже и  баррикады на улицах,  особенно на Выборгской стороне:
остановленные вагоны трамвая,  бочки,  столбы, - все, что нашлось под рукой,
загромоздило поперек улицы,  ограждая митинги здесь и там от наскоков конной
полиции.
     Но  волна  забастовок  прокатилась и  по  многим  крупным  промышленным
городам России.
     В  Риге  начали бастовать такие  большие и  важные в  военном отношении
заводы,  как "Проводник",  "Унион",  "Феникс";  забастовали также и портовые
рабочие,  а  всего бастовавших было до  пятидесяти тысяч.  В  Ревеле бросило
работы  на  трех  судостроительных заводах около  десяти  тысяч  человек.  В
Николаеве забастовали рабочие судостроительного завода.  Бастовали в Одессе,
в Тифлисе, в Самаре, в Киеве...
     Этот вопрос -  не разовьется ли забастовочное движение в  грозную силу,
которая  может  сорвать  мобилизацию России,  задавали  русским  министрам и
Пуанкаре и  Вивиани,  но в ответ услышали,  что подобные опасения совершенно
напрасны,  что забастовки носят чисто экономический характер и прекратить их
зависит только от действий министра торговли и промышленности Тимашева.
     Зато гостям из  Франции предоставлено было присутствовать на высочайшем
смотру  войскам  Красносельского  лагерного  сбора,   а   это  ли   была  не
величественная картина?
     Нечего и  говорить,  что  Красное Село  было  украшено как  полагалось:
гирлянды из флагов и арки,  увитые зеленью.  Праздничный вид имели и войска,
построенные на военном поле в каре, в середине которого поднимался небольшой
вал, называемый "Царским".
     Вал  этот,  конечно,  был  достаточной  площади,  чтобы  на  нем  могли
разместиться все приглашенные царем на смотр войск.  И теперь на нем,  кроме
царя с его семьей,  находились и все гости - французы, и послы, и министры с
Горемыкиным во главе, и многие придворные.
     В  десять часов утра все  были готовы начать смотр,  и  царь верхом,  а
Пуанкаре  в  экипаже  рядом  с  Александрой Федоровной и  всеми  четырьмя ее
дочерьми начали объезд фронта.
     Погода была прекрасная,  и  это позволило гвардейским полкам оставить у
Пуанкаре,  Вивиани,  вице-адмирала Ле  Бри  и  других  французов впечатление
большой,  красивой,  упругой силы, поэтому за завтраком, после смотра, гости
не скупились на комплименты хозяину.
     Но близился час отъезда сначала в Петергоф, потом на суда "Jean Bart" и
"La France".
     На той же яхте "Александрия" гости были отвезены на свои суда,  и царь,
в морской форме, сопровождал их.
     Прощальный банкет был дан теперь уже гостями на  дредноуте "La France",
и на этом банкете, конечно, произнесены были прощальные тосты.
     Десятки  журналистов наперебой записывали эти  тосты  Пуанкаре и  царя,
надеясь проникнуть в  тайный смысл  слов,  которыми обменивались главы  двух
союзных держав.
     - В знаках внимания,  мне оказанного,  - говорил Пуанкаре, - моя страна
увидит новый залог тех  чувств,  которые ваше величество всегда обнаруживали
по  отношению  к  нам,  и  блистательное  подтверждение неразрывного  союза,
соединяющего  Россию  и   Францию.   Относительно  всех  вопросов  постоянно
устанавливалось согласие и будет устанавливаться и впредь, тем более что обе
страны  неоднократно испытывали  выгоды,  достигаемые  каждой  из  них  этим
постоянным сотрудничеством,  и  что у  них обеих один и  тот же идеал мира в
силе, чести и достоинстве...
     На это царь отвечал очень похожими словами:
     - Согласованная  деятельность  наших  двух  дипломатических ведомств  и
братство  наших  сухопутных  и  морских  сил  облегчит  задачу  обоих  наших
правительств,  призванных  блюсти  интересы  союзных  народов,  вдохновляясь
идеалом мира, который ставят себе две наши страны в сознании своей силы...
     После банкета царь и его семья простились с президентом, и при пушечном
громе  с  французских судов яхта  "Александрия" пошла обратно в  Петергоф по
сверкающим под лучами вечернего солнца тихим водам залива.
     Казалось бы, все совершилось именно так, как было заранее расписано при
дворе лицами,  ведающими областью церемоний и  придворного этикета,  и можно
было, наконец, отдохнуть от напряжения.
     Между тем  именно в  этот самый час,  вечером 10  июля,  ультиматум был
передан правительству Сербии посланником Австрии Гизлем.
     Венский  полуофициоз "Neues  Wiener  Journal" по  случаю  передачи ноты
Сербии писал на другой день торжествующим тоном:
     "Приблизился один из тех исторических моментов, которые не повторяются.
