все-таки военного, хотя
бы  всего только бывшего батальонного командира лейб-гвардии Преображенского
полка,  так и не сумевшего подняться в своем кругозоре выше этого невысокого
поста.  Однажды царь спросил его даже,  на  сколько верст и  под каким углом
стреляют немецкие сорокадвухсантиметровые пушки.  Это  все-таки указывало на
некоторый интерес к чисто военным вопросам.
     Но Распутин,  за одну мысль о разоблачении которого совсем недавно еще,
как  он  знал,  слетел с  места товарища министра внутренних дел  бывший шеф
корпуса жандармов,  генерал Джунковский,  приезжавший в  ставку  выпрашивать
себе должность хотя бы командира бригады,  - Распутин был совершенно вне его
логики.
     Отсюда-то и  приходила ошарашенность,  пришла она и теперь,  и Алексеев
только  покраснел так,  что  круглая бородавка под  его  правым глазом стала
совсем багровой, и закончил разговор, сильно понизив голос:
     - Знаете  ли  что,  Михаил Саввич,  -  пусть  назначают на  ваше  место
Дитерихса,  на мое -  Иванова,  все равно.  Выиграть эту войну мы ни в  коем
случае не можем. А что мы идем к грандиознейшей внутренней катастрофе, - это
ясно. И дай бог нам с вами в ней уцелеть!


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ"

     По жалобе Баснина на Ковалевского,  осмелившегося усомниться в  наличии
умственных способностей у  генерала,  другой  генерал -  Истопин -  приказал
третьему генералу, командиру бригады Лоскутову, произвести дознание.
     Лоскутов прислал Ковалевскому в  Коссув бумажку с требованием явиться к
нему  в  соседнее село,  где  стояла в  резерве его  бригада,  и  дать  свое
показание.
     Ковалевский сказал своему адъютанту:
     - По-видимому,  Иван Алексеич, и вы, как свидетель, понадобитесь там, у
этого следователя по особо важным делам,  потому что Баснин говорил с  вами.
Придется нам поехать с  вами вместе.  Ничего,  что ж,  -  проедемся.  Погода
неплохая, - не вредно проехаться.
     Говоря это, он улыбался с виду беспечно, и Ване подумалось даже, что он
шутит; но он приказал оседлать вместе со своим Мазепой и его Весталку.
     Как  добродушны бывают  огромные сенбернары,  окруженные обыкновенными,
хотя  и  голосистыми,  дворняжками,  так,  по  существу  своей  натуры,  был
добродушен и Ваня Сыромолотов,  физически очень сильный человек. Ковалевский
был прав, конечно, когда говорил, что адъютант боевого полка должен обладать
воловьими нервами и  безупречным здоровьем,  что слабые совсем не годятся на
эту должность.  Ваня был нетороплив в работе, но работать он мог по двадцать
часов в  сутки,  иногда и больше.  Он,  правда,  медленно разбирался во всем
новом,  что на него сваливалось каждый день,  но,  разобравшись,  действовал
неуклонно и  точно,  применяя  тут  свои  навыки  при  работах  над  сложным
рисунком.
     В  Ковалевском он,  как и Ливенцев,  видел знатока современных способов
ведения войны, который был пока еще на очень малой роли, - но гораздо больше
был  бы  на  месте,  если  бы  получил в  командование дивизию вместо старца
Котовича,  например.  Как  художник,  Ваня  внутренне  увлекался гигантскими
размерами совершающихся около него событий,  как атлет, он напрягал всю свою
мощь, чтобы их выдержать и под тяжестью их не согнуться, как человек просто,
он был очень удручен ими.
     И  сейчас,  когда он  ехал по шоссе рядом с  Ковалевским шагом на своей
добротной еще, но уже похудевшей Весталке, он говорил:
     - Колесников Степан, мой товарищ по Академии, довольно живо рисует тела
убитых на полях сражений,  -  попадаются иногда его рисунки в журналах,  а я
попробовал как-то  зарисовать в  альбом своих  убитых однополчан и  не  смог
закончить.
     - На  эту тему есть где-то у  Байрона,  -  отозвался Ковалевский,  -  и
звучит это в русском переводе так:

                Когда в полках ни друга нет, ни брата,
                Вас может восхитить сраженья вид...

