махнул рукой в сторону Алексея Иваныча,  но вахмистр
подозрительно посмотрел на него и на Алексея Иваныча и спросил вдруг:
     - Разрешение на оружие у вас имеется?
     - Нет,  -  с усилием оторвавшись от своего, ответил Алексей Иваныч. - А
разве нужно?
     - А как же? - удивился вахмистр. - Непременно нужно... Поэтому, значит,
вы его с заранее обдуманным намерением?
     - Илью?..  теперь нет...  Я его здесь не думал даже и встретить. Нет...
Совсем случайно вышло.
     - Вы, конечно, куда-нибудь ехать хотели?
     - А?.. Да... Ехать?.. Бесспорно... Бесспорно, я куда-то хотел... Да: на
Волынь, сынка его хотел посмотреть... от моей жены.
     - А-а! - догадливо протянул старик. - Та-ак-с!
     У  него  была очень сановитая внешность,  у  этого старого жандармского
вахмистра с  золотой  огромной  медалью  на  шее,  и  лицо  его,  широкое  и
простонародное,  но по-городскому бледнокожее и  с холеной белой раздвоенной
бородою,  было бы  под  стать иному архиерею или  губернатору,  а  серые,  с
желтыми белками, глаза смотрели умно и спокойно.
     Алексей Иваныч теперь прикидывал в уме, когда же именно Илья был знаком
с Натальей Львовной:  до Вали это было или после?  И он уже обернулся было к
ней,  чтобы спросить,  но,  встретившись с  ее  жутким взглядом,  отвернулся
поспешно и забормотал:
     - Вне всякого сомнения,  в нем есть что-то, что нравится женщинам... Но
почему же благодаря этому вдруг смерть?..  А ежели смерть,  то это уже все -
конец! И всем законам конец, и никакой протокол не нужен - конец!
     - Протокол все-таки написать надо,  -  заметил вахмистр.  - Значит, так
нужно полагать: он, этот раненный вами, с вашей женою был знаком?
     - И в результате жена умерла...  И Митя умер,  мой мальчик, - подхватил
Алексей Иваныч.
     - Та-ак-с!  -  протянул понимающе старик  и  крупным,  круглым почерком
написал: "Покушение на убийство из ревности".
     Минут  через  десять после  того  рыжий жандарм отправлял всех  троих в
извозчичьем фаэтоне в ближайшую полицейскую часть.
     Предночное прозрачно-синее  надвинулось и  стояло около фаэтона,  когда
они ехали,  и  лица всех потеряли свой день и слабо озарились изнутри.  Даже
жандарм в  серой шинели,  сидевший рядом с  Алексеем Иванычем,  -  и  у него
профиль оказался мягким, топко прочерченным.
     Но  что  болью  какою-то  острой  впивалось в  обмякшее сердце  Алексея
Иваныча -  это блуждающий по сторонам медленный взгляд Макухина.  И когда он
понял, что только благодаря ему Макухин узнал про Илью и что теперь, как и в
нем самом, прочно в нем поселился Илья и давил, он, забывши, что был на "ты"
с Макухиным, приподнял фуражку и сказал ему робким ученическим голосом:
     - Простите!
     Макухин тоже дотронулся до шапки и ответил вполголоса:
     - Бог простит... Все под богом ходим.
     Рыжий жандарм повернул было настороженное широкое лицо и  поднял брови,
но, встретясь с упорным жутким взглядом Натальи Львовны, отвернулся.
     Копыта стучали о камни, как камни; городской шум колюче колыхался около
них троих, и синие сумерки густели уверенно.

     1913 г.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

        "ПРЕОБРАЖЕНИЕ РОССИИ"

     Над  эпопеей  "Преображение России"  С.Н.Сергеев-Ценский  работал много
лет.  Замысел  ее  родился  у  писателя  вскоре  после  Великой  Октябрьской
социалистической революции. Вот как об истоках эпопеи рассказывает сам автор
в предисловии к роману "Валя" ("Преображение". Роман в 8-ми частях. Часть 1.
Валя. Симферополь, Крымиздат, 1923):

     "Роман "Преображение"* я начал писать в 1913 г., а в 1914 он начал было
печататься в ежемесячном журнале "Северные записки".
     ______________
     * Автор имеет в виду роман "Валя", ставший первой частью эпопеи.

