ийцеву, человека, так
что на минуту он, инженер Матийцев, почувствовал себя не только совершенно
оправданным, но как будто еще и удачно выполнившим общественный долг.
     Юноша,  так  восхищенно на  него глядевший,  имел далеко не  простое,
тонкое лицо,  но  рубашка его,  бывшая когда-то  синей,  теперь совершенно
почти слинявшая от солнца,  показалась Матийцеву грязноватой у  ворота.  И
первое пришедшее ему в  голову об этом зеленом юнце было то,  что у  него,
должно быть, нет матери: если бы была мать, она бы не позволила ему ходить
в такой рубашке.
     Потом пробежал он  глазами по  лицам присяжных заседателей,  особенно
остановясь на старшине их - седоволосом отставном военном враче. О военных
врачах у  него составилось уже  представление как  о  бурбонах,  любителях
выпивок и  картежной игры с  офицерами,  а свою медицину возненавидевших и
забывших.  Но этот,  -  потому ли, что был уже в отставке и свою форменную
одежду только донашивал,  -  вид  имел внушающий доверие и  сквозь круглые
очки в  серебряной оправе смотрел созерцательно.  В левом ухе его белелась
вата,  но слышал он,  по-видимому,  неплохо, так как незаметно было у него
напряжения, чтобы расслышать.
     Из  двух  чиновников среди  присяжных одного  Матийцев  определил как
акцизного,  другой  же  был  несомненный учитель  городского  училища.  Об
остальных трудно было решить,  кто они - торговцы или ремесленники - и как
в  конечном итоге могли бы  отнестись к  делу Божка,  но  утешительно было
видеть,  что дело это их как будто занимало:  с  большим интересом глядели
они все и на Дарьюшку,  которая в это время подробно рассказывала, как она
вскочила с  постели,  вбежала -  "извините,  в  одной рубашке была",  -  в
комнату  к  хозяину-инженеру  и,  как  увидела  такое  страшное,  что  там
творилось,  изо  всех  сил  своих закричала тогда:  "Батюшки!  Ка-ра-у-ул,
убивают!.." Она даже и теперь, в суде, на память прокричала это самое, так
что получилось неподдельно и неоспоримо правдиво.
     Но вот прокурор, который смотрел на нее очень проницательно, задал ей
как будто и не совсем идущий к делу вопрос:
     - Скажите,  свидетельница,  вам пришлось ведь, конечно, увидеть в тот
вечер на столе у вашего хозяина, или, скажем, на полу револьвер?
     - Кого,  вы сказали?  Ривольверт?  - как-то сразу оробела и как будто
даже испугалась Дарьюшка.
     - Да,  револьвер,  -  повторил отчетливо прокурор. - Ведь вы и раньше
должны были его часто видеть, не так ли?
     При этом прокурор,  как опытный психолог,  смотрел на Дарьюшку,  явно
любуясь ее смятением.
     - Ис-стинный бог,  никогда раньше не  видала!  -  с  большим чувством
выкрикнула Дарьюшка. - Истинный бог, не видала! - И даже перекрестилась.
     Матийцев заметил,  что  этот  Дарьюшкин жест вызвал у  председателя и
членов суда такую же  легкую усмешку,  как слова цыгана о  перевернутом им
лицом к стенке "русском боге". Прокурор же продолжал совершенно серьезно:
     - Хорошо,  мы  верим,  что вы  не видели раньше этого револьвера,  но
скажите нам вот что: ведь он и потом остался, конечно, у вашего хозяина?
     Только после этого второго, назойливого вопроса о револьвере Матийцев
понял,  что на этом именно и желает построить какое-то обвинение не против
Божка,  а против него прокурор,  и даже подумал,  что,  пожалуй, несколько
опрометчиво он сам заговорил здесь о револьвере, при помощи которого хотел
покончить с собою.  Мелькнула мысль,  что вместо "застрелиться" он мог  бы
сказать  "повеситься"  или "отравиться";  тогда не возникло бы у прокурора
никаких далеко идущих подозрений;  что же касается револьвера,  то... ведь
из  револьверов  обыкновенно  стреляют  в  министров  и  губернаторов,  из
револьвера застрелил охранник Богров даже и премьер-министра  Столыпина  в
киевском театре и как раз тогда, когда был в том же театре сам царь!..