     Когда  же  рядом  с  вами  убивают ваших  товарищей,  то,  естественно,
восхищаться сраженьем дико. Даже и Ахилл, как вам известно, оплакивал смерть
друга  -  Патрокла.  Когда-нибудь после  войны вы  напишете на  военную тему
картину, а теперь не угодно ли вам побеседовать с Лоскутовым тоже на военную
тему, - правда, только из другой оперы.
     - Что  же  я  все-таки должен говорить этому Лоскутову?  -  осведомился
Ваня.
     - Только то, что было в действительности, без всяких досужих сочинений,
- живо отозвался Ковалевский. - Вам сказал покойный Хрящев, что-о...
     - Разве Хрящев уже умер?
     - Я думаю,  что умер...  Сказал, что взят передовой окоп, а вы передали
Баснину, что-о...
     - Я так и передал, что занят передовой окоп, - уверенно перебил Ваня.
     - Тогда пусть предположат,  что он недослышал и понял, как ему хотелось
понять...  Затем  насчет  того,  какой  полк  занял  высоту,  расскажите все
дословно,  как оно было...  Пожалуйста,  только не сочиняйте!  Вот именно от
того,  что на фронте у нас чересчур много сочинителей,  мы и погибаем. В три
шеи  надо  гнать с  фронта всех сочинителей вообще,  не  говоря уж  об  этих
мерзавцах, - специальных корреспондентах газет! Сидят, подлецы, в кофейнях в
ста  верстах от  фронта и  такую неподобную чушь  и  гиль своего изобретения
отсылают в  доверчивые редакции,  что  только  судить и  вешать их,  как  за
измену!
     - Может быть,  редакции не столько доверчивы,  сколько... держат нос по
ветру?
     - Мерзавцы,  конечно, везде и всюду. Во время войны все-таки порядочней
быть на фронте, чем оставаться в тылу. На фронте хотя и плохо, но все воюют,
а в тылу только воруют. Однако всякая ложь в донесениях на войне - это ничем
не лучше воровства.  И вот тому же Щербачеву я не прощаю того, что занял он,
будучи в  армии Рузского,  в четырнадцатом году,  совершенно не защищавшийся
австрийцами Львов,  а  донес,  что взял его с бою.  Почему же,  спросите вы,
пожалуй, так он донес? Очень просто, конечно, почему: если двигался на Львов
и занял его,  как пустое поле,  - это одно, а если взял его, как укрепленный
пункт,  -  это совсем другое,  и за это пожалуйте белые кресты! И вот теперь
сам Щербачев командует армией и удивляется,  почему так вдохновенно все врут
ему в  своих донесениях...  И  во всех ведомствах только и дела делают,  что
изумительно врут. Воруют и врут. А лошади наши вот перешли уж на пять фунтов
сена,  а дальше,  может быть,  и на фунт перейдут, потом подохнут. Почему же
именно? В России сена нет? Есть, конечно, только надо его доставить, а чтобы
доставить,  надо вагоны,  а вот я недавно узнал: под жилье беженцам отведено
сто двадцать тысяч вагонов, - как вам это понравится?
     - Для  беженцев можно  бы  построить бараки,  зачем  же  держать  их  в
вагонах? - удивился Ваня.
     - Бараки...  Наивность!..  Конечно,  к этой гениальной мысли кто-нибудь
там, в тылу, не один раз приходил, и деньги на это, несомненно, отпускались,
но деньги украдены попечителями о  беженцах,  и число вагонов с беженцами во
всяких станционных тупиках растет и растет, а на фронте растет падеж лошадей
от бескормицы.
     Лоскутов встретил их,  потирая руки,  но, может быть, он прибег к этому
жесту  не  потому,  что  готовился насладиться муками грешного полковника на
огне его хитроумно задаваемых вопросов, а просто оттого, что сам он был стар
и костляв,  а в халупе, где он помещался, было для него несколько прохладно.
Во всяком случае,  массивный Ваня произвел на него большое впечатление своею
явной  мощью,   и,  раньше  чем  начать  дознание,  он  спросил  ошеломленно
Ковалевского:
     - Это ваш адъютант? Где же вы такого молодца взяли?
     - По особому заказу, - живо усмехнулся Ковалевский, наблюдая Лоскутова,
который должен был постоять за папскую святость генеральского чина,  но мало
как будто имел для этого силы.
     Прежде всего был он очень суетлив для генерала,  он весь точно дергался
на пружинах или делал замысловатые номера неведомой гимнастики.