Теперь  Австрия  может  завершить  то,   что  она  подготовляла  в   течение
десятилетий".
     Вполне  естественно было  Берлину поддержать Вену,  и  газета "Berliner
Local Anzeiger" в  статье от  11  июля,  несомненно продиктованной из высших
сфер, поведала миру:
     "Сейчас  вопрос  идет  о  сведении  счетов  с  Сербией.  Австрия  долго
колебалась,  теперь она поняла наконец,  что ее престиж на Балканах требует,
чтобы  она  рано  или  поздно  сосчиталась со  своим  зловредным соседом.  В
Белграде австрийскую ноту  встретят,  конечно,  как  пощечину.  Сербия стоит
перед  альтернативой:  или  преклониться перед  унижающей  и  подрывающей ее
достоинство нотой, или готовиться навстречу пулям австрийских ружей, которые
заговорят очень скоро.  Напрасно было бы искать помощи в Петербурге,  Париже
или Афинах,  - Сербии никто уже не поможет. Со вздохом облегчения германский
народ поздравляет Австрию с  достойным ее  решением и  обещает ей верность и
поддержку в грядущие трудные дни".
     Тут  было  сказано все.  Общий  смысл  статей  других  берлинских газет
сводился к нескольким словам: "Сербия должна покориться или погибнуть".
     Берлин кипел так, точно дело Австрии и Сербии было его кровным делом. В
редакциях газет и  на бирже,  в  банках и в кафе -  всюду говорили только об
австрийском ультиматуме, а также гадали о том, что сможет теперь предпринять
Россия.  Теперь, когда все уже знали, какой величины камень был брошен Веной
в огород Белграда,  Берлин напряженно вглядывался в сторону Петербурга:  как
там отнесутся к этому подарку?
     Ответом  послужило несколько строк,  напечатанных в  "Правительственном
вестнике" 11 июля:
     "Правительство  весьма  озабочено  наступающими  событиями  и  посылкой
Австро-Венгрией ультиматума Сербии.  Правительство зорко следит за развитием
сербско-австрийского столкновения,  к  которому Россия не  может  оставаться
равнодушной".
     В  то  же время английские газеты давали Сербии почти единодушный совет
"удовлетворить все требования Австро-Венгрии",  из чего в  Берлине и Вене не
могли сделать никакого другого вывода,  кроме одного:  Англия вмешиваться не
желает.
     Было бы неправильно ожидать того же самого от Франции,  и действительно
- вся пресса Парижа отзывалась об  ультиматуме возмущенно и  предостерегающе
отнеслась к австрийскому правительству.
     В "Journal de Debats", например, писали:
     "Покушение,   подготовляемое  на  Сербию,  недопустимо.  Сербия  должна
согласиться  только  на   требования,   совместимые  с   ее  независимостью,
произвести  расследование  и  указать  виновных,  но  если  от  нее  требуют
большего,  то она вправе отказаться,  а  если против нее употребят силу,  то
Сербия не тщетно будет взывать к  общественному мнению Европы и  к поддержке
великих держав, поставивших себе задачей сохранение равновесия".
     Три державы - Германия, Россия и Франция - сказали свое слово по поводу
ноты. Однако, чуть только известны стали в Берлине отклики России и Франции,
германское министерство иностранных дел заявило совершенно официально:
     "Решение вопроса:  война или мир? - находится в руках Франции и России.
Германия прилагает все усилия,  чтобы локализовать австро-сербский конфликт.
В случае,  однако, если кто-либо придет на помощь Сербии, Германия, согласно
договору  с  Австрией,   а  также  для  поддержания  собственного  престижа,
вмешается в конфликт".
     К подобному заявлению ничего уж не нужно было добавлять больше.
     Как могла отнестись к этому парижская биржа? Конечно, все бумаги начали
стремительно падать,  а  русские  упали  так,  что  котировка  их  сделалась
невозможной: их только всячески старались сбыть с рук, однако покупателей на
них не оказалось.
     Как бы случайно,  а на самом деле умышленно,  конечно,  вручение Сербии
ультиматума совпало с путешествием Пуанкаре, приближавшегося вечером 10 июля
к  Стокгольму.  В  Петербурге  же,  в  министерстве иностранных дел,  полное
содержание ультиматума стало известно почему-то  на  семнадцать часов позже,
чем в Белграде. Таким образом, Вена, предоставив Белграду думать над нотой в
течение сорока  восьми  часов,  очень  значительно сократила этот  срок  для
Петербурга.
     Так или иначе - совершилось, что ожидалось долго.
     Жребий был брошен,  на весы судьбы положены были благополучие, счастье,
участь сотен миллионов людей.
     Европа после  этого  рокового шага  Австрии бурно  покатилась навстречу
небывалой в истории истребительной, страшной войне.


