одная,
                В рабском виде царь небесный
                Исходил, благословляя.{180}

     Эскизы к  ней он делал еще подростком,  но дальше эскизов не пошел.  На
них  цветными карандашами и  акварелью пытался  он  изобразить подобную этой
толпу,  шедшую за Христом,  который нес крест на плече. Он не показал тогда,
куда шел его Христос,  -  куда-то в туман, - а последний в толпе, то есть на
переднем плане эскизов, не шел, а полз на четвереньках...
     Тут  же  вслед за  этими старыми эскизами представил Алексей Фомич свою
"Демонстрацию на  Дворцовой  площади"  и,  кивнув  вправо  и  влево,  сказал
вполголоса Наде:
     - Вот это - демонстрация так демонстрация!
     Надя не поняла его. Она спросила:
     - Против чего?
     - Против войны,  разумеется,  -  против чего же еще,  - ответил Алексей
Фомич.
     Тут донесся до  них от  впереди идущего о.Семена возглас,  точнее конец
возгласа:
     - ...новопреставленному  рабу  твоему  Петру  и   сотвори  ему   вечную
па-амять!
     А хор подхватил единодушно:
     - Веч-на-я па-амять, веч-ная па-амять, ве-е-ечная па-а-амять!


     На  кладбище у  свежевырытой могилы,  к  которой подвел  шествие Егорий
Сурепьев и возле которой поставили открытый снова гроб,  о.Семен счел нужным
произнести слово об усопшем,  а Сыромолотов пристально следил за тем, как он
то поворачивал голову, следя, чтобы все внимательно его слушали, то поднимал
глаза к  небу,  то  опускал на  бренную кучу земли около могилы и  на гроб с
телом старца.
     - Братие!  -  начал он как с амвона в церкви.  - Пятая заповедь гласит:
"Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на
земли".  Вот  перед  нами  прах  раба  божия  Петра,  дожившего до  глубокой
старости, во исполнение обещания пятой заповеди. За что же даровал ему бог и
благо и долголетие? За то, что чтил он и отца и матерь свою и принял на себя
заботу  о   многочисленной  семье  брата  своего,   скоропостижно  умершего.
Восьмерых племянников и  племянниц своих  возростил покойный и  на  ноги  их
поставил.  Подумайте,  сколько же было трудов положено им ради этого доброго
дела,  и трудов,  и усердия,  и забот неусыпных, и труд его не пропал даром.
Полезных для всего общества людей воспитал усопший... И даже... даже один из
них, офицером будучи на фронте, пал смертью храбрых, защищая родину, то есть
и всех нас,  здесь собравшихся отдать и ему последний долг,  хотя и мысленно
только.  Упокой же, господи, душу раба твоего Петра с миром, идеже праведнии
успокояются,  в месте злачне, в месте покойне, и упокой также, господи, душу
воина, на брани убиенного, именем тоже Петра, и сотвори им... вечную память!
     Тут  о.Семен перекрестился,  широко отведя руку,  и  кивнул регенту,  и
"Вечную память" грянул хор.
     Тот дискант - "исполатчик", который, по мнению Алексея Фомича, мог бы и
в  соборе  петь  архиерею  "Исполла эти  деспота!",  так  запрокинул голову,
заливаясь,  что нельзя было рассмотреть его глаз, а октава, скреплявшая хор,
оказавшаяся  на  вид  каким-то  мастеровым,  скорее  всего  кровельщиком,  с
обрюзглым и  давно  не  бритым лицом,  напротив,  выкатил глаза  от  больших
усилий,  и подумал Алексей Фомич не без опасения,  как бы не выскочили они у
него совсем из орбит.
     Но  пропели "Вечную память",  и  о.Семен  обратился почему-то  прямо  к
Сыромолотову, говоря:
     - Не пожелает ли кто из присутствующих сказать слово?
     Сыромолотову никогда не приходилось быть в  таком положении,  и  о том,
чтобы произносить речь над гробом Петра Афанасьевича,  он не думал,  поэтому
только  отрицательно  крутнул  головой,  но  его  тут  же  выручил  один  из
Козодаевых.