     Командиры бригад не  имели  штабов,  -  при  Лоскутове был  только один
связист,  -  и все делопроизводство вели они сами,  и Ване,  получившему уже
большой опыт в ведении военно-канцелярских дел,  ясно было,  что дознание по
делу полковника Ковалевского,  - всего-навсего пять-шесть бумажек, в порядке
лежавших у  Лоскутова на столе,  -  и  было все,  что можно было назвать его
службой отечеству за последнее время.
     - Неприятно,  неприятно,  полковник,  очень  мне  неприятно  вести  это
дознание,  но что делать,  долг службы,  долг службы. Получил предписание от
командира корпуса, - долг службы!
     Лоскутов  разнообразно  поиграл  костлявыми  пальцами  перед  небольшим
желтым лицом,  несколько раз то выпячивал,  то прятал губы, то выкатывал, то
щурил светлые колючие глаза,  наконец строго и  в упор спросил Ковалевского,
подняв обеими руками телефонограмму его на имя Котовича:
     - Эта вот тут вначале фраза:  "Генерал Баснин сошел с ума", - эта фраза
вами лично диктовалась,  полковник,  или... или она как-нибудь случайно сюда
попала?
     - Мною лично, - спокойно ответил Ковалевский.
     - Вами лично? Не отрицаете?.. Нет?.. Замечательно!
     Лоскутов очень деятельно потер руки,  точно растирал на ладонях летучую
мазь,   потом   стремительно  бросился   к   перу,   чтобы   записать  такое
категорическое признание.
     - На  чем же вы основывались...  руководились,  иначе сказать,  вы чем,
чтобы такое...  такую фразу...  с  такой именно фразы,  точнее,  начать свое
донесение?
     - Основывал свою  фразу  на  том,  что  оставить  в  решительный момент
атакующую часть  без  поддержки артиллерии мог  только внезапно помешавшийся
человек, - очень отчеканенно ответил Ковалевский.
     - Замечательно!.. Я сейчас запишу это...
     Потом,  перебрав бумажки на столе, он вытащил одну из них, уже успевшую
обрасти двумя-тремя другими,  и,  поиграв пальцами,  и  губами,  и  глазами,
спросил:
     - А вот тут клеветнический какой-то,  - ясно, что клеветнический, - как
же иначе?  -  рапорт на вас,  полковник,  гм...  рапорт,  конечно... некоего
штабс-капитана  Плевакина  по  своему  артиллерийскому начальству,  будто...
будто вы его за что-то арестовали и  приказали...  Позвольте мне посмотреть,
что  он  тут такое написал,  этот штабс-капитан Плевакин...  будто приказали
двум нижним чинам своего полка... я сейчас найду...
     - Не трудитесь искать,  я это помню, - сказал Ковалевский, - я приказал
двум связистам отправить его  на  позиции одного своего батальона и  держать
там до вечера, а если он вздумает не подчиниться моему приказу, заколоть его
штыками.
     - Так это было, полковник? Было действительно? Вы не отрицаете?
     - Нисколько!..
     - Замечательно!.. Очень замечательно!
     На голом темени генерала разместились вполне симметрично четыре шишки -
липомы;  он энергически потер их сначала одной рукой,  потом другой, пожевал
губами и кинулся к ручке записывать.
     - Та-ак!.. Так-так-та-ак!.. Та-ак! Замечательно!
     Потом  он,  как  будто  даже  весьма  повеселев,  разнообразно  работая
костлявыми пальцами,  вытащил из  кипы бумажек еще  одну,  тоже обросшую,  и
спросил, щурясь:
     - А подпоручика артиллерии Пискунова вы тоже...
     - Как?  И  этот  на  меня  жаловался?  -  удивился Ковалевский.  -  Ему
недостаточно,  что он  унес свои подлые ноги и  цел остался?  Он в  чем меня
обвиняет?
     - Вы меня перебили,  полковник!  Это,  это, знаете, - это не полагается
делать  при  дознании.  Но  подпоручик Пискунов  рапортует,  будто  вы  тоже
приказали...  вот тут есть это...  одному из  своих нижних чинов разбить ему
голову прикладом, если он ее опустит ниже бруствера... Это тоже было?
     - Насколько я  помню,  именно так и было и иначе не могло быть там,  на
позиции,  во время атаки! Когда ты офицер-наблюдатель, когда от тебя зависит
корректировать артиллерийский огонь,  то  будь ты какой угодно Пискунов,  ты
должен делать свое  дело,  а  не  валяться на  дне  окопа!  -  повысил голос
Ковалевский.
