поддержкой
Розеншильда:  он двинул один из полков своих в  атаку на деревни,  о которых
ему писал Розеншильд, но атака эта была отбита немцами, а повторить ее более
крупными силами он уже не хотел.
     Что же это были за деревни и кто защищал их?  Защита этих деревень была
поручена  генералом  Франсуа  начальнику  резервной  дивизии,  прибывшей  из
Кенигсберга,   генералу  Бродвику,   а   назначение  этого  опорного  пункта
заключалось в том,  чтобы заманить туда хотя бы две русских дивизии,  как на
дно  мешка,   который  легко  можно  бы   было  завязать  после  уничтожения
правофланговой дивизии.
     Так,  силами одного своего корпуса Франсуа,  которому нельзя отказать в
тактических способностях, предполагал изъять из армии Ренненкампфа не меньше
трех дивизий, однако победа над упорно защищавшейся одной дивизией Лашкевича
досталась ему  только спустя двенадцать часов  после начала атаки,  а  такое
продолжительное напряжение всех сил не могло не утомить его солдат.
     К  четырем часам дня они выдохлись.  Нечего было и  думать о  мешке для
двух  других  русских  дивизий  -   впору  было  только  дать  отдых  своим,
удовольствоваться несколькими тысячами взятых в плен и объявить в приказе по
корпусу, что бой будет возобновлен утром на следующий день.


        "V"

     Не  пришлось все  же  победителю на  правом  фланге  1-й  русской армии
возобновлять боя,  так как и в центре и на левом фланге все усилия Макензена
и Бюллова разбились о стойкость русских войск.
     Оба эти генерала,  получившие большую известность впоследствии,  именно
здесь, в Гумбинненском сражении, начинали свою боевую карьеру.
     Макензен,   прозванный  своими  солдатами  "стальною  крысой",   бывший
кавалерист,  поставленный во главе 17-го пехотного корпуса,  начал в  4 часа
атаку  с  не  меньшей  энергией,  чем  Франсуа.  Аванпостные русские  части,
расположенные вдоль реки Роминте,  были сняты и  далеко отброшены к  главным
силам натиском полков двух дивизий Макензена - 35-й и 36-й.
     К тому времени, когда Розеншильд-Паулин обращался за помощью к генералу
Булгакову,  то  есть  к  9  часам утра,  дела  самого Булгакова были  весьма
неважны:  немцы овладели несколькими деревнями впереди 25-й дивизии, которые
Булгаков должен был занять к 5 часам утра по диспозиции, полученной накануне
от командира своего 3-го корпуса, генерала Епанчина.
     В корпус Епанчина входило не две, а три дивизии: 25-я, 27-я и 40-я, так
что у  Макензена не было превосходства в  силах,  и первоначальный успех его
зависел только от  того,  что атаки немцев не  ожидали ни  в  одной из  трех
русских дивизий.
     Епанчин,  получив накануне телеграмму Ренненкампфа о  дневке  для  всей
армии,  приказал своему  корпусу:  "Ввиду  утомления войск  и  необходимости
подтянуть тыловые учреждения и  пополнить запасы,  продвинуться вперед  лишь
настолько,  насколько это возможно,  при условии не вступать в упорный бой с
неприятелем..." В упорный бой вступать и не собирались.
     Однако упорный бой был навязан немцами, и он разгорелся по всему фронту
корпуса Епанчина часам к 10 утра.
     Генерал Булгаков,  находясь довольно далеко в  тылу  своей дивизии,  не
представлял ясно,  в  каком  положении она  находилась,  иначе он  с  легким
сердцем не отправил бы один из своих полков в помощь Розеншильду.
     Он двинул в  сторону 29-й дивизии первый свой полк -  97-й Лифляндский,
стоявший в резерве, а три остальных его полка: 98-й, 99-й и 100-й - поспешно
отступали под  напором 35-й  дивизии Макензена,  причем последний полк понес
очень большие потери.
     Только узнав об этом, Булгаков покинул свою штаб-квартиру, появился сам
на  линии огня  и  личным вмешательством остановил отходившие полки,  указав
одному  из   дивизионов  своей  артиллерии  позицию,   занять  которую  было
необходимо, чтобы укротить наступательный порыв немцев.
     Дивизии  Макензена  были  образцовые,   укомплектованные  исключительно
только пруссаками.  Эти рослые, здоровенные солдаты и офицеры были от темени
до  подошв  проникнуты  сознанием,   что  они  должны  показать  и   кайзеру
Вильгельму,  и всей Германии,  и всему миру, как надо защищать родную землю,
поэтому они шли в атаку плотным строем,  считая постыдным строй рассыпной, а
тем более приспособление к местности.