        "VI"

     А в Красном Селе,  где,  по случаю маневров,  находился двор, во дворце
под председательством самого царя назначено было на  утро 12  июля заседание
совета министров для обсуждения австрийской ноты.
     Министры  совещались  уже  накануне,  и  теперь,  при  царе,  чтобы  не
затруднять его,  им оставалось только доложить каждому по своему ведомству о
том, насколько Россия готова к войне с двумя немецкими странами.
     Предполагалось даже,  что  эти  доклады,  если  они  будут и  не  очень
многословны,  все-таки способны будут утомить царя,  поэтому премьер-министр
Горемыкин  приготовил  краткое  подведение  итогов  по  состоянию  финансов,
промышленности  и  торговли,   земледелия,   путей  сообщения,   предупредив
Сухомлинова, Маклакова и Сазонова, что им придется выступить самостоятельно,
так как в связи с их докладами будут приняты важные решения.
     Горемыкин  был  уже  стар,   но   из  всех  министров,   собравшихся  в
Красносельском дворце, он имел наибольший опыт администратора: несколько раз
в прошлом и подолгу занимал он министерские посты.  Говорится у картежников:
"Не с чего ходить -  так с бубен";  говорилось при дворе: "Некого назначить,
так давай сюда Горемыкина".
     И Горемыкин, незадолго перед тем получивший "всемилостивейший рескрипт"
и сданный в архив Государственного совета,  назначался снова и говорил:  "Ну
вот, опять меня вытащили из нафталина".
     О нем ходили чьи-то всем известные стихи:

                ...Граф Валуев горе мыкал,
                Мыкал горе Маков-цвет,
                Но недолго он намыкал
                И увял во цвете лет...
                Друг, не верь пустой надежде,
                Говорю тебе, не верь:
                Горемыки были прежде,
                Горемыкин и теперь.

     Последние две строчки читались иногда и так:

                Горе мыкали мы прежде,
                Будем мыкать и теперь.

     Что  и  говорить:   фамилия  премьер-министра  огромной  страны  могла,
разумеется,  всякого навести на печальные размышления и  в стихах и в прозе,
но сам он,  украшенный серебристыми баками средней длины и не обладавший уже
твердой походкой по причине подагры, оставался еще вылощенным царедворцем.
     Сазонов,  министр  иностранных дел,  выдвинутый на  этот  крупный  пост
бывшим премьер-министром Столыпиным,  женатым на  его  дочери,  именовался в
семье царя "Длинным носом".  Действительно,  в  смысле носа он не был обижен
природой, но всем, кто имел с ним дело, бросалось в глаза, что этот пожилой,
довольно высокий и  внешне собранный человек