     Матийцев припомнил и то,  что в последнее  время  как-то  даже  и  не
вспоминалось за ненадобностью:  придя в себя после беспамятства, он просил
Дарьюшку  забросить  куда-нибудь  подальше,  хотя  бы  в  пустой  колодец,
например, револьвер, из которого решил было застрелиться, и не успокоился,
пока Дарьюшка не ушла с ним,  завернув его в старое полотенце.  Когда часа
через два она вернулась, то сказала ему, что "забросила эту штуку так, что
теперь уж никто ее не найдет", а дня через три после того явилась и начала
хозяйничать  вместо  нее  девчонка-глейщица,  ее племянница,  сама же она,
оказалось, заболела и дня три-четыре тогда была она больна, что он, тоже в
то время больной, объяснил перенесенным ею испугом.
     Теперь Матийцев ожидал от Дарьюшки подробнейшего доклада, куда именно
забросила она револьвер, но она пробормотала совершенно растерянно:
     - Как же  так опять остался?  Ведь они же  просили меня забросить его
подальше, ну вот я и...
     На  этом  "и"  Дарьюшка запнулась так  длительно,  что  прокурор счел
нужным прийти ей на помощь:
     - Просил,  значит,  забросить и...  вы,  должно  быть,  пожалели  его
забросить, а? Как же, мол, можно это такую стоющую вещь бросать, а?
     Тон прокурора был как бы  и  шутливый,  но он задел все тайные струны
Дарьюшки.  Почудилось ли ей, что прокурор каким-то чудом проник в то, куда
девала она револьвер,  Дарьюшка вдруг,  к изумлению Матийцева,  всплеснула
руками, и голос у нее задрожал и стал плаксивым:
     - Каюсь,   грешница,   -   согрешила!..  Приказали  мне  они,  точно,
ривольверт этот страшный забросить,  а  я  иду  с  ним,  думаю:  "Вещь он,
небось,  дорогая, что ж я его зря бросать буду?.. Этак набросаешься!.." Да
на базар с ним пошла...  Ну,  а там какому-то в пинжаку в синем продала за
пятерку золотую...
     - А пятерку эту золотую хозяину,  конечно, отдали? - продолжал тем же
издевательским тоном терзать ее прокурор.
     Тут Дарьюшка даже заплакала.
     - Кабы отдала,  ваше благородие,  а то пропила,  грешная,  каюсь!.. Я
ведь кто? Шахтерская я вдова, ваше благородие!..
     И  начала  Дарьюшка утирать свои  вдовьи  слезы  сгибами указательных
пальцев обеих рук.
     Всех развеселило это откровенное признание,  кроме Матийцева, который
только теперь узнал настоящую причину Дарьюшкиной тогдашней болезни.
     - Больше вопросов не имею,  - обратился к председателю суда прокурор,
и  председатель предложил Дарьюшке сесть тем  же  бесстрастным тоном,  как
несколько раньше Матийцеву,  и  Дарьюшка плюхнулась на стул рядом со своим
хозяином,  все  еще  продолжая вытирать слезы.  А  прокурор усиленно начал
что-то  строчить на  лежавшем перед ним листе бумаги и  строчил все время,
пока  судебный пристав не  привел сначала Скуридина,  а  потом  тут  же  и
Гайдая, так как их показания были об одном и том же, да и особого значения
для разбора дела иметь не могли.
     Матийцев   догадался,   конечно,   что   прокурор   набрасывает  свою
обвинительную  речь,   не   желая  больше  затруднять  себя  какими-нибудь
вопросами,  обращенными к  шахтерам.  Но  неожиданно для  него  вопрос им,
показавшийся ему  неприятным,  задал вдруг тот член суда,  голова которого
как будто потеряла способность держаться прямо.
     - А как вообще, скажите, относились шахтеры к заведующему шахтой?.. -
И тут же добавил он,  видя,  что спрошенные замялись с ответом:  - То есть
нам хотелось бы знать,  больше ли было таких,  какие довольны им были, или
больше таких, какие не были довольны?
     - Все были довольные, - угрюмо, но твердо ответил Скуридин.
     - Да,  так воно и буде, шо все довольные, - чуть помедлив, согласился
с ним Гайдай.
     После этого оба  они  уселись рядом с  Дарьюшкой,  но  зато  поднялся
секретарь суда.
     Матийцев почти  не  замечал его  раньше.  Гладко выбритый,  тщательно
причесанный на  косой пробор,  похожий на студента старшего курса,  он все
время быстро и неотрывно,  как студент лекцию,  записывал вопросы и ответы
и,  между  делом,  что-то  находил в  кипе  бумаг перед собой и  передавал
председателю.