     Они попали под прямоприцельный огонь легкой артиллерии 25-й дивизии, но
шли,  поминутно смыкая ряды над  убитыми;  они  попали под густой пулеметный
обстрел,  но шли... пока не выдохся, наконец, их боевой азарт, и они залегли
и стали окапываться.
     Это  было уже  после полудня.  Часа два выдерживали они в  своих мелких
окопах убийственный огонь русских пушек, но часам к четырем дня остатки их в
полной панике, во всю силу длинных ног, бежали назад, к реке Роминте...
     Так было на фронте Булгакова.
     Вторая же дивизия Макензена - 36-я - направлена была против 27-й и 40-й
дивизий  Епанчина побригадно,  что  явилось  уж  следствием чересчур большой
самоуверенности Макензена.  Но силы уравновешивались тем,  что 27-я дивизия,
потерявшая целый полк (Оренбургский) в бою под Шталлупененом и,  кроме того,
понесшая там  большие  потери,  численно не  превосходила бригады немцев,  а
начальник 40-й дивизии генерал Короткевич руководил своей дивизией так,  как
может это делать человек,  просидевший за время своей службы не один десяток
штабных кресел,  но  ни разу не выполнявший ни одной ответственной задачи на
поле сражений.
     У  него,  впрочем,  было  только  три  полка:  четвертый полк  -  160-й
Абхазский - был передан в 4-й корпус.
     Точно так же,  как и 35-я дивизия, картинно, в рост, в сомкнутом строю,
шли в атаку обе бригады 36-й дивизии немцев и сначала имели успех,  но потом
наткнулись на такое сопротивление,  что откатились к той же Роминте, потеряв
к вечеру чуть не половину своего состава.
     Если  бы  Короткевич,  Адариди  -  начальник 27-й  дивизии  и  Булгаков
отважились преследовать своими  объединенными силами  корпус  Макензена,  от
него мало бы что осталось.  Но Епанчин такого приказа им не дал, а командарм
Ренненкампф не  снизошел к  тому,  чтобы  почтить этот  весьма серьезный бой
своим личным присутствием.


        "VI"

     1-й  резервный корпус фон Бюлова должен был,  выполняя приказ Притвица,
опрокинуть южную группу русских войск,  сосредоточенную около Гольдапа.  Это
был  4-й  корпус,  которым  командовал генерал  Алиев.  В  него  входили две
пехотные дивизии,  30-я и 5-я стрелковая; одна кавалерийская дивизия придана
была ему для защиты его левого фланга.
     Если фронт дивизии Розеншильда занимал не более трех километров и таков
же   примерно  был  фронт  смежной  дивизии  Булгакова,   то  корпус  Алиева
растянулся, огибая Гольдап, где была его штаб-квартира, километров на сорок.
Собрать свои  силы  в  кулак  являлось для  Алиева делом трудным.  С  другой
стороны,  и  фон Бюлов не в  состоянии был точно выполнить приказ Притвица -
начать атаку ровно в 4 утра.
     Когда  в  Гольдапе услышали канонаду справа  по  фронту,  то  пришли  к
единственной догадке:  Ренненкампф отменил дневку  и  предписал наступление.
Темпераментный Алиев,  ни  минуты  не  медля,  послал  свою  30-ю  дивизию в
наступление на Даркемен,  а  чужой 160-й  Абхазский полк -  на Вальтеркемен,
чтобы ему не болтаться без дела.  И вышло так,  что одновременно обе стороны
начали наступать и  разразился встречный бой,  чуть только две  колонны 30-й
дивизии,  по  бригаде в  каждой,  вышли  из  Гольдапа,  взяв  направление на
Даркемен, связанный с Гольдапом отличным шоссе.
     Встречные  бои   всегда  бывают  жестоки  и   кровопролитны,   так  как
укрепленных позиций ни та, ни другая сторона не имеют: сходятся врукопашную,
в штыки.
     Для 5-й  стрелковой дивизии Алиев не  нашел работы,  точно так же как и
для кавалерийской,  так что встречный бой вела всего только одна дивизия, со
своим начальником генералом Коленковским во  главе,  против двух дивизий фон
Бюлова,  который к  тому же опирался на гарнизон крепости Летцен,  в  районе
Мазурских озер.