     Мировая  война  прервала его  печатание на  шестой  книжке  журнала,  а
начавшаяся в России революция показала мне,  что преображение жизни русской,
чаемое мною  и  нашедшее было  для  своего художественного воплощения образы
чисто  интимные,   разлилось  слишком  широко,   -   и  для  меня,   зрителя
совершившихся  событий,  представилась ясная  возможность  раздвинуть  былые
рамки романа,  чтобы посильно отразить происшедшее. И первые части посвящены
зарисовке довоенных переживаний, средние - войне, последние - революции.

                                                          С.Сергеев-Ценский.
     Крым, Алушта.
     6 февраля, 1923 года".

     С  течением времени эпопея ширилась и разрасталась.  Действие последних
ее частей -  "Искать, всегда искать!" и "Свидание" - относится уже к периоду
социалистического строительства. В последнем прижизненном собрании сочинений
С.Н.Сергеева-Ценского,  выпущенном издательством "Художественная литература"
в 1955-1956 гг., эпопея носит название "Преображение России".
     Смерть  прервала  работу  С.Н.Сергеева-Ценского над  эпопеей.  Остались
незавершенными  "Весна  в   Крыму"  и  "Свидание".   Не  написаны  страницы,
посвященные  приезду  В.И.Ленина  в   1917  году  из-за  границы  в  Россию,
посвященные Великому Октябрю.  Только действие первой части  романа "Искать,
всегда искать!" - "Памяти сердца" - происходит в период гражданской войны.
     "Преображение России",  за исключением повести "Львы и солнце" и романа
"Искать,  всегда искать!",  печатающихся по тексту десятитомника, печатается
по  четырехтомному изданию эпопеи,  выпущенному в  Симферополе Крымиздатом в
1956-1959  гг.,   с  проверкой  по  предыдущим  публикациям.   Части  эпопеи
расположены в порядке, принятом в указанном издании.

     Валя.  Эта  первая часть эпопеи несколько раз выходила при жизни автора
отдельными  изданиями  и  включалась в  однотомники и  двухтомники.  Впервые
С.Н.Сергеев-Ценский дал "Вале" подзаголовок "Поэма" в  Избранном ("Советский
писатель",  Москва, 1941). С тем же подзаголовком "Валя" вошла в седьмой том
последнего  прижизненного  собрания  сочинений  С.Н.Сергеева-Ценского  (изд.
"Художественная литература",  1955).  В  собрании сочинений впервые  введены
автором  порядковые номера  глав,  на  которые делится поэма.  Датируется по
этому изданию.
                                                                 H.M.Любимов



        Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
        Преображение России.
        Пушки выдвигают


                                   Эпопея




                                   Роман


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 9
     Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Содержание

     Глава первая. - Неудачный сеанс
     Глава вторая. - Большое гнездо
     Глава третья. - Пролог трагедии
     Глава четвертая. - Дела житейские
     Глава пятая. - Международное право
     Глава шестая. - Затмение
     Глава седьмая. - Перед грозой
     Глава восьмая. - Испугавшись дождя, прыгнула в воду

     Примечания



        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"

        "НЕУДАЧНЫЙ СЕАНС"


        "I"