     Ненужно улыбаясь и кланяясь о.Семену,  а потом зачем-то в сторону обоих
Сыромолотовых,  имея в виду,  должно быть, только Дарью Семеновну и Надю, он
начал с себя:
     - Я -  член губернской архивной комиссии, долго служил под руководством
покойного Петра  Афанасьевича и,  должен сказать,  до  самой  смерти сохраню
память о  моем бывшем начальнике.  Всегда серьезно относился он и к любимому
нами  делу,  к  истории нашего с  вами края,  ко  всем этим бумажкам,  пылью
покрытым,  и  вообще...  Также и к памятникам старины,  которых,  должен вам
сказать,  очень  много в  Крыму.  Большими знаниями обладал в  этой  области
покойный Петр Афанасьевич,  а знания эти пришли к нему откуда же,  как не от
его редкостного трудолюбия?  И то еще должен я сказать, что знания эти нужно
было ведь сохранить в своей памяти,  а это значит,  что память... память его
не...  как  бы  выразиться...  не  оскудевала с  годами!  Но  почему  же  не
оскудевала? Потому что наш дорогой усопший, Петр Афанасьевич, вел правильный
образ жизни, не допускал никаких излишеств, в чем и является он для всех нас
настоящим образцом,  -  образцом для подражания,  я  хочу сказать.  Спи же в
мире,  наш дорогой образец жизни,  Петр Афанасьевич,  и  да будет земля тебе
пухом!
     О.Семен  благодарственно наклонил  маститую плешивую голову  в  сторону
Козодаева,  но  тут  же,  как  Козодаев стал  чинно  рядом со  своим братом,
откуда-то сзади,  усиленно очищая себе дорогу локтями, пробрался вперед явно
пьяненький в  такое трезвое время и  в таком серьезном месте,  как кладбище,
старичок,  лукаво  подмигивающий,  озорноватый,  с  бегающими  глазенками  и
красным носиком,  поднял зачем-то  правую руку,  как регент,  и  обратился к
о.Семену:
     - Я скажу слово!
     О.Семен  поглядел  на  него  неодобрительно  и   даже  головой  в  знак
разрешения не кивнул, но старичок тем не менее начал:
     - В нотариальной конторе я служил у покойного Петра Афанасьевича, и как
же можно: очень даже хорошо я помню это, как меня жучил покойничек, дай ему,
господи, царство небесное!
     Тут  старичок перекрестился и  даже как  бы  всхлипнул от  прихлынувших
высоких чувств;  но  тут же сзади Алексея Фомича сказал кто-то голосом очень
знакомым и с оттенком явной зависти к старичку:
     - Ну, не иначе, как политуры бутылку игде-сь на чердаку нашел - выпил!
     Алексей Фомич  обернулся и  увидел рябое лицо  Егория:  смотрел тот  на
говорившего вплотную прилипшими круглыми,  жадными, ястребиными глазами, как
бы  стараясь пробуравить ими  убогий череп пьяненького и  узнать,  где  этот
заветный чердак,  на  котором дурак какой-то  прячет от довоенных еще времен
оставшиеся, пахнущие спиртом бутылки политуры?
     А пьяненький старичок,  бегая глазками и то и дело взмахивая рукой, как
будто собираясь взлететь, продолжал:
     - Смерть-матушка,  она  всех  нас  равняет,  и  никто  от  ее  глаз  не
ускользнет!  То я говорил, конечно: "Вы, Петр Афанасьевич!", теперь же право
имею   говорить   "ты"...   Служил   ты   верой-правдой   царю-отечеству  на
государственной службе по десятому классу должности, а я считался уж лично у
тебя,  на  частной службе...  Выслужил ты,  как тебе полагалось по  десятому
классу,  чин надворного советника,  а  также и ордена тоже,  -  орденами был
награжден:  орден Станислава четвертой степени и орден Анны -  третьей...  И
вот, значит, как получилось у нас с тобой: я хотя не надворный и без орденов
безо всяких,  ну,  пока еще живой,  а ты вот уж покойник!  Петр Афанасьевич!
Уважаемый мой патрон! Скажи, зачем ты умер?..
     Даже слезы, самые настоящие слезы навернулись при этих словах на глазки
старичка,  и  он  начал вытирать их  грязными пальцами обеих рук  сразу,  но
о.Семену не понравилось его надгробное слово.  Он взял пьяненького за плечо,
дернул от себя в сторону и крикнул:
     - Довольно! Иди!
     Потом он  обвел взглядом,  еще не  остывшим от возмущения,  толпу около
себя и спросил громко:
     - Нет ли еще желающих почтить память усопшего?
     Задержал было  снова взгляд на  Сыромолотове,  но,  когда Алексей Фомич
сделал отрицательный знак головой, о.Семен сказал разрешающе:
     - Можно, стало быть, забивать крышку!
     - Есть забивать!  -  тут же отозвался ему Егорий и выступил из-за спины
Сыромолотова уже с молотком в правой руке и с гвоздями в пригоршне левой.