     Одна бригада шла на  Даркемен,  другая на деревню Говайтен,  но и  та и
другая попали под ураганный огонь немцев.  Дивизия Коленковского имела всего
48 легких орудий и  6  гаубиц;  артиллерия корпуса фон Бюлова была более чем
вдвое сильнее.
     Можно было заранее сказать, что встречный бой не мог окончиться победой
слабой стороны над сильной;  но никто бы не мог предсказать того,  что целый
день боя при таком явном неравенстве сил окончится вничью.
     Тесной связи с  противником корпус Алиева ни 5,  ни 6  августа не имел;
разведка действовала слабо;  сведения о силах фон Бюлова, об их расположении
были  весьма  туманны;  встреча,  оказанная наступающим бригадам со  стороны
немцев,  была совершенно непредвиденной -  и  все-таки пять полков (считая с
Абхазским) не только устояли в целодневном бою с двойными силами немцев,  но
и сумели нанести им огромные потери.
     Бой  закончился  только  с  наступлением темноты:  корпус  фон  Бюлова,
получив приказ отступать, очистил занимаемые им позиции под покровом ночи.
     Коленковский же,  донося Алиеву о подробностях боя, назвал его "страшно
кровопролитным".  Действительно,  потери  в  одной  только бригаде,  которой
командовал полковник Новицкий, были около трех тысяч солдат и офицеров.
     У  Притвица был еще корпус пехоты -  20-й,  но  он  действовал на путях
продвижения армии Самсонова,  и  случилось так,  что в  один и тот же день 7
августа два  корпуса 8-й  германской армии  не  добились успеха  в  бою  под
Гумбинненом и  Гольдапом,  а  третий вынужден был отступить на  фронте южнее
Мазурских озер.  Успеха  1-го  корпуса генерала Франсуа оказалось совершенно
недостаточно для  того,  чтобы считать положение всей 8-й  армии прочным,  и
Притвиц уже в 5 часов вечера категорически приказал всем своим трем корпусам
на  фронте Гумбиннен -  Гольдап отступить.  В  этом приказе его  была фраза,
очень  больно  оцарапавшая сотни  немецких  сердец  из  высшего  офицерского
состава всех трех корпусов:
     "Я вынужден буду отойти за Вислу".
     Что эта фраза была продиктована не минутным отчаянием,  Притвиц доказал
тем,  что в 22 часа прислал новый приказ начать отход за Вислу немедленно. В
этом приказе каждому корпусу был указан точный маршрут отхода.


        "VII"

     Начальник  30-й  дивизии  Коленковский был  инженер-генерал-лейтенант и
потому,  должно быть, очень ценил содействие сапер в своих боевых действиях:
в каждой из двух его бригад, начавших утром 7 августа наступление на немцев,
по взводу сапер было направлено впереди авангардных отрядов.
     Предполагалось,  конечно,  что немцы будут отступать, хотя и огрызаясь,
точно так же,  как отступали перед этим,  не ввязываясь в упорный бой. Но, с
другой стороны,  и  от  командира корпуса генерала Алиева был получен приказ
тоже не завязывать серьезного сражения,  поскольку неизвестно было,  что это
за канонада началась севернее, в корпусе Епанчина, и как там обернется дело.
     Ни  пешая,  ни  даже  конная  разведка не  успела еще  доставить нужных
сведений о противнике, и наступление было начато вслепую. Но если немцы были
намерены отступать под прикрытием своей артиллерии,  то,  конечно, их саперы
должны  были  взрывать за  их  пехотой  мосты  и  всячески портить дороги  и
минировать их,  чтобы затруднить преследование их русскими частями, а саперы
30-й  дивизии должны были восстанавливать разрушенное и  испорченное,  чтобы
преследование велось без задержки.
     Так,  взвод сапер,  которым командовал прапорщик Якушов и в котором был
рядовой Петр Невредимов, выступал утром из Гольдапа впереди 1-й бригады 30-й
дивизии, держа направление на Даркемен.
     Шоссе на Даркемен,  асфальтированное,  гладкое,  блестевшее под первыми
лучами  солнца,  хотя  далеко  просматривалось,  считалось небезопасным и  с
вечера,  а  за ночь,  по соседству с  таким предприимчивым противником,  как
немцы, обстановка могла значительно измениться к худшему.
