окому Невскому проспекту. Торжество
победителей было полное,  и каким-то невежливым выпадом со стороны германцев
казалось то,  что  они  выстроили перед Либавой семь  крупных судов и  свыше
двадцати мелких и забавлялись иногда обстрелом вполне беззащитного города.
     Газеты сообщали даже,  что,  продолжая свои забавы,  немцы отправили на
суда  с  русского  берега  много  женщин.  Газеты  крайне  возмущались таким
"варварским  поступком  бесчеловечного  врага",  но  когда  сказал  об  этом
Ливенцев Марье Тимофеевне, та, к удивлению его, отозвалась так:
     - Что же  тут такого?  Они же  ведь их не убьют,  и  не все ли равно?..
Мало,  что ли,  в нашем флоте офицеров немцев? Если не половина, то считайте
третью часть, а я думаю, даже и больше!
     - Конечно, и у германских лейтенантов тоже ясные пуговицы, и тоже можно
их  мелом чистить,  но-о...  гм...  из-за  чего  же  мы  воюем-стараемся?  -
удивленно спросил Ливенцев.
     - А  я  знаю,  из-за  чего  вы  там  воюете!  -  пожала  плечами  Марья
Тимофеевна. - По-моему, так совсем даже все это ни к чему!
     - Так вот,  значит, каков голос женской плоти! - шутливо нахмурил брови
Ливенцев. - Так что, по-вашему, если бы был во всех государствах матриархат,
то  кончено было  бы  с  войнами?..  Откуда же  брались всякие там  амазонки
Пентизелеи?..  Или гораздо больше,  чем эти проклятые вопросы, улыбается вам
дать мне самоварчик?
     - Самовар -  это я сейчас,  а что вы говорите,  Николай Иваныч,  насчет
амазонок,  какие на лошадях ездят,  то я одну знала такую:  она через дом от
нас жила и все с мичманом Сангине каталась,  а он -  итальянец был. И вот бы
вот должна свадьба у них случиться,  а Сангине с одной горничной путался. То
она к нему бегала,  а то хозяев ее дома не было, он к ней вздумал зайти, а у
ней свой дружок сидит -  приказчик из магазина.  А  итальянцы -  они горячие
люди.  Он ему кортиком две раны дал, убил насмерть! А это вечером было. Он -
что делать?  Сейчас,  как совсем стемнело,  взял фаэтон,  да  к  священнику:
"Батюшка,  обвенчайте!" Ну тот его за большие деньги, конечно, окрутил, а уж
потом  на  другой  день  он  заявил в  полицию сам:  "У  своей  жены  застал
любовника, - конечно, сдержать свою горячность не мог..." Ему наказания даже
и  не  давали,  а  только из  флота попросили.  Кабы он  ей успел дворянство
купить,  а то,  -  всего сразу не сделаешь,  -  не поспел. Ну, потом в порту
получил должность,  а  она  что же?  Пить стала!..  Да  как его конфузила-то
пьяная!  А  он человек оказался очень хороший и  все ей прощал...  Вот вам и
итальянец! - И Марья Тимофеевна победно поглядела на Ливенцева.
     - Все  доказательства в  пользу  немцев под  Либавой налицо!  -  сказал
Ливенцев. - А как думает по этому вопросу ваша Дарья Алексеевна?
     - Ох,  Дарья  Алексеевна!  Умора нам  с  ней!  -  очень оживилась Марья
Тимофеевна.  -  Ей недавно цукатов всяких из Москвы прислали,  вот она нас с
Марусей надумала угостить.  Мы и всего-то взяли по две цукатинки,  и вот она
своими култышками действует,  действует, коробку чтобы к себе... "Зу-бы ведь
от сластей всяких портятся,  а вы -  женщины еще молодые,  вам зубы нужны да
нужны, кавалеров обольщать... А я уж так и быть, у меня уж пускай портятся!"
И кому же говорит так,  а?  На-ам!  Будто мы не знаем, что у ней и совсем-то
зубов ни одного нету!  Вот она какая хитрая старуха,  -  о-ох, и хитрая!.. А
насчет немцев,  конечно,  что же она может думать,  если она уж и недвижимая
сидит, и без зубов, и ей уж семьдесят лет скоро?
     В этот день к Ливенцеву зашла Еля Худолей, радостная.
     - Мимо шла и заскочила -  радостью поделиться,  - говорила она, сияя. -
Такой у меня праздник -  вы представьте!  -  берут меня на санитарный поезд.
Ходить он будет в том направлении -  на Броды,  Самбор,  на Львов... вообще,
ура, наша взяла!.. Кричите же со мною вместе "ура". Что же вы молчите?