     Тут же Дарья Семеновна,  колыхнув страусово перо, потащила за руку Надю
в последний раз поглядеть на дедушку, а вместе с ними подошел к самому гробу
и Алексей Фомич.
     Державший уже в обеих руках крышку гроба Егорий пытливо поглядел на них
троих  секунды три-четыре,  потом  медленно,  но  деловито стал  прилаживать
крышку,  а Дарья Семеновна заплакала навзрыд,  и Надя обхватила ее за плечи,
боясь, чтобы она не упала на гроб.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ"

     Так как Дарья Семеновна все-таки,  с помощью Аннушки и Фени,  соорудила
поминальный  обед  для  о.Семена  с   дьяконом  и  регентом  и  для  братьев
Козодаевых, то Сыромолотов тут же после похорон пошел домой, уступив Надю ее
матери. Он решил, что для него довольно и того, что он в этот день видел.
     Еще будучи профессором живописи в Академии художеств, он часто и вполне
убежденно говорил своим  ученикам:  "Рисуйте всегда!  Даже  и  ложась спать,
рисуйте в постели,  пока сами собой не закроются глаза, а проснетесь, прежде
чем начать одеваться,  беритесь за карандаш. Рисуйте, пока ваши глаза видят,
а рука действует...  Карандаш пусть всегда будет с вами,  при вас неотлучно.
Чтобы писать красками, нужно подходящее время и подходящее место, а карандаш
пусть  будет  шестым  пальцем  вашей  руки:  художник  без  карандаша  -  не
художник!"
     Самому для себя ему не нужно было повторять этого. Он не мог не взять в
руки карандаша и  тогда,  когда вернулся домой с  похорон.  Он слишком много
видел людей в этот исключительный день для того, чтобы не поддаться соблазну
набросать каждого из них на память.
     Он был один в доме,  но все-таки плотно, по привычке затворился в своей
мастерской,  и  в широком альбоме из ватманской бумаги одна за другой начали
появляться головы  о.Семена,  о.Митрофана,  регента Крайнюкова,  Козодаевых,
того  старика,   который  натуженно  считал,   сколько  седмиц  прожил  Петр
Афанасьевич,  и  многих других,  случайно бросавшихся в  глаза.  Появилась в
альбоме и  пара  разномастных коняг извозчика,  везших линейку с  гробом,  и
хорошо удалось занести всю фигуру пьяненького старичка, с поднятою рукою и с
ужимкой немалого хитреца на небольшом скомканном лице.  Вспомнилось и попало
сюда же вздернутое правое плечо калеки с  костылем,  и  за одной старушкой в
платочке карандаш, как будто сам собою, начал зачерчивать еще трех согбенных
старушек...  Так часа за два,  за три,  -  Сыромолотов никогда не смотрел на
часы у себя в мастерской,  -  заполнился с десяток страниц альбома,  так что
можно уж  было  начать углем на  холсте набрасывать все  похоронное шествие,
если бы  явилась мысль написать такую картину,  но  тут  от  Дарьи Семеновны
вернулись Надя с Феней и начали греметь посудой.
     Когда  Сыромолотов обедал  один,  Надя,  усталая  и  с  каким-то  очень
обесцвеченным и  отвердевшим,  точно  гипсовым лицом,  лежала  на  диване  и
молчала. Но кончился его обед, убрала посуду Феня, и сказала Надя тихо:
     - Сядь около, Алексей Фомич.
     Сыромолотов подвинул стул к дивану, сел и услышал неожиданно для себя:
     - Все тебя осудили там у мамы... А отец Семен даже раза два сказал: "Ну
и гордец у вас зятек, Дарья Семеновна!"
     - Гм...  Вон как! Так и сказал "зятек"? Умалил меня, унизил!.. "Зятек"!
- улыбнулся Алексей Фомич.  - И что "гордец", это тоже неточно. Я не гордец,
а  только ценю  свое время.  Не  два  века буду жить и  не  двадцать седмиц,
поэтому ценю  время.  Этим своим основным свойством для  общежития неудобен,
что давно уже понял и,  как видишь, отъединился... И еще одно, самое важное:
ведь я художник, а не священник, не чиновник, не член комиссии, не капитан в
отставке...  Для них эта жизнь,  какою они живут, и есть одна единственная -
другой они не знают ведь,  согласись с этим!.. А если бы и для меня их жизнь
тоже была бы жизнью,  то как я мог бы стать художником и быть им до своих...