     Поэтому Якушов рассыпал свой взвод цепью по  обе стороны шоссе,  быстро
рассчитав его  на  группы по  три  человека и  назначив старших,  а  сам  со
взводным    унтер-офицером    Петрачуком,     Петей    Невредимовым,     его
дядькой-ефрейтором и  Гуньковым,  который,  как  старый  сапер,  особенно им
ценился, шел сзади.
     У Якушова был бинокль,  - не цейсовский, правда, но и не театральный, -
и  он,  не надеясь на свою дальнозоркость,  то и дело подносил его к глазам,
надеясь усмотреть там, вдали, те или иные каверзы немцев.
     Так  как  очень  быстро стало  совсем по-летнему светло,  то,  конечно,
саперы продвигались вперед с возможной осторожностью, скрытностью, пользуясь
для этого и  складками местности,  и  изгородями,  и  постройками,  которые,
кстати,  нужно было осмотреть,  хотя бы и бегло, - и деревьями, и кустами, и
высокой травой...  Но  долго так  идти не  пришлось:  резко и  сразу рвануло
воздух кругом,  и  Петя Невредимов остановился и,  не  взглянув на  Якушова,
инстинктивно сжался  в  комок,  замер,  присел:  просто  как-то  сами  собой
согнулись колени...  В сознании мелькнуло, что их заметили, по ним дали залп
немцы.
     Кинув взгляд в  сторону Якушова,  Петя  выпрямился,  потому что  Якушов
смотрел в  свой  бинокль туда,  откуда направлен был  немцами артиллерийский
обстрел  не  маленькой  кучки  сапер,  конечно,  а  идущего  вслед  за  ними
совершенно открытого авангарда бригады.
     - Близко...  Версты три,  - определил Петрачук, такой с виду спокойный,
что Пете стало вдруг досадно на свою минутную слабость.
     Когда еще загремело оттуда же, он постарался не пошевельнуться. Он даже
спросил Якушова, слушая в то же время свист снарядов вверху:
     - А что же наши?
     - Наши?  -  Якушов оглянулся назад,  и тут же обернулся Петя,  готовясь
увидеть где-то сзади свои батареи (он знал,  что два дивизиона легких орудий
имеется в их бригаде),  но разглядеть ничего там,  сзади,  не мог, Якушов же
сказал убежденно:
     - Сейчас начнут и наши... Мы ведь за две версты от них.
     - Однако ничего не видно, - заметил Петя. - Может быть, вы в бинокль...
     Но  тут началась беспрерывная пушечная пальба со стороны тех домиков за
деревьями,  о  которых Петя раньше еще на ходу успел узнать от Якушова,  что
это "по-видимому,  деревня Говайтен,  судя по  плану,  а  может быть,  и  не
деревня, а городишко..."
     Они  пятеро стояли за  колючей изгородью из  подстриженного боярышника,
окаймившей  правильным  прямоугольником  капустный  и  картофельный  огород.
Небольшой чистенький дом под черепичной крышей и все усадебные постройки при
нем были осмотрены ими,  и  жителей обнаружено не  было.  Но  теперь,  когда
начался ожесточенный артиллерийский огонь,  причем  не  одних  только легких
орудий,  но и тяжелых, Петя увидел, что Якушов вдруг обеспокоенно повернулся
в сторону дома и взялся за кобуру своего револьвера.
     Якушов ничего не  скомандовал,  но  вслед за ним и  Петей повернулись к
дому и остальные, и Гуньков крикнул вдруг:
     - Немцы!
     И  тут же  из  слухового окошка чердака,  куда едва заглянули,  так как
спешили дальше, блеснуло, и Петя в недоумении увидел, как схватился рукою за
шею Якушов,  как между пальцев его показалась кровь, и он медленно опустился
на  землю,  а  Петрачук,  человек серьезный на  вид,  загорелый до  черноты,
толстоплечий, кинулся в сторону и крикнул: "Вперед!.."
     Пете больше почудилось,  чем послышалось это "вперед!". Он видел только
взмах руки Петрачука и  как Гуньков и Побратимов,  его дядька,  бросились за
ним в ту же сторону...
     Он только через два-три мгновения понял, что надо бежать из-под прицела
того,  кто стрелял через узкое слуховое окошко,  - выбежать за сторону угла,
вершиной которого был  глаз стрелка на  чердаке,  -  и  он  кинулся вслед за
Гуньковым,  опоздав на момент...  На бегу показалось ему, что пропело что-то
тонко,  по-комариному над его головой сзади, и мелькнуло в сознании: "В меня
стреляют!" Рванулся вперед,  пошевелив шеей,  догнал Гунькова,  даже крикнул
ему зачем-то: "Цел!" Потом вместе с ним и следом за Петрачуком побежал не от
дома в поле,  а к дому,  только с другой стороны,  противоположной слуховому
окошку на чердаке.