     И  Еля сделала такое удивленно-обиженное лицо,  что Ливенцев улыбнулся,
но сказал:
     - Почему же я должен радоваться, что вы уедете на каком-то поезде?.. Я,
впрочем,  привык к тому,  что все поезда теперь страшно опаздывают,  - может
быть, и ваш опоздает?
     - Не опоздает,  нет! И я поеду!.. Я буду много видеть всего - и плохого
и хорошего.  Много знать буду. Много всяких людей встречу... Может быть, я и
его тоже... встречу!
     - Ах,  это все того же...  полковника Ревашова,  который,  наверно, уже
генерал? - недовольно сказал Ливенцев.
     - До свиданья! - церемонно протянула руку Еля.
     - Ну,  ладно,  ладно! Он - герой русского оружия... Сидите!.. Вдруг и я
когда-нибудь попаду в ваш санитарный поезд...  И у меня не будет ни рук,  ни
ног,  ни  других  частей тела,  но  на  моей  геройской груди  будет  гореть
четвертой степени Георгий.  И  тогда наконец-то вы меня полюбите бесконечной
любовью...
     Но Еля сказала на это, очень поморщившись:
     - Нет!  Без рук,  без ног,  и чтобы я вас полюбила, - фи! Пожалуйста не
надо!
     - А если только без одной руки и без одной ноги?
     - Нет! - покачала головой Еля.
     - Гм...  Вам  непременно нужно,  чтобы только одну  руку  мне  оторвало
снарядом, и конечно - левую?
     - Совсем мне это не  нужно,  -  рассудительно заметила Еля.  -  Гораздо
лучше будет, если совсем вы не будете ранены.
     - Вот тебе на! Как же попаду я к вам тогда в поезд?
     - Ну,  мало ли как!  Просто,  вы можете заболеть... какой-нибудь легкой
болезнью...
     - А вы меня разве примете с легкой болезнью?
     - Разумеется, приму.
     - А если бы вдруг...  я оказался немец? - сделал весьма загадочное лицо
Ливенцев.
     - Как немец? - не поняла Еля.
     - Так, самый настоящий. И по отцу и по матери... Что тогда?
     - Вот ерунда какая!  Что же  тут такого!  Разве наш царь не немец и  по
отцу и по матери? - непонимающими глазами поглядела на него Еля.
     - Ага!  Та-ак?  Кончено!  Я  должен,  в  таком случае,  открыть вам эту
великую тайну:  я -  немец! - сказал он как можно таинственнее и оглядываясь
на дверь.  -  Я -  немец, и ничто немецкое, великое немецкое мне не чуждо. Я
люблю и Гете, и Шиллера, и Клейста, и Геббеля, и прочих, и прочих, и прочих,
вплоть до самых новейших!  Я  люблю и  Канта,  и  Шопенгауэра,  и Гегеля,  и
прочих,  и прочих,  и даже Ницше! Я люблю Вагнера, и Бетховена, и Шуберта, и
прочих, и прочих... Я люблю немецких художников, я люблю математиков-немцев,
- я  по ним учился!..  Я  люблю людей науки немцев -  они велики во многих и
многих областях науки. Я уважаю Маркса и Энгельса - величайших социологов. И
вот...  я -  немец по своему духу и телу,  конечно, как я уж сказал вам, - я
буду командовать своим людям, чтобы они стреляли по немцам!
     - А вы это верно говорите, будто вы немец? Вы не врете? - спросила Еля.
     - Ну вот, зачем же мне врать? - как мог серьезнее ответил Ливенцев.
     - Тогда...
     Еля задумалась было, но потом сказала так же таинственно и тихо:
     - Тогда вы в первом же сражении должны бежать...
     - Постойте! Что вы говорите!.. А как же я тогда попаду в ваш санитарный
поезд, Марья Тимофе... то бишь, Еля?
     - Может быть, вас возьмут в плен наши, и вот тогда...
     Ливенцев захохотал так  громко,  что  даже  испугал Елю,  но  ему  было
грустно.  И, когда уходила Еля, было так жаль и ее и себя, что он спросил ее
только о полковнике Полетике.
     - Ах,  ваш полковник Полетика! Он получает четвертую категорию, но это,
говорят, ничего не значит: его всегда могут опять потребовать на службу, так
как  в  офицерах страшный недостаток теперь  -  их  очень  много  убивают на
фронте...
     И  ушла так же бездумно,  как заскочила,  даже не сказав,  когда же она
уезжает на санитарный поезд.