     - И  вы  ругали его...  гм,  да...  вот тут он  их приводит...  разными
крепкими словами, полковник?
     - Непременно!
     - Замечательно!
     Когда и это показание было записано, Ковалевский спросил Лоскутова:
     - Есть еще какой-нибудь рапорт на меня, ваше превосходительство?
     - Мне кажется...  Я так думаю,  полковник, что... что вполне довольно и
этих трех...  - потер руки Лоскутов, и лицо его вдруг стало горестным, точно
заранее  он  тосковал  об  участи,   какая  ожидает  этого  бравого  на  вид
полковника-генштабиста.
     - Тогда позвольте откланяться. А моего адъютанта я вам сейчас пришлю.
     Ваня вышел, когда начался допрос Ковалевского, и, оглядывая улицу этого
села,  думал,  как последовательно и совершенно точно передать свой разговор
по  телефону с  Басниным так,  чтобы выгородить своего командира,  однако не
утопить совершенно напрасно и себя.
     Ковалевский вышел наружно спокойный,  но по тому,  как протиснул сквозь
зубы:  "Бывают же такие олухи на свете!" -  Ваня понял,  насколько сильно он
взвинчен допросом.  Он  только качнул головой в  сторону двери,  и,  входя к
этому странно суетливому, точно страдающему пляской святого Витта, генералу,
Ваня чувствовал себя не совсем уверенно.
     К тому же и генерал как будто даже не ожидал, что он войдет, потому что
посмотрел на него удивленно.
     - Я  в  качестве  свидетеля  по  делу  своего  командира  полка,   ваше
превосходительство, - поспешил пророкотать Ваня.
     - Сви-де-теля?  Каким это образом свидетеля?..  Я  вас,  прапорщик,  не
вызывал ведь как свидетеля? - заиграл пальцами Лоскутов.
     - Так точно, вызова от вас я не получал... Но это я говорил по телефону
с командиром бригады,  генералом Басниным и,  очевидно, был им не так понят,
почему он и приказал отменить обстрел высоты...
     Лоскутов перебил его, всем телом приходя в движение:
     - Ка-ак бы там ни было, ка-а-ак бы там ни было, э, прапорщик, суть дела
совсем не в том...  не в том! А кроме того... - он схватил со стола какую-то
бумажку, - ваша фамилия, прапорщик?
     - Сыромолотов, ваше превосходительство.
     - Вот он  -  рапорт генерала Баснина...  но в  нем...  (Лоскутов сильно
прищурился,  просматривая бумажку).  В  нем,  видите ли,  совсем ни о  каком
прапорщике не  говорится...  Одним словом,  что я  хочу вам сказать?..  Ваша
попытка замолвить кое-что в пользу своего командира...  я ее ценю,  э, да...
Она похвальна, прапорщик... попытка эта. Только без надобности... Вот!
     Ваня  понял,   что  ему  остается  только  выйти,  и  сказал  несколько
сконфуженно:
     - До свиданья, ваше превосходительство.
     Лоскутов,  несколько приподнявшись,  протянул ему  костлявую,  холодную
руку, почему-то говоря при этом скороговоркой:
     - Да!.. Да-да-да!.. Вот именно... Всего хорошего!.. Именно так.
     Когда Ваня передал Ковалевскому свой разговор с Лоскутовым, тот сначала
посмотрел на  него сердито,  потом,  садясь на Мазепу,  подмигнул ему не без
веселости:
     - Видали,  как надо дознание производить?  Учитесь! Когда выслужитесь в
генералы,  -  пригодится... Строят какую-то глупую комедию, как будто больше
нечего делать. Из-за этого даже лошадей не стоило беспокоить, не только нас.
     Однако дня через три после этого Ковалевского вызвали в штаб корпуса, и
Истопин встретил его очень начальственно-раздраженно и крикливо:
     - Вы-ы!  Что это там такое изволите выкидывать, а?.. Пхе!.. Вам надоело
командовать полком, а?.. Пхе... Вы хотите, чтобы я вас отчислил, а?.. Пхе!..
     Ковалевский пытался было  после этих трех вопросов ответить хотя бы  на
один,  но  только успел сказать:  "Ваше превосходительство!"  -  как Истопин
поднял палец в знак того,  что он отнюдь не окончил и даже совсем не ждет от
него никаких ответов.