солидных ведь уже лет? Даже и в доме моем для меня лично вот в этой комнате,
называемой столовой,  все - иллюзия, как бы сон наяву, а жизнь, - моя жизнь,
- только в другой комнате,  в моей мастерской.  Ведь это, конечно, и с тобой
бывает,  как со  всяким,  -  ты просыпаешься,  но в  это время досматриваешь
какой-то сон...  Сон этот твой ярок во всех деталях, как самая взаправдашняя
действительность,  только что  сочетания этих деталей странные...  Странные,
да, однако же они существуют в твоем мозгу, пока ты просыпаешься, они живут,
- вот в чем фокус, притом интенсивнейшей жизнью живут.
     Тут  Алексей Фомич поднялся,  начал ходить по  столовой и  продолжал на
ходу:
     - Вот хотя бы я сам сегодня,  просыпаясь,  увидел вдруг очень ясно, как
тебя сейчас вижу,  что летят к  нам двое на крыльях орлиных,  а  между тем я
отлично вижу,  что это люди,  -  молодые,  с  усиками,  один брюнет,  другой
блондин,  -  для разнообразия,  конечно...  Под-ле-та-ют и  садятся на крышу
сарая.  То есть, они не садятся, а стоят на крыше и на меня зверски смотрят.
Они на меня, я на них, - и вдруг один спрашивает меня: "Это чей дом?" - "Мой
дом",  - отвечаю. А тут другой: "Как же ты смеешь иметь дом, когда летать не
умеешь?" Я ему,  этому,  а сам усмехаюсь: "Как так я летать не умею? Отлично
умею!  Смотрите оба и в оба: полечу сейчас, и без ваших крыльев!" И поднялся
с  земли без малейших усилий и  полетел...  Кругами летал я  над ними,  -  с
каждым кругом все выше.  А  им  кричу:  "Ну что?  Как?  Видали?.."  А  потом
опустился на  ту  же крышу,  чтобы посмотреть,  из чего у  них крылья,  -  и
проснулся тут  окончательно и  глаза  открыл...  И  вспомнил,  что  похороны
сегодня...   Здравый  смысл,   житейский,   в  этом  сне,  конечно,  начисто
отсутствует.  С  точки зрения этого здравого смысла на  кой  черт  мне  было
каким-то этим летунам доказывать, что я тоже могу летать и даже без крыльев?
Однако же вот во сне, где здравый смысл отсутствует, это оказалось почему-то
необходимым.  Так же и в живописи моей: то самое необходимо бывает, без чего
люди в  жизни превосходно обходятся.  Так и  вообще случается,  что художник
пишет,  а публика не понимает, зачем это. Однако так же точно и с Коперником
и  с Галилеем случилось.  Солнце вокруг Земли ходит или Земля вокруг Солнца?
Ты училась,  ты,  значит,  знаешь,  что Земля вокруг Солнца,  а между тем ты
каждый  день  говоришь:  солнце  поднимается,  солнце заходит...  И  никакие
Коперники и  Галилеи не  могли убедить в  свое время святейших отцов церкви,
что  зря  библейский Иисус  Навин кричал:  "Остановись,  солнце,  над  горой
Елеонской,  чтобы мне засветло укокошить всех до одного моавитян,  а то, как
опустишься ты, ищи-свищи подлецов этих!.."
     - Так энергично он,  кажется,  не кричал, - вставила безразличным тоном
Надя, но Алексей Фомич только махнул рукой и продолжал:
     - Великие художники Ренессанса писали что?  То, чего никогда и нигде не
видели,  чего никто не  видел,  -  Сикстинских и  прочих мадонн в  окружении
ангелов,  тайные вечери,  Страшные суды...  А между тем ведь этой иллюзорной
жизнью они жили,  когда писали свои картины, и благодаря тому, что иллюзиями
питались, мечтами, снами, несуществующим, нереальным, - живут и теперь среди
нас...  Гм...  "Рождение Венеры" Боттичелли, например, где и когда это видел
Боттичелли?  Или "Моисей" Микеланджело,  с бородою в пять ярусов и с мышцами
Геркулеса Фарнезского! Разве мог быть когда-нибудь и где-нибудь такой Моисей
или даже просто вообще человек? Никогда и нигде! Плод фантазии художника, но
вот до наших лет дожил и еще будет жить тысячу лет!..  Да,  наконец, хотя бы
репинскую картину взять "Иван Грозный и сын его Иван",  - так ли это было на
самом деле?  Это нам неизвестно,  но Репину мы поверили,  что именно так,  и
прапраправнуки наши ему будут верить:  именно таков был Грозный, и таков был
сын его Иван!
     Надя поставила руку на локоть, подняла на нее голову, поглядела на мужа
с большою тоской и сказала:
     - Ты  остаешься самим собою,  хочешь ты  сказать?  А  я?  Я  совершенно
разбита!..  Вдвойне:  и за себя и за мать... Что же я сказала! Втройне, а не
вдвойне: и за Нюру тоже!.. У меня путаются мысли.
     - Ты могла бы добавить и  меня тоже,  -  вышло бы вчетверне,  -  вполне
серьезно сказал Сыромолотов.  -  Война  -  это  казнь!  Тем  всякая война  и
страшна,  что она -  казнь... И вот, если ты хочешь знать, какое впечатление
осталось у меня от сегодняшних похорон...  Ты меня извини,  Надя, тебе может
это  быть  неприятно,   -   но...  извини  во  мне,  человеке,  художника...
Впечатление же  такое,  как будто мы  не  Петра Афанасьевича только,  а  всю
старую Россию хоронили со  всеми ее  заквасками,  со  всеми загвоздками,  со
всеми задвижками,  со всею дикостью непроходимой и  с поминальными обедами в
том числе,  -  ты уж меня извини,  -  у меня ведь тоже наболело,  -  я втрое
больше,   чем  ты,   живу  в  своем  милом  отечестве.  И  ты,  конечно,  не
присмотрелась так,  как  я,  ко  всему шествию,  а  ведь  это  же  буквально
полумертвецы хоронили мертвеца...  Пьяненький-то старикашка один чего стоит!
До чего показателен оказался со своей речью!
     - Он не столько полумертвец, сколько полный подлец! - решила Надя.
     - Однако  же  из  других всех  никто  и  такого слова  не  сказал!  Нет
способности говорить речи!  Седмицы сосчитать -  это еще туда-сюда,  кое-как
при помощи пальцев смогут,  но чтобы "слово" сказать,  -  нет, не приучены к
этому!  "Народ безмолвствует"!  А время бы уж ему и заговорить! Неужели двух
лет такой войны недостаточно, чтобы даже и глухонемые заговорили? Заговорят,
заговорят,  я чувствую!  У нас с тобою в семействе одном сразу две смерти, а
посчитай,  сколько таких семей на  всю Россию!..  Да ведь и  не одних только
людей съедает фронт,  -  он все съедает. И людей, и лошадей, и машины, - там
все и  всех надо кормить,  а  кто же в  окопах сидит и  погибает?  Те,  кого
кормильцами зовут.  Терпению-то  должен прийти конец или  нет?  И  что может
потерять от  протеста тот,  кому  уже  нечего терять?  Разве такая небывалая
война  может  окончиться ничем?  Не-ет,  не  может,  не-ет!  Большие причины
рождают и большие следствия... Угол падения равен углу отражения.
     - К какому же все-таки выводу ты пришел?  -  спросила Надя, когда умолк
Алексей Фомич.
     - К какому выводу?  - Сыромолотов прошелся еще раз по столовой от стены
до стены и ответил:  -  Собаку хорошую надо бы нам с тобой завести, вот что.
Лучше всего бы овчарку.
     - Со-ба-ку?..  Алексей Фомич, что с тобою? - не только удивилась такому
неожиданному выводу Надя, но даже и встревожилась. - Зачем собаку?
     - Видишь ли...  как бы тебе сказать...  Ты помнишь, как вела себя мадам
Дюбарри на  эшафоте,  -  метресса Людовика Пятнадцатого?  Не  знаешь,  так я
скажу...  Ее  взвели на  эшафот,  и  она увидела перед собою весь Париж и...
произнесла знаменитые слова,  -  самые значительные за всю свою жизнь: "Одну
минуту,  господин палач!"  И  господин палач  вынул  часы  и  смотрел на  их
циферблат,  чтобы не  подарить ей  как-нибудь больше одной минуты,  она  же,
приговоренная к казни,  смотрела в последний раз на толпу, на Париж, на небо
над ним...  Но прошла минута, господин палач спрятал часы, сгреб свою жертву
и бросил ее на плаху...  Момент,  -  и готово! И лети на небо, душа, если ты
была в  этом теле!..  Вот так и  нам бы с тобою,  Надя:  хотя бы одну минуту
жизни купить, когда придут сюда убивать нас!


     Человек с  собакой появился на  дворе Сыромолотовых утром дня через два
после этого разговора.  Увидев его в окно, Алексей Фомич с одного взгляда, -
взгляда художника, - вобрал в себя и продавца и собаку.
     Продавец был  не  низок ростом,  но  что  называется квелый.  Он  был в
черной,  но  очень  заношенной шляпе,  в  сильно выцветшем,  когда-то  синем
пиджаке  с  обвисшими карманами,  в  сереньких узких  брюках,  выпяче