     - Прапорщика надо бы взять! - крикнул Гуньков Побратимову.
     - Зачем? Убитый он! - крикнул ответно Побратимов.
     - Возьмем! - отозвался, расслышав, Петрачук и тут же приказал Гунькову:
- Лезь на крышу!
     Петя оглянулся на  Якушова -  тот лежал неподвижно,  ничком,  подвернув
голову. Больно кольнуло в сердце, но нужно было понять, чего хотел Петрачук.
     Гуньков,  подтянувшись на  руках,  вскарабкался на  крышу,  и  под  ним
затрещала сломанная черепица.  Ему  протянули его  винтовку,  и  он  полез к
коньку  крыши  наискосок,  так  как  крыша  была  крутая.  Сам  же  Петрачук
подобрался к сараю, стоявшему в стороне от дома, и из-за него выстрелил один
за  другим раза  четыре по  той  стороне слухового окошка,  которая пришлась
против него.  Петя видел,  что пули, разбив черепицу, непременно должны были
бы пронизать того,  кто скрывался на чердаке,  если бы он продолжал стоять у
окошка,  но  подумал:  "А  зачем же  ему там стоять?"  Непонятным с  первого
взгляда казалось Пете и то,  зачем там,  на крыше, Гуньков, что он может там
сделать.  Он  видел,  что Гуньков подбирался по коньку к  слуховому окошку и
только пережидал, затаясь, когда кончит свою стрельбу взводный.
     Взводный выпустил всю обойму и, выскочив из-за сарая, крикнул Гунькову:
     - Подымай черепицу, где стоишь!
     И даже рукой ковырнул несколько раз в воздухе,  не надеясь, что тот его
расслышит как  следует  в  орудийном гуле,  который стал  еще  гуще:  начали
отвечать немцам русские батареи.
     Гуньков поддел одну черепицу штыком,  другую;  Петя догадался,  что они
привязаны  проволокой к  рейкам,  поэтому  сковырнуть их  сразу  не  удалось
Гунькову,  он только сломал их и  в то же время не поберегся сам:  с чердака
загремел выстрел, очень гулкий, и Гуньков присел, раненный в ногу.
     Петя почувствовал,  что теперь ему,  больше некому,  надо что-то  такое
делать,  чтобы выбить засевшего на  чердаке,  если  только он  там  один,  и
действительно услышал:
     - Невредимов! На крышу!
     Вслед за этим Петрачук крикнул его дядьке:
     - Побратимов, лезь на сарай!
     Петя почти ни секунды не думал,  как именно влезть ему на крышу,  -  он
видел ведь, как влезал Гуньков, - и бросился как раз к тому же самому месту,
приставил к стене винтовку,  но подтянуться на руках так ловко,  чтобы еще и
закинуть на крышу ногу,  не смог. Его поддержал подскочивший взводный; он же
подал ему и винтовку.
     Теперь,  когда Петя прилег на крыше,  решая,  что ему начать, он прежде
всего поглядел на Гунькова,  и ему стало вдруг радостно: старый сапер держал
свою винтовку на прицеле,  строго воззрившись в ту самую дыру в крыше, какую
сам же  и  сделал и  сквозь которую был ранен.  Гуньков поместился так,  что
вторично раненным быть уже не  мог,  но засевшего надо было выманить как-то,
чтобы он высунул хотя бы кончик своей винтовки.
     Петя огляделся,  как всякий ищущий около себя камня,  и увидел недалеко
две половинки черепицы.  Дотянуться до  них и  бросить их  одну за другой по
направлению к той дыре, которую сторожил Гуньков, было нехитрым делом. Вслед
за этим, как и думал Петя, высунулся конец карабина, немец выстрелил, но тут
же зачастил выстрелами Гуньков, который бил прямо по черепице.
     Осколки этой черепицы долетали до Пети, но в нем появилась уверенность,
что немец не может не быть тяжело ранен, если не убит.
     И  Гуньков и  Петя еще смотрели вопросительно друг на  друга,  когда со
стороны сарая, с его крыши, раздался выстрел, и Петрачук крикнул снизу:
     - Готов!
     Петя  догадался,   что  немец,  несомненно  раненный  Гуньковым,  думал
все-таки выскоч