     - Вам, конечно, опротивела гря-язь на фронте, еще бы!.. - продолжал он,
повышая голос.  -  И тысяча разных неудобств вообще,  пхе!..  Кроме того,  и
кое-какой риск,  натурально связанный с фронтом,  пхе!.. Вам хочется снова в
штаб, на спокойное креслице!..
     Тут  Истопин,   точно  задохнувшись,  сделал  паузу  и  продолжительным
уничтожающим взглядом показал опальному полковнику, что знает все вообще его
тайные мысли.
     - Ваше  превосходительство!  -  успел  во  время  этой  паузы  вставить
Ковалевский, но Истопин опять поднял палец.
     - Быть  может,  вы  надеетесь на  свои  связи,  но-о...  прошу помнить:
ни-ка-кие  связи вам  не  помогут,  и  я-я-я...  пхе...  не  отчислю вас  от
командования,  так и знайте...  что бы вы такое там ни выкидывали от скуки и
огорчения, - нет! Не отчислю!.. Можете идти.
     Ковалевский поклонился и  вышел,  видя,  что  всякое его слово будет не
только бесполезно, но и вредно.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ"

     Когда  отправили в  тыловые госпитали обмороженных,  в  роте  Ливенцева
осталось всего около ста человек;  в других же, как в первой, второй, пятой,
одиннадцатой,  еще меньше.  Полк нуждался в большом пополнении, и оно пришло
из резерва армии.
     Но  пополнение это  дрессировалось для войны не  Ковалевским.  Когда он
вздумал устроить полковое ученье,  то  эти  новые солдаты его  полка так его
возмутили своей плохой подготовкой,  что он едва не сорвал голоса на бешеном
крике.  Много  попало в  полк  белобилетников,  забракованных при  врачебном
осмотре  в  начале  войны,  а  из  них  большая  половина стариков.  И  если
Ковалевского возмущала никуда не годная их военная выправка и подготовка, то
их,  в свою очередь,  угнетала одна,  неусыпно сверлившая их мысль,  что они
взяты на службу не по закону.  И  если Ковалевский смотрел на их валковатые,
понурые,  совсем не солдатские фигуры с огорчением природного строевика,  то
они  на  него  с  первых же  дней стали глядеть с  плохо припрятанной злобой
природных хлеборобов, незаконно оторванных от земли.
     Ваня Сыромолотов передавал Ливенцеву,  что  на  имя Ковалевского пришла
также  и  секретная  бумага,   в  которой  пополнение,   пришедшее  в  полк,
аттестовалось, как "затронутое преступной пораженческой пропагандой"...
     - Поэтому рекомендуется командному составу полка мозги им  вправить,  -
рокотал Ваня.
     - Ну,  это уж гиблое дело!.. Как же все-таки советуют за это браться? -
любопытствовал Ливенцев.
     - Рекомендуется установить  за  ними  "неослабный надзор"  и,  конечно,
"вести беседы о целях войны".
     - Не поможет, - отозвался Ливенцев.
     Ковалевский собрал ротных командиров,  чтобы  кое-что  разъяснить им  и
кое-что приказать.
     - Вы, господа, - говорил он с небольшими запинками, - все приняли в той
или иной степени боевое крещение...  Некоторые из  вас представляются мною к
наградам...  также  и  многие нижние чины.  Полк  кое-каких успехов все-таки
добился,  чего нельзя сказать о других полках, выступавших рядом с нами... В
занятых третьим батальоном и седьмою ротою окопах австрийских и теперь сидят
роты сменившего нас полка, так что эти окопы заняты прочно. Успехи скромные,
что и  говорить,  но,  повторяю,  другие полки и этим похвастаться не могут.
Благодаря чему же все-таки эти успехи достигнуты?  Благодаря тому, что и вы,
господа ротные командиры, и находившиеся под вашей командой нижние чины свои
обязанности воинские понимали...  понимали,  да.  Только  благодаря этому...
Нужно сказать,  что нижние чины были в  большинстве все-таки молодых годов и
прошли очень основательную подготовку.  К  несчастью,  полк потерял половину
своего состава, - и офицерского и нижних чинов, - потерял во время боев и от
болезней...  Что делать,  -  потери огромные, очень болезненные... Пятьдесят
процентов! Успехи скромные, потери огромные. Печально, да, очень печально...
И вот нам прислали пополнение, - свежие силы... Есть такое старое изречение:
"Война  портит  солдат".  Звучит  изречение  несколько  смешно...  несколько
смешно,  да...  несколько смешно. Но по существу оно правильно: война портит
солдат в  том  смысле,  конечно,  чт