     А  батарея,   стоявшая  на  Северной  стороне,  -  та  самая,  месячную
отчетность которой ревизовал когда-то вместе с Мазанкой и Кароли Ливенцев, -
уже ушла на  фронт,  оставив свою дружину.  Об  этом узнал он только теперь,
месяц спустя после ее  ухода.  Представил себе  поручика Макаренко,  который
когда-то,  только  что  собравшись в  своем  медвежьем углу  на  охоту,  был
потревожен урядником по случаю войны,  и подумал: "Где-то он теперь хлопочет
около  своих  пушек?"  Так  как  был  он  вполне  безобидный,  этот  поручик
Макаренко,  то  хотелось,  чтобы попал он на какой-нибудь сравнительно тихий
участок фронта, но трудно было решить, где этот тихий участок.
     А корнета Зубенко Ливенцев встретил на улице. Тот или не узнал его, или
сделал вид, что не узнал, будучи очень занят какою-то таинственной беседой с
пожилым военным врачом, статским советником.
     Этот врач,  с  одною пышною звездочкой на погоне без просветов,  был на
голову ниже длинного корнета и,  слушая его,  щипал, как это делают иногда в
затруднении, свою седоватую небольшую бородку и морщился.
     Ливенцев,  который  припомнил весь  разговор  у  ротмистра Лихачева  об
угольных копях  бельгийской компании "Унион" и  шестидесяти тысячах годового
дохода,  хотел было  подойти к  корнету -  узнать,  как  поживает эскадрон в
Балаклаве,  и  ротмистр,  и ротмистрша,  и ее голая африканская собачка,  но
понял,   что  разговор  у   Зубенко  с  этим  врачом,   к  которому  он  так
подобострастен,  должен быть для него особенно важным,  и,  может быть, даже
касается он  освобождения от  службы и  возвращения в  свое имение,  где три
тысячи десятин пшеничных полей требуют теперь, весной, хозяина, а его нет.
     13  апреля,  так же как всегда,  Ливенцев на трамвае приехал на вокзал,
чтобы  объехать на  дрезине посты,  но  его  уже  поджидал,  как  оказалось,
величественный вахмистр Гончаренко со  своей  огромной золотой  медалью  под
курчавой седеющей бородой и сказал вполголоса, прикивнув значительно бровью:
     - Опять прибыть к нам желают... его величество.
     - А-а!.. Вот как! - удивился Ливенцев. - Он ведь сейчас в Галиции...
     - Оттуда уж изволили выехать. Утром получилась депеша... в пять утра.
     И опять, как зимою, пришлось идти к полковнику Черокову, смотреть в его
инквизиторские,  аспидно-сине-молочные глаза и слушать его голос,  зажатый в
горле где-то на средних регистрах.
     Но теперь Чероков почему-то сказал еще:
     - Пока служба постов у  туннелей проходит вполне сносно.  Как-то  будет
дальше?
     - А  что  именно  может  случиться дальше?  -  с  понятным любопытством
спросил Ливенцев.
     Чероков же только поглядел на него испытующе, но не ответил и заговорил
о расстановке людей по линии.
     Конечно,  не  преминул напомнить Чероков,  что  рассказывать о  близком
приезде царя  пока не  нужно;  что  все  части войск,  между ними и  дружины
бригады генерала Баснина, будут извещены об этом в свое время.
     И Ливенцев,  как всегда,  объехал посты на дрезине и от всех старших на
постах выслушал рапорты,  что все обстоит благополучно. Но теперь он выяснял
наличность каждого человека на постах и  напоминал всем,  как надо стоять на
часах на линии железной дороги при проезде царя:  смотреть в поле и чести не
отдавать.
     Потом произошло все так же,  как и в первый приезд царя зимою: землянки
заняли егеря,  а  людей с постов жандармы развезли по линии в направлении на
Бахчисарай.  Самому же Ливенцеву пришлось теперь дежурить с  тыльной стороны
вокзала,  у шлагбаума, где было гораздо спокойнее, потому что цепь жандармов
и  егерей  дальше  шлагбаума никого  не  пропускала,  а  покушений отсюда из
небольшой толпы местных жителей ждать было нельзя. И опять волновались целый
день колокола и флаги.
     Царь приехал теперь с наследником,  и мальчику, страдавшему гемофилией,
пришлось, как и отцу, переодеваться несколько раз в этот день - 15 апреля: в
морскую форму  для  смотра флотских,  в  казачью -  для  смотра пластунов и,
наконец,   в  общеармейскую,   с  медным  крестом  на  фуражке,  для  смотра
ополченцев.