     Теперь же,  наоборот,  какую-то  бумагу передал ему  председатель,  и
поднялся он с нею в руке. Обращаясь к присяжным, начал читать он тот самый
протокол рудничного жандарма,  на  который ссылался прокурор,  и  Матийцев
вновь услышал обстоятельный теперь уже  рассказ о  том,  как  потерпевший,
заведующий   шахтой   "Наклонная   Елена",   непременно  захотел   увидеть
содержавшегося при конторе бывшего коногона Ивана Божка,  и  о  чем именно
говорил с ним, когда к нему его, Божка, он, рудничный жандарм, доставил.
     К  удивлению Матийцева,  протокол этот написан был довольно грамотно,
если только не выправлял его сам секретарь во время чтения,  а главное, не
было  в  нем  никаких  предвзятых добавлений и  извращений:  у  рудничного
жандарма  оказалась хорошая  память,  так  как  писал  он  свой  протокол,
конечно,  уже после того, когда отвел Божка в "кордегардию", как почему-то
называлось  на   руднике  укромное  помещение  при  конторе,   где  обычно
вытрезвлялись буяны.
     После  того  как  прочитан  был  этот  протокол,   поднялся  уже  сам
председатель суда  и,  обращаясь тоже  только к  присяжным,  начал как  бы
объяснять им  суть дела Божка,  обращая внимание их  на  самое главное,  и
Матийцев увидел  в  нем  очень  опытного судью,  притом  хорошо владевшего
речью: даже к своему важному "пхе" он теперь не прибегал ни разу.
     Закончил он так:
     - Оставим в стороне версию потерпевшего, будто он готовился покончить
жизнь самоубийством, когда к нему в комнату сквозь окно проник подсудимый.
Будем ли  мы  относиться к  этой  версии как  к  тому,  что  имело место в
действительности,  или  как к  выдумке потерпевшего в  целях ослабить вину
подсудимого -  это решительно все равно;  мы просто пройдем мимо нее,  так
как  имеем  дело  только с  преступлением,  совершенным подсудимым.  Факт,
значит,  я повторю это,  таков:  горный инженер, заведующий шахтой, уволил
коногона за  то,  что  тот  слишком  жестоко  обращался с  лошадью и  тем,
следовательно, тормозил работу. Из мести за увольнение коногон решил убить
инженера, причем для храбрости напился. Инженера спасли подоспевшие другие
шахтеры,  выступавшие здесь свидетелями;  не подоспей они, инженер был бы,
конечно,  убит.  Однако и  тот удар в голову стулом,  лежащим вот на столе
вещественных доказательств,  не мог, разумеется, не отразиться на здоровье
заведующего шахтой;  к  этому  выводу  нельзя не  прийти после  его  здесь
показаний,  да  и  внешний  вид  потерпевшего  не  свидетельствует  о  его
здоровье.  Итак,  господа присяжные заседатели,  вы должны будете обсудить
дело бывшего коногона шахты "Наклонная Елена" Ивана Божка и вынести вполне
справедливое заключение:  виновен ли он в  том,  что с  заранее обдуманным
намерением проник в  квартиру инженера господина Матийцева,  чтобы  лишить
его жизни из  мести за  свое увольнение?  В  зависимости от вашего решения
мера наказания обвиняемому будет вынесена уже нами.
     Речь прокурора,  поднявшегося после того,  как сел председатель, была
длиннее,  а главное,  он говорил далеко не так спокойно.  Как лично чем-то
задетый,  он,  то  повышая голос,  то притушенно,  но язвительно,  говорил
больше о потерпевшем,  чем о подсудимом. Начал он неожиданно для Матийцева
с показаний Скуридина и Гайдая.
     - Господа присяжные заседатели,  вы,  конечно, слышали, как на вопрос
одного  из  членов суда,  обращенный к  свидетелям-шахтерам:  "Довольны ли
рабочие-шахтеры заведующим шахтой господином Матийцевым?" -  оба ответили:
"Все довольны!" Этому ответу нельзя не поверить, если принять во внимание,
что потерпевший,  едва не убитый подсудимым,  коногоном Иваном Божком, так
ревностно выступал здесь  в  защиту подсудимого,  что  казенному защитнику
можно уж и не говорить ни слова:  сказано потерпевшим не только все, но...
