командиры рот,  солдаты с сильной проседью в бородах, полевые телефонисты...
Здесь притаились как будто те самые "домашние мысли",  которые "не годятся в
дорогу", зато дают жизни устойчивость, цельность и осязаемый смысл.
     И с Натальей Сергеевной, даже гуляя с нею иногда по вечерам по скромным
херсонским улицам и в худосочном сквере,  Ливенцев говорил,  по крайней мере
старался говорить,  о том, что отжило, отошло, легло в фундамент жизни, было
бесспорным,  было признанным,  не волновало уж никого до слез, не раздражало
до ярости.
     Оказалось,  что Наталья Сергеевна раньше,  чем получить место в здешней
библиотеке,  служила в  одном из южных музеев,  поэтому она с особым знанием
музейного  дела   однажды  рассказывала  Ливенцеву  о   фибулах  и   серьгах
древневизантийской работы,  найденных  в  могильниках  степных  курганов,  о
лунницах  и  гривнах,  о  корсунских складных крестах-тельниках и  церковных
рукомойниках из бронзы в виде грифонов,  львов, химер, кентавров... Ливенцев
слушал ее внимательно,  не улыбаясь: с одной стороны, все это очень шло к ее
высокой,  античных линий фигуре, к ее неторопливым жестам и точеному лицу, с
другой - все эти химеры и кентавры были ведь куда древнее, чем его увлечение
- теория  функций.  Иногда  она  казалась  ему  прекрасной античной статуей,
какою-нибудь Галатеей -  нимфой тихого голубого моря,  одетой в  современное
платье,  изменившей прическу,  сошедшей с  пьедестала,  замешавшейся в жизнь
пятнадцатого года  двадцатого века.  Всего  только  каких-нибудь пяти  сотых
настоящей подлинной жизни  не  хватало  ей,  чтобы  тряхнуть  вдруг  победно
головою  в  тюрбане  пышной  косы,  обжечь  голубым огнем  глаз  и  залиться
будоражащим смехом.
     Она же если невнятно и улыбалась иногда, бывая с ним вместе, то глядела
при этом не на него, а в сторону, или кверху, или на свои туфли. Это была ее
странность,  леденившая в  Ливенцеве то  ощущение домашности,  какое у  него
появилось было в  первую их встречу.  И чем больше он знакомился с нею,  тем
меньше и  меньше она казалась ему похожей на сестру Катю,  из которой ключом
била молодая жизнь,  которую нельзя было и представить без проказ и звонкого
хохота.
     Но странно было Ливенцеву наблюдать и  себя самого,  когда он говорил с
нею:  он как будто начинал играть,  и  довольно удачно,  какую-то роль не по
годам степенного,  не  по  временам рассудительного,  не  к  лицу и  костюму
чопорного человека,  но еще страннее было то,  что эта роль ему нравилась. И
когда Наталья Сергеевна шла рядом с ним,  испытанным женским жестом подобрав
платье правой рукой,  он  не  менее испытанным офицерским жестом придерживал
левой рукой свою шашку и всем телом следил за тем,  чтобы идти с нею в ногу,
что,  впрочем,  было не так и  трудно,  потому что шаги она делала большие и
точные.
     Однажды,  -  это было уж в сентябре, - провожая Наталью Сергеевну до ее
квартиры,  он зашел к ней собственно больше по инерции, без ее приглашения и
без  особенного любопытства к  тому,  как  она живет.  Она снимала комнату в
семье зажиточного зубного врача;  в  этой комнате на втором этаже,  довольно
большой и светлой, стояло пианино.
     - А-а! - обрадованно направился было он к своему любимому инструменту и
взял несколько аккордов, но поморщился: пианино было совсем расстроено.
     - Вы играете?  -  спросила она и об этом так же бесстрастно,  как и обо
всем другом.  От одного тона этого вопроса он тут же снова вошел в свою роль
и ответил степенно:
     - Ну  что  вы,  что вы!  Откуда такая благодать?  Бренчу "чижика" одним
пальцем, - и только.
     Она же деловито,  как действовала в библиотеке и, должно быть, в музее,
села,  достала из толстой папки нот сюиту Грига и до того деревянно передала
эту темпераментную вещь,  что Ливенцев не  сказал даже "Замечательно!",  как
приготовился было сказать из вежливости,  но только вздохнул, повел вправо и
влево шеей и спросил:
     - А  не расстроен ли инструмент?  Хотя слух у меня плохой и я полнейший
профан в музыке, но кажется, что есть немного, а?
     - Да,  я думаю,  что несколько расстроен,  -  серьезно согласилась она,
прикачнула античной головою и опустила крышку.
     Безукоризненной чистоты  была  накрахмаленная наволочка подушки  на  ее
девственной постели  за  вычурными ширмами с  японскими серебряными ибисами,
стоявшими на  берегу безукоризненного синего моря под сенью приятно цветущих
вишен.
     На  стене над  пианино пришпилены были  кнопками открытки с  портретами
нескольких композиторов и  певцов,  а  на  другой  стене  теми  же  кнопками
прикреплены натюрморт -  абрикосы и персики на блюде, чья-то акварель, такая
же ученическая,  как ее игра.  Такой же отрывочный и  неналаженный разговор,
как всегда между ними,  был и в этой ее комнате,  хотя Ливенцев думал, входя
сюда,  что  именно тут  она разговорится,  блеснет голубым взглядом,  весело
засмеется, закинув голову.
     Этого не было, но было как будто неясное желание и совершенное неумение
сделать  именно  так.  Она  спросила  вдруг  Ливенцева,  по  обыкновению  не
улыбнувшись:
     - Вы, может быть, думаете, что у меня привязная коса?
     И он не успел еще успокоить ее подозрение,  как она уж отшпилила что-то
в  своем пышном,  как спелый подсолнечник,  тюрбане,  и  коса ее,  толстая и
пушистая,  мягко упала ей  на  спину и  повисла упруго ниже пояса из светлой
лаковой кожи, которым было перехвачено ее платье.
     Ливенцев непроизвольно ахнул, но не оттого, что так длинна и пышна была
коса, - это он предполагал и раньше, - а оттого, что обидно маленькой для ее
высокого роста, змеино маленькой оказалась ее головка.
     Чтобы скрыть неловкость,  он  дотронулся губами до  ее  косы,  пахнущей
сильными духами, и спросил:
     - Что это за духи такие?
     - Не знаете? - снисходительно чуть-чуть улыбнулась она. - Это л'ориган.
Самые модные.
     Но смотреть на нее,  такую новую с  этой маленькой головкой,  Ливенцеву
почему-то жутко было, и он сказал почти просительно:
     - А привести косу опять в прежнее положение вы можете так же скоро?
     - Еще бы,  конечно,  -  ничего не  подозревая,  отозвалась она и  перед
зеркалом действительно очень быстро восстановила свой  восточный тюрбан.  За
это он благодарно поцеловал ее красивую руку выше запястья.
     Она же,  должно быть,  придав этому его жесту совершенно другой смысл и
желая особенно подчеркнуть торжественность минуты, сказала, не глядя на него
и по-своему без ударения:
     - Два прапорщика целовали мне руки в  этом году,  и  оба ушли туда,  на
фронт.
     История повторялась и тут,  но это повторение было неприятно Ливенцеву.
Он спросил ее:
     - Что же они, - пишут вам оттуда?
     - Нет, ничего не пишут.
     - Может быть, убиты или в плену?
     - Может быть, то или другое.
     Спокойствие,  с каким было сказано это, его поразило именно потому, что
он был третьим и  тоже может пойти на фронт,  и вот здесь,  в этой комнате с
ибисами на  ширмах,  она  будет  бесстрастно говорить четвертому прапорщику:
"Три прапорщика целовали мои руки в этом году и ушли на фронт..."
     Таким третьим прапорщиком быть  ему  все-таки не  хотелось.  Он  сказал
поэтому:
     - Меня-то, может быть, и не пошлют на фронт.
     - Как не пошлют? Совсем не пошлют? Почему? - несколько оживилась она.
     - Не меня лично,  а весь наш полк могут никуда не послать, - поправился
он. - Потому что мы ведь принадлежим к армии особого назначения.
     - Что же это за "особое назначение"?
     - Так зовется обыкновенно наша армия,  а  что это значит,  неизвестно и
нам,  - уклончиво ответил Ливенцев и тут же начал прощаться, ссылаясь на то,
что надо идти заниматься с ротой.
     Вскоре после того она  уехала в  отпуск в  Феодосию к  своим родным,  а
когда приехала,  ему не случалось уж больше бывать у  нее,  и всего раза два
только они виделись на улице.
     Теперь же,  когда безотлагательно и  бесповоротно все  круто менялось в
его  судьбе,  ему показалось необходимым сказать об  этом Наталье Сергеевне:
больше некому было.  Она сидела за картотеками,  разбросав их по столу,  как
игральные карты для гаданья,  и когда он вошел и увидел ее такою,  то самому
ему стало странно:  больше, чем когда-либо раньше, она показалась ему именно
теперь  похожей на  сестру  Катю.  И,  подойдя,  он  сказал ей  первое,  что
подумалось:
     - От  третьего  прапорщика,  уходящего на  фронт,  вы  все-таки  будете
получать письма, Наталья Сергеевна.
     - Как?  Едете на фронт?  -  очень изумилась она.  -  Вот видите!.. А вы
говорили...
     - Все едем, не я один.
     - Вот видите!
     И -  странно было еще раз Ливенцеву -  голубые глаза ее, так антично на
все глядевшие, вдруг наполнились крупными слезами.
     Когда он  выходил из  библиотечного зала,  простившись с  нею,  он  шел
несколько  связанно,   по-штатски  и   даже  больше  того:   ему   отчетливо
вспомнилось,  как какая-то крючконосая мегера с  острыми локтями вытаскивала
из  этого  же  зала  десять  с   лишком  лет  назад  несчастного  Станислава
Пшибышевского, весьма приверженного к спиртному.


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

     Остаток этого  дня  в  роте,  а  потом на  вокзале уже  начисто оторвал
прапорщика Ливенцева  от  "домашних мыслей"  и  с  головой  погрузил  его  в
"дорогу", как и всех около него.
     Ревнуя о  помощи божьей уходящим на  "брань",  о.Иона приготовился было
отслужить перед полком на  плацу молебен и  окропить всех  святой водою,  но
Ковалевский сказал ему,  что  это  пока преждевременно,  что для этого будут
более подходящие случаи,  что,  наконец,  полк ведь только еще  продвигается
несколько ближе к  фронту,  но  не идет на фронт,  так что божья помощь пока
излишня.
     Он был уверен в  себе,  совершенно неутомим и  поспевал везде и  всюду,
этот голосистый и  пышущий здоровьем командир полка с академическим значком.
Полк к  вокзалу пошел рота за  ротой,  батальон за  батальоном,  в  стройном
порядке и  строгом равнении,  как  на  парад,  хотя одетые в  шинели солдаты
тащили  на  себе  все,  что  полагалось  им  тащить  в  походах,  вплоть  до
положенного запаса сухарей.
     На вокзале,  -  внутри его и на перроне,  -  выставлены были деревянные
щиты с плакатами:

        "ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ! МОЛЧИТЕ!"
                        ПОЛЬЗА РОДИНЫ ЭТОГО ТРЕБУЕТ!
                           ПОМНИТЕ, ЧТО ПРОТИВНИК
                        ПОВСЮДУ ПОДСЛУШИВАЕТ ВАС...

     Плакаты    эти    были    за    подписью   генерал-адъютанта   Иванова,
главнокомандующего Юго-западного фронта.
     Когда  взводный  первого  взвода  десятой  роты   старший  унтер-офицер
Старосила,  бородатый и степенный степняк,  застенчиво улыбаясь,  вполголоса
спросил  Ливенцева:   "Ваше  благородие,   а  куды  ж  это  погонят  нас,  -
неизвестно?" - Ливенцев улыбнулся ему в ответ и сказал так же вполголоса:
     - Столько же  я  знаю,  сколько и  ты,  -  и  кивнул головой на один из
плакатов.
     О том, куда погонят, спрашивали его в роте и до Старосилы, и он сначала
говорил,  как Ковалевский, что в Одессу, но потом начал добавлять: "Впрочем,
может быть,  и подальше Одессы". Здесь же, на вокзале, он совсем был запутан
этим  приказом  "остерегаться  и  молчать"  и  добросовестно  отвечал  своим
подначальным, что не знает.
     День стоял тихий,  сухой и нехолодный.  Полк хотя и трехбатальонный, но
собранный  здесь  вместе  и  совершенно  затопивший  вокзал,   представлялся
внушительной военной силой.  Под  однообразными папахами из  серой фабричной
смушки очень  отчетливо в  прозрачном,  как  всегда в  подобные осенние дни,
воздухе очень отъединенно круглилось каждое лицо в роте Ливенцева.  Эти лица
- они  были  не  только  знакомы ему,  как  бывали  знакомы лица  учеников в
классах,  когда служил он учителем, - нет: здесь каждый в шеренгах был точно
пришлифован к нему, своему ротному командиру, - так же, как и он к ним всем.
Он   несколько  месяцев  готовил  их   не  решать  какие-нибудь  отвлеченные
алгебраические задачи,  а убивать людей. Эта задача была очень проста и ясна
по своей сути.  Вырастить корову из однодневного теленка -  долгое и трудное
дело,  а зарезать ее -  один момент. Но те, кого они готовились убивать, так
же точно, а может быть, и гораздо успешнее готовились убивать их...
     Эту мысль здесь,  на вокзале, ловил на каждом из так знакомых лиц своих
солдат прапорщик Ливенцев.
     Та же мысль была,  конечно,  неотбойна и у его полуротного,  прапорщика
Малинки,  -  совсем еще зеленого - лет двадцати, - когда он, собрав в улыбку
кругленькое, красненькое безусое личико, спросил его:
     - Николай Иваныч, вы непробиваемый панцирь себе выписали?
     - Какой панцирь? - очень удивился Ливенцев.
     - Да  о  нем  ведь  часто публикуют в  газетах:  панцирь Савина...  сто
двадцать пять рублей, если только спереди, на грудь. А если с защитой спины,
- то  сто шестьдесят пять от  шрапнельных пуль,  а  также от разрывных...  А
револьверная пуля ни за что не пробивает.
     - Почем вы знаете, что не пробивает?
     - Так в объявлениях пишут.
     - А вы верите?
     - Отчего же не верить?  Вот же у немцев у всех каски,  а у нас... Может
быть,  у них у всех и панцири такие есть,  - они, конечно, заботятся о своих
войсках, а о наших никакой заботы.
     - Допустим,   панцирь  этот  вполне  чудесен.   У  вас  он  имеется?  -
полюбопытствовал Ливенцев, глядя на него с отеческой улыбкой.
     - Я  бы непременно выписал,  да не мог все собрать денег.  А теперь уже
поздно,  -  эх,  жалость!  А может быть, его в Одессе, в магазине офицерских
вещей, купить можно, как вы думаете?
     - Я  думаю,  что все эти панцири -  чепуха и жульничество...  А каски -
тоже защита слабая, - и больше от сабель, чем от пуль.
     Подошел и  командир второй полуроты,  зауряд-прапорщик Значков,  бывший
еще в  дружине;  послушал,  о  чем говорит Малинка,  и солидно,  как старший
годами, махнул рукой:
     - Кто о чем,  а он все о панцире!  Револьверная пуля,  из браунинга, на
двадцать шагов  вершковую доску  пробивает,  а  чтобы ружейная на  четыреста
какого-то там панциря не пробила,  то что же это за панцирь такой? Чугунный,
что ли?  Тогда в нем пять пудов весу,  изволь-ка его таскать! И как будто на
фронте одни только пули, а гранат нет!
     Значков был человек хозяйственный,  это знал за ним Ливенцев. В дружине
в  Севастополе он  был незаметным,  здесь в  Херсоне возмужал,  развернулся,
разговорился.  Однако теперь,  перед отправкой,  и  он мог говорить только о
неприятельских гранатах и пулях.
     А  в  стороне от них грудастый и  тугоусый,  черный и  лоснящийся,  как
хорошо  начищенный  сапог,  фельдфебель  десятой  роты  Титаренко,  с  двумя
георгиевскими медалями еще за японскую войну, говорил солдатам:
     - Как  заходит у  нас  всеместная зима  скрозь по  фронту,  то  никаких
особенных действий быть не должно,  а будем мы сидеть у своих теплых окопах,
- от...  Также и противник до нас рипаться не станет, через то, что раненые,
которые летом или,  скажем,  весной,  осенью -  они свободно пролежать могут
час-другой, пока их санитары свои заберут, то зимой если, - враз они в снегу
померзнут, как цуцики, - от! А весной замиренье может выйти.
     Ливенцев послушал,  что он говорит,  и подумал, что говорит он неплохо;
мог  бы  даже  добавить,   что  о   мире  вносился  запрос  и  в  берлинскую
"Государственную думу".
     Прапорщика Аксютина Ливенцев спросил:
     - Ну что ваши вчерашние буяны? Не сбежали?
     Аксютин высоко взбросил брови, но тут же довольно опустил их:
     - Отоспались.  Идут в общем строю.  Наказание им отложил до прибытия на
место.
     - Где мы  все можем быть наказаны за все грехи наши и  до полной потери
сознания?
     - Вот именно.
     Жена подпоручика Кароли,  жившая в  последние месяцы с  ним  в  Херсоне
мечтами о скором мире, имела уже вид наказанной и прятала в ридикюль второй,
сплошь измоченный щедрыми слезами платок и доставала третий.
     Зато,  когда мимо Ливенцева прошел мелкими шажками мелковатый невысокий
и толстый рядовой без всякого снаряжения и неумело ему откозырял, лукаво при
этом улыбаясь,  он  не  сразу узнал в  нем Анну Ивановну Хрящеву;  узнав же,
догнал ее и спросил вполголоса:
     - Неужели в самом деле