     Улицы пели.
     Улицы начинали петь с утра, когда нищие стучали палками в рамы окошек и
выводили унылыми голосами, как могли жалостней:
     - Подайте милостыньки, ради Христа-а.
     Нищие проходили медленно,  отягощенные годами, мешками, увечьями. У них
были облюбованные дома,  где им подавали и куда они стучали уверенно.  Не во
всякое  окно  можно  было  стучать  палкой,   да   и   население  тут   было
разноплеменное, разноверное, - это был южный город.
     Другое дело зеленщики:  в  них  нуждались одинаково почти все  хозяйки.
Забота о завтраке, об обеде, - а тут вот они, те самые, о ком думалось.
     Походка их  была  деловая,  голоса у  них  были бодрые,  большей частью
басовитые, убежденные в прочности своего дела на земле, и выводили они очень
старательно:
     - Цветна капу-у-уста!.. Огурцы, помидо-о-оры!
     Конечно,  это были ранние овощи,  выращенные в парниках, а не то что на
огородах, поэтому зеленщики имели завидно горделивый вид.
     Однако  неунывающие голоса  имели  и  заливщики  калош.  Эти,  кажется,
считали даже своей обязанностью иметь именно заливистые голоса,  раз  только
им приходилось петь:
     - За-ли-ва-а-аю   старые   кало-о-оши!..    Эхх,    ста-а-арые   калоши
залива-а-аю!..
     Выигрывали они на том, что преобладал в их пении такой полноголосый сам
по себе звук, как "а", в котором и торжество, и солнце, и радость.
     Пели и  точильщики.  Правда,  почему-то повелось,  что точильщики здесь
были люди все пожилых лет,  и для них явно нелегко было таскать на себе свои
точила.  Вид они имели чаще всего усталый,  голоса тоже,  и  хотя полезность
свою отчетливо сознавали,  но особенного старанья в пенье не вкладывали, тем
более  что  точило всякому на  улице  видно.  У  них  выходило гораздо менее
вдохновенно, чем у заливщиков калош:
     - Точи-ить ножи - но-о-ожницы... бритвы пра-авить!
     "Бритвы править" брали они почему-то в терцию ниже,  чем "точить ножи -
ножницы", и смотрели по сторонам не очень внимательно.
     Лучшими из подобных уличных певцов были мороженщики.
     Должно быть,  какой-то  особый задор подмывал их,  когда они щеголевато
проходили  по  улицам.  Они  чувствовали  себя,  вероятно,  артистами  перед
публикой уже потому, что поди-ка кто, попробуй, прогуляйся не с каким-то там
точилом на плече или за спиною или и вовсе с дырявыми калошами под мышкой, а
с тяжелой,  полной мороженого кадушкой на голове,  отнюдь не поддерживая эту
кадушку рукою, да так пройдись, чтобы не сбиться с ноги, точно идешь в строю
под музыку.
     Ты не замухрышка,  - на тебе, как полагается, белый фартук, к тебе, как
мухи к меду,  липнет уличная детвора,  на тебя умильно глядят девицы, а ведь
под  ногами может быть  и  некстати выдавшийся булыжник на  мостовой (нельзя
было ходить с  мороженым по тротуарам,  -  полиция запрещала),  и кирпич,  и
разбитая бутылка,  и  их надобно видеть,  чтобы не споткнуться и  не уронить
наземь свое богатство, и под тяжестью давящей на голову кадушки надобно петь
так,  чтобы всем,  даже и в домах с закрытыми окнами,  было хорошо слышно, и
как  лихой  вызов  всем  этим  многочисленным препятствиям взвивались  вверх
звончайшие теноровые вопли:
     - Во-о-от са-а-а-ахарная-я мо-ро-о-о-ожена-я-я...
     И  долго  и  самозабвенно звенело,  реяло в  воздухе "а-а-а",  "о-о-о",