и гораздо больше,  чем все!  Я не буду говорить о том, совершенно излишнем
для дела,  чего коснулся в своих показаниях потерпевший;  я скажу только о
том,  что,  всячески умаляя вину обвиняемого,  потерпевший сам  становится
опасным   для   общественного  порядка,   обусловленного  государственными
законами,   и  даже  в  гораздо  большей  степени,  чем,  например,  любой
толстовец,  проповедующий с  легкой руки своего учителя "непротивление злу
насилием". В данном случае в суд явился тот заведующий шахтой, которым все
рабочие довольны,  за  исключением всего  только одного,  который оказался
недоволен  своим  увольнением,   и   этого-то  единственного  недовольного
потерпевший,  -  и жестоко потерпевший от него!  - и явился сюда защищать.
Нельзя не сказать,  что это -  из ряда вон выходящий случай, и объясняется
он  только куриной слепотой пропагандистов крайних политических воззрений,
которые готовы пропагандировать свои бредовые идеи где угодно и  перед кем
угодно.  Однако ведь  ни  окружной суд  не  является подходящим для  этого
местом,   ни   объект   защиты,   совершивший   отвратительное   уголовное
преступление,   не   является  подходящим  поводом  для   пропаганды  этих
чрезвычайно опасных для  нашего общества идей.  Но  что  поделаешь с  этой
убежденностью в их правоте!  Дело это надлежит рассматривать так,  как оно
вырисовывается из  протокола следствия,  из показаний самого обвиняемого и
показаний  свидетелей потерпевшего,  исследуя  только  факт  покушения  на
убийство,  причем нужно иметь в  виду,  что  "покушением" этот  факт  стал
только потому, что убийство не удалось, убийству помешали товарищи шахтера
Божка,  хотя сам он и утверждал здесь, что если и не добил своего инженера
до  смерти,  то не потому даже,  что ему помешали,  а  потому только,  что
уверен был: убил! Действительно, раз человек уже убит, то как же его убить
вторично?  Совершенно лишняя притом же трата времени и энергии...  Правда,
потерпевший,  ведя  здесь  пропаганду своих социальных теорий,  увлекся до
того, что отрицал даже и то, что обвиняемый напал на него, писавшего в это
время, по его же словам, письмо матери. Он утверждал, что сам первый напал
на влезшего в  окно коногона Божка,  -  напал и  -  ни с  того ни с сего -
ударил  его  стулом.   Этот  во  всех  отношениях  неудачный  трюк  защиты
обвиняемого мы,  разумеется,  оставим без внимания или отнесем его к  тому
болезненному состоянию потерпевшего,  о котором говорил председатель суда.
В общем же дело это совершенно ясное и никак затемнять его вам не следует.
Преступник свою вину признает сам; никаких толкований в сторону смягчающих
эту  вину обстоятельств в  деле возникнуть не  может.  Любое послабление в
данном случае приведет рабочих,  в  частности шахтеров,  к убеждению,  что
инженеров и вообще начальников тех или иных предприятий убивать за то, что
они уволили с работы, не только можно, а даже и должно, что это чуть ли не
поощряется самим законом.  Поэтому я  предлагаю судить обвиняемого шахтера
Божка по всей строгости законов, без малейшей тени поблажки!
     Победоносный вид  был у  прокурора,  когда он  говорил это,  но,  как
показалось Матийцеву,  еще  более  стал  он  победоносным,  когда прокурор
уселся на свое место за отдельным столиком.  Иначе не могло и  показаться,
так как прокурор,  усевшись,  несколько длинных мгновений глядел только на
него одного и совершенно уничтожающе.
     Потом казенный защитник Божка,  кандидат на  все  судебные должности,
хотя и запустивший уже мочального цвета бородку,  но, по-видимому, ни разу
еще  не  выступавший в  суде,  замямлил что-то,  будто ему  трудно сказать
что-нибудь в защиту подсудимого,  кроме того, что он был пьян; прокурор же
в  это  время  снова  приглядывался к  Матийцеву тяжелым  и  неприязненным
взглядом.  Заметил Матийцев,  что и  Божок смотрел с  явной надеждой не на
своего защитника, а на него, едва не убитого им. И когда по окончании речи
защитника председатель обратился к  нему,  не скажет ли он еще чего-либо в
объяснение своего преступления, Божок только пробормотал удивленно:
     - Что же я еще могу?  Я ничего еще не могу объяснить, когда тут и без
меня вон сколько говорили...