     Вернувшись с  вокзала,  Ливенцев видел царя  проезжавшим в  автомобиле,
именно в этой ополченской форме, и удивился, что на фуражке, какую ему дали,
темнело большое масляное пятно.  Можно  было  подумать,  что  это  пятно  от
потного затылка,  но день был не жаркий. Царю как будто хотел кто-то придать
этой фуражкой подчеркнуто боевой вид,  какой бывает у военачальников на поле
сражения,  когда дорога каждая минута, потому что каждая минута может решить
бой,  и  черт с  ней,  с  фуражкой,  какая она там,  без пятна или с пятном!
Мгновенно сунул ее на голову -  и в машину,  и мчись в самую гущу боя.  Но в
Севастополе не  было боя,  и  фуражка царская могла бы  быть приличней,  так
полагал Ливенцев.
     Поздно придя  домой,  он  увидел у  себя  на  столе  записку адъютанта,
передававшего ему приказание Добычина явиться на смотр в караульной форме, а
Марья  Тимофеевна сообщила ему,  что  писарь,  принесший записку,  ждал  его
долго.
     - Ладно!  С одного вола две шкуры хочет содрать этот Добычин,  - сказал
ей Ливенцев. - Видно, что добычлив: фамилии иногда бывают метки.
     Вечером он  узнал,  что Переведенова,  который получил роту Мазанки как
старший из субалтернов, Гусликов уговорил на смотр совсем не допускать, дабы
царь не  спросил его снова,  в  каком сражении получил он  увечье,  а  он не
заговорил бы опять о революции 1905 года. Поэтому ротой на смотру командовал
Кароли,  и  боялись,  что очень уж мало в  дружине офицеров и на это обратит
внимание царь.
     Правда,  генералов,  военных и  штатских,  в  свите царя  было  гораздо
больше,  чем офицеров в дружине Добычина, но царь, по-видимому, привык уже к
тому, что офицеров в войсках вообще мало.
     Казачий полк и горноартиллеристов он поздравил с отправкой на борьбу "с
коварным и  сильным врагом",  и казаки,  а между ними и новоиспеченный есаул
Мазанка, ответили радостным криком:
     - Покорнейше благодарим, ваше величество!
     Дружины он не поздравлял с походом.  Однако на другой же день после его
отъезда Чероков вызвал к себе Ливенцева и,  пристально, как всегда, глядя на
него, сказал:
     - Ну вот - ваша служба на постах кончена.
     Ливенцев изумленно открыл рот,  подыскивая слова для вопроса, что такое
случилось. Он так и подумал, что что-то такое случилось с его ратниками там,
на  постах,  и  за  это  "что-то"  надо  отвечать ему.  Но  Чероков,  слегка
приподнявшись, протянул ему руку, говоря:
     - Спасибо за службу!  Вы хорошо поставили дело охраны туннелей, но-о...
ваша дружина должна будет спешно готовиться к  отправке на  фронт,  и  ваших
людей приказано снять с постов.
     - Вот как! - тоном глубокого огорчения отозвался Ливенцев. - Кончились,
значит, счастливые дни Аранжуэца! И куда же нас погонят? В Синоп?
     - По-че-му в Синоп? - очень удивился Чероков.
     - Были какие-то смутные слухи насчет Синопа.
     - Не  понимаю...  Ведь ваша армия на Западном фронте,  -  причем же тут
Синоп?.. Нет, вы пойдете на запад.
     - Что же,  идти -  так идти...  Или,  как говорил попугай: "Ехать - так
ехать". Не мы первые, не мы, кажется, будем и последние.
     - Как знать!  -  загадочно сощурил глаза Чероков.  -  Может быть, вы-то
именно и решите все дело.
     - О-о,  непременно!  -  улыбнулся Ливенцев, вспомнив при этом почему-то
штабс-капитана  Переведенова  и  подполковника  Пернатого,   и  простился  с
Чероковым,  навсегда запрятав в  свою  емкую  память  немигающий взгляд этих
редкостных, холодных, аспидно-сине-молочных глаз.
     Тяжело  было  потом  ездить  в  последний раз  на  дрезине по  постам и
объявлять,  чтобы все, сдав посты другой дружине, возвращались к себе в роту
командами.  Все смотрели испуганно,  непонимающе, и приходилось договаривать
до конца - о близкой отправке на фронт.
     - Кончено,  значит!  Отжевались бычки,  пора под обушок гнать! - сказал
обычно веселый унтер-офицер Вяхирев и потемнел с лица.
     - А  ко  мне грозилась баба приехать,  меня проведать...  как же теперь
быть? - затужил Тахтаров.
     - Я  думаю,  не сразу вот так и  отправят,  -  постарался успокоить его
Ливенцев.
     Вечером в этот день к нему на квартиру явился тот самый прапорщик 514-й
дружины,  которого  зимой  во  время  приезда  царя  он  задержал  вместе  с
поручиком,  а  они -  дежурный по караулам и  рунд -  спешили на гарнизонную
гауптвахту.  Этот,  бывший тогда рундом,  сидел теперь у него и спрашивал, в
чем  заключаются обязанности постов  у  туннелей,  так  как  он  явился  его
заместителем. Он смотрел на него, как счастливец на обреченного.
     - Мы, - говорил он, - так и останемся здесь, в Севастополе, для несения
караульной службы, а вот ваше дело плохо...
     - Зато мы  можем со  временем стать генералами,  а  вы  так и  умрете в
прапорщичьем чине!  -  пробовал  шутить  Ливенцев;  но  преемник его  только
откивнул головой, повторив в растяжку:
     - Ге-не-ра-ла-ми!
     С этим человеком ясного и трезвого ума Ливенцев ездил на следующий день
по постам,  и  люди его по точным правилам гарнизонного устава сдавали посты
смене из другой дружины.
     Случилось так,  что  человек около  ста  с  дальних постов скопились на
полустанке ждать товарного поезда;  но ждать пришлось бы долго,  и Ливенцев,
бывший с ними, сказал:
     - Что же  это,  собираемся за  тысячу верст куда-то  там,  а  тут всего
четыре  версты  до  Корабельной слободки!..  Пойдем-ка  походным порядком...
Стройся!
     Построились,  вздвоили  ряды  и  пошли,  оставив  несколько  человек  с
сундучками, за которыми должна была приехать артелка первой роты.
     Наперерез,  полем,  к  Слободке шли  молча,  а  когда показались первые
домишки,  Ливенцев остановил людей отдохнуть.  Чувствовалось, что нужно было
что-то сказать им, но первый раз в его жизни случилось это, что он или может
совсем ничего не говорить -  и это будет умно, или может сказать, но как раз
то самое,  что известно им самим,  и  это будет глупо.  Он выбрал последнее,
потому что  ведь  нужно же  было  их  поблагодарить за  ревностную службу на
постах, как его благодарил Чероков.
     И он начал:
     - Вот что,  братцы.  Прежде всего за то, что вы на постах ничем и никак
не подвели меня,  который отвечал перед начальством за порядок на этих самых
постах, спасибо вам!
     - Рады стараться,  ваше благородь! - согласно ответили ратники, от чего
поморщился Ливенцев, но продолжал:
     - Итак,  дошел  черед и  до  нас...  Что  делать!  Живем мы  с  вами  в
государстве,  а  не в  диком лесу,  кое-какими удобствами пользуемся в  этом
нашем государстве, за что оно нами и распоряжается, как ему будет угодно. На
нас напали,  мы защищаемся.  А дальше - там уже кто какой жребий вынет: кому
жизнь,  кому смерть,  кому увечье...  Может быть, случится и так, что только
придем на  позиции,  объявят мир.  А  может быть,  и  еще не  один год война
протянется,  тогда не мы -  первые,  не мы -  последние. Тяжело, но пока что
сделать ничего  нельзя.  Был  такой  в  старину князь  Святослав.  Пошел  он
завоевывать этот самый Константинополь,  который был тогда греческий,  а  не
турецкий,  но прижали его там греки -  обложили большою силой,  и говорил он
своему войску:  "Уже нам некуда деваться. Хотим или не хотим, а биться надо.
И  если ляжем костьми,  то  мертвым нам все равно не  будет стыдно,  что нас
побили!"  Кроме этого утешения,  что мертвым не  будет стыдно,  очень трудно
что-нибудь придумать.  Но,  во всяком случае,  пойдем вместе и все испытаем,
что выпадет на нашу долю, а там, со временем, будет видно, что нам делать...
Может быть,  мы с  вами сделаем кое-что и  в  пользу того,  чтобы война эта,
ужасная,  бесчеловечная бойня эта,  была последней на земле войной!..  А что
это будут стремиться сделать все те,  кто честнее, кто умнее, кто порядочней
и у кого есть сердце в груди,  а не кусок камня,  -  в этом не сомневайтесь!
Что будет объявлена война войне -  в  это верьте!  И  кто из нас останется в
живых, тот будет жить новой жизнью, так и знайте... "Рады стараться!" мне не
кричите, - мне этого не надо. Над тем, что я вам сказал, подумайте про себя,