"я-я-я",  однако  певцы  не  довольствовались этим,  им  казалось совершенно
необходимым закруглить эту  призывную восторженную мелодию отрывистыми,  как
удары барабанов, выкриками:
     - Мороз! Мороз! Мороз!
     В  летний день,  когда люди изнывают от зноя и  ищут прохлады,  неплохо
бывает, конечно, напомнить им о морозе.
     Мороженщики были виртуозы,  и  состязаться с  ними не  могли,  конечно,
слободские бабы  и  девки,  продававшие вразнос  сначала клубнику,  а  потом
черешню,  малину,  вишню,  абрикосы,  груши,  тем более что и  голоса у  них
почему-то были необработанные,  с  хрипотой и низкого тембра,  и чувствовали
они себя с  лотками и  корзинами не  совсем удобно,  и  ходить по  городским
улицам не в  праздничном наряде и  не с полными карманами подсолнуха было не
всем им привычно.
     Они тянули однообразно:
     - Клубнички садов-ой, клуб-нички-и!
     Или несколько позже сезона клубники:
     - Вишени садовой, ви-и-ишени-и!
     Особенного увлечения пением не чувствовалось у них, но все-таки вносили
они в общий поток уличных звуков и свою очень заметную струю.
     Старьевщики,  люди по большей части старые, прижимистые, черствые, тоже
пытались петь:
     - Ста-арые вещи покупа-аю!
     Порядочных голосов ни у кого из них не было, и это пение было, пожалуй,
сознательно безрадостное,  чтобы  показать полное презрение ко  всем  вообще
старым вещам,  которые кому же  в  сущности нужны?  Только зря  загромождают
комнаты и портят настроение людям,  и вот,  пожалуй, что ж, так и быть, они,
безрадостные певцы, могут от этого хлама избавить.
     И вид у старьевщиков был наигранно скучающий,  даже брезгливый,  но они
не пропускали ни одного дома,  умело действуя своими крепкими палками, когда
на них накидывались собаки.
     Впрочем,  тут были еще и другого рода старьевщики - казанские татары, у
которых, кроме палок, имелись еще и свои мануфактурно-галантерейные магазины
за  плечами,  чрезвычайно искусно запакованные в  широкие холщовые простыни.
Коричневые раскосые лица  их  под  высокими черными шапками были  совершенно
бесстрастными,  и  пели они без малейшей выразительности,  но с серьезностью
чрезвычайной:
     - Ха-алат - хала-ат!..
     Потом шла длинная пауза, потом снова точь-в-точь так же, как и прежде:
     - Ха-алат - хала-ат!..
     Это  надо было понимать так,  что  они  выменивают старые вещи на  свою
блестящую неподдельной новизной галантерею и мануфактуру.
     Трудно перечислить всех  певцов,  появлявшихся на  улицах этого  города
летом 1914 года.
     Но,  кроме  этих  певцов-отсебятников,  выступали иногда  и  заправские
певцы,  целые  хоры  певцов,  торжественно  шествовавших  по  улицам,  когда
требовалось,  например,  сопровождать на кладбище тело покойника из богатого
дома.
     Какое потрясающее "Со-о свя-тыми-и у-по-кой..." могуче колыхалось тогда
в воздухе!.. Казалось, непременно должны были слышать его даже и те, за кого
просили эти басы,  которым явно тесно было между стенами домов,  эти тенора,
рвущиеся  в  небо,  это  духовенство в  черных  бархатных ризах,  украшенных
тусклым серебром...
     Но пели и  команды солдат,  когда мерным и звучным шагом шли по улицам.
Оставив небеса усопшим,  они  пели  под  шаг  о  земном забористо,  лихо,  с
присвистом, во всю грудь:

                Сол-да-тушки, браво-ребятуш-ки,
                Где же ва-а-аши жены?
                - Наши жены - ружья заряжены,
                Вот вам на-а-аши жены!

                Солда-тушки, браво-ребятушки,
                Где же ва-а-аши сестры?
                - Наши сестры - штыки-сабли востры,
                Вот вам на-а-аши сестры!

     Пели и  колокола на всех городских колокольнях в  праздники и  накануне
их.  Только посвященные в  это дело люди знали,  как соперничали между собою
мастера своего дела -  звонари и  сколько тонкости и  любви к своему ремеслу
они  вкладывали в  колокольный звон,  целыми  реками звуков разливавшийся по
улицам, густо и упруго.
     Но  не  только пели улицы,  они еще и  сверкали то здесь,  то там,  они
переливисто играли в  гамме то  пленительно теплых,  то  притушенно холодных
тонов,  -  каждый шаг вперед -  новое очарование, сколько бы раз ни виделось
это раньше.
     И пожилой художник Сыромолотов,  Алексей Фомич, утром в воскресный день
шел по летней улице людного южного города,  непосредственно настежь открытый
всем  встречным  лицам,   всем  звукам,  всем  красочным  пятнам.  Шел,  как
шпагоглотатель для всего остро бросавшегося в глаза,  как борец, чувствующий
несокрушимую силу всех своих диковинных мышц.
     Он  и  был еще очень силен,  несмотря на довольно большие уже годы (ему
шел  пятьдесят восьмой).  Плечи,  как русская печь;  широкое лицо в  коротко
подстриженной русой  с  сединками бороде,  на  большой голове  мягкая  белая
панама,  и  глубоко сидящие серые глаза смотрят как бы сердито даже,  но они
просто чрезвычайно внимательны ко  всему кругом,  чтобы все  насухо вобрать,
все в себе самом распределить и все навсегда запомнить.
     Остановившись  перед   толстой  старой  белой  акацией  около  дома   с
ярко-зелеными ставнями,  недавно окрашенными заново и потому блистательными,
он так забывчиво-долго смотрел,  закинув голову,  на ее роскошную крону,  на
буйную темную зелень обильнейших перистых листьев и потом так любовно гладил
дерево по  жиловатой темно-коричневой коре,  что  к  нему  подошел догадливо
человек южного типа и сказал почему-то таинственно:
     - Может быть,  вам,  господин, требуются сухие дрова на кухню, то это я
вам могу доставить в самом лучшем виде!
     Сыромолотов не понял, о чем он, и поглядел на него с недоумением.
     - Что, что? Дрова? - спросил он. - Какие дрова?
     - Ну, на кухню вам, - я же это вижу, - повторил догадливый.
     Сыромолотов оглядел его всего с головы до ног, отступил даже на шаг, на
два,  чтобы рассмотреть его еще лучше, потом коротко усмехнулся одним только
носом,  большим и широким,  нисколько не меняя при этом выражения ни губ, ни
глаз, и не спеша двинулся дальше.
     Это  только для  равнодушного взгляда улицы  -  внешний их  облик -  не
менялись  из  года  в  год,  разве  только  кучка  денежных воротил,  затеяв
устроить,  например,  банк взаимного кредита, начинала воздвигать вдруг ни с
того  ни  с  сего  солидный дом  с  колоннами коринфского стиля  с  вычурным
фронтоном.  Для Сыромолотова же,  - художника всем своим существом, - каждый
день  и  каждый час  во  дню  улицы были  новы,  потому что  несравненнейший
художник -  солнце -  не уставал показывать их ему, - только смотри, - все в
новом и новом освещении.
     И  то,  что  улицы  пели,  для  него  был  тот  же  солнечный свет.  Он
затруднился бы,  конечно, объяснить это догадливым людям, но для него самого
это  была  истина,  не  требующая  доказательств.  И,  когда  он  заканчивал
какую-либо  свою картину,  он  встревоженно вслушивался в  нее,  -  поет ли?
Звучит ли?  Жива ли  настолько,  чтобы слышно было ее тем,  кто будет на нее
смотреть?
     Да,  он все-таки представлял перед своими картинами кого-то,  зрителей,
но не мог никак и никогда допустить в этих представлениях, чтобы они были не
художники,  хотя,  поселясь тут  несколько лет назад,  он  отъединился и  от
художников.
     Когда экономка его Марья Гавриловна,  простая женщина, ведшая несложное
хозяйство в  его  доме  и  готовившая ему  обед,  по  свойственному женщинам
любопытству, спросила его как-то, осмелев:
     - Почему же это все-таки, Алексей Фомич, ни вы никуда в гости, ни к вам
никто? - Сыромолотов ответил ей после намеренно длинной паузы:
     - Я,  Марья Гавриловна,  на  своем веку решительно все уже слышал,  что
могут мне сказать люди: зачем же мне ходить к ним или им ко мне?
     И тем не менее теперь,  в это летнее утро,  он шел к людям, хотя и не в
гости, а писать портрет.
     Обычно,  когда  он  уходил за  город с  этюдником и  черным зонтом,  он
говорил Марье Гавриловне:  "Иду на  натуру".  Так же  точно он  сказал ей  и
теперь и сказал вполне точно, именно то, что думал: он шел "на натуру", хотя
за портрет должен был получить немалые деньги.
     Отъединившись от людей, Сыромолотов рассчитал, что его наличных средств
при скромном образе жизни должно ему хватить надолго,  почему в заработке он
не нуждался.  Он действительно чувствовал себя в это утро так, как будто шел
"на натуру", тем более что "натура" эта не могла прийти к нему в мастерскую:
почти не владела ногами, сидела в кресле, прощалась с жизнью.
     И  поскольку сам Сыромолотов был силен и  крепок и  всеми порами своими
впитывал  солнце,  разбросанное кругом  него,  он  шел,  испытывая  знакомую
художникам жадность к тому, что вот-вот должно потухнуть.
     Чтобы понять это, нужно видеть, как художники пишут закат с натуры, как
широки у  них в  это время глаза,  как торопятся их кисти,  как напряжены их
тела,  подавшиеся вперед,  туда,  где  догорает  заря,  где  вот-вот  начнут
пепелиться облака,  на которые пока смотреть больно, до того они ярки, туда,
где  совершается волшебство,  на  которое  вот-вот  опустится занавес...  Со
стороны глядя на них,  на художников,  в это время,  можно подумать, что они
сумасшедшие, а они только ловцы солнца.
     И здесь,  на улицах,  Сыромолотов не просто смотрел на все кругом, - он
вбирал,  он впитывал в себя то,  что мелькало и исчезало,  сверкало и гасло,
чтобы