     Тогда  старшине  присяжных  передан  был  на  листке  бумаги  точный,
выработанный с  давних времен судопроизводством вопрос,  на который так же
точно должны были ответить присяжные заседатели. И они гуськом пошли вслед
за степенным седовласым старшиною в другую комнату совещаться, а судейские
занялись,  как решил Матийцев, подготовкой к разбору другого дела, которое
должны были рассмотреть в это же заседание.
     Настали долгие  минуты  ожидания.  Вспомнив о  том,  что  как  только
вынесен  будет  приговор  Божку,   его   свидетели  могут  уже  уезжать  в
Голопеевку, Матийцев обратился к Скуридину:
     - Сейчас  вы  с  Гайдаем будете  свободны,  а  делать вам  в  городе,
конечно,  нечего,  -  надо домой...  Только вот денег у  меня не  густо...
Сколько вам дать на дорогу?
     - Да  что же  нам вас разорять,  -  рассудительно сказал Скуридин.  -
Дадите трояк, авось, нам двоим и хватит.


     Матийцев дал тут же трехрублевку и Дарьюшке.
     После  своего  невольно  вырвавшегося признания она  чувствовала себя
пришибленной до  того,  что  ему  стало  ее  жаль,  почему  он  проговорил
ободряюще:
     - Ничего,  что  ж...  со  всяким может это случиться...  Вот вместе и
поедете, а мне ведь еще самому отвечать за обвал в шахте, и меня, конечно,
присудят к отсидке.
     Когда  отставной военный врач  снова  впереди всех  присяжных,  держа
листок в  руках,  вошел в  зал,  он,  откашлявшись,  густым голосом прочел
вопрос:
     - "Виновен ли  шахтер  коногон Иван  Божок  в  покушении на  убийство
заведующего  шахтой   "Наклонная   Елена"   горного   инженера   господина
Матийцева?"
     И  тут  же,  обведя взглядом исподлобья поверх очков всех  судейских,
зачитал ответ:
     - "Виновен в нанесении серьезных,  но не угрожающих жизни побоев, что
совершено  им  без  заранее  обдуманного намерения  в  состоянии  сильного
опьянения, почему заслуживает снисхождения".
     По  лицам  переглянувшихся между  собою председателя,  членов суда  и
прокурора Матийцев увидел,  что  такого решения присяжных они не  ожидали.
Довольный вид  был  только  у  старшины присяжных,  который глядел  теперь
поверх очков как будто даже несколько проказливыми глазами.
     Суд   совещался  недолго.   Председатель  прочитал   решение.   Божок
приговорен  был  только  к  шести  месяцам  тюрьмы,   хотя  и  без  зачета
предварительного содержания в ней.
     И  как только дошло до  сознания Божка,  что приговор оказался не  по
вине его легким, он радостно гаркнул на весь зал по-солдатски:
     - Пок-корнейше благодарю!
     И  оглушенный этим  криком  Матийцев встретил на  себе  сияющие глаза
бывшего коногона и  понял,  что это не судьям,  а только ему одному кричал
Божок, которого тут же, по знаку председателя, увели из зала конвойные.


     По-видимому,  объявлен был перерыв, так как выходили из суда прямо на
улицу многие,  а не один только он,  Матийцев,  со своими свидетелями; при
этом  заметил он,  что  на  него  оглядывались и  смотрели с  наивным,  но
молчаливым любопытством.  Так,  подумал он, могли бы смотреть на зебру или
жирафа,  или на  бежавшего из  дома сумасшедших и  еще не снявшего с  себя
грубого серо-желтого халата из верблюжьей шерсти. Странно было видеть, что
точно так же глядел на него и представительный судебный пристав,  вышедший
на  улицу подышать свежим воздухом,  хотя  воздух улицы здесь едва ли  был
свежее, - не душнее ли даже, чем в зале суда.
     Матийцеву хотелось почему-то  встретиться здесь,  хотя бы глазами,  с
юнцом,  на  которого он обратил внимание во время процесса,  но его тут не
было,  -  ушел,  значит,  раньше.  Ему хотелось подслушать, не скажут ли в
разговоре между  собой чего-нибудь о  Божке,  но  немногочисленная публика
расходилась почему-то молча,  и это показалось ему обидным.  Выходило, что
не  произвело на  других никакого впечатления то,  что  очень измучило его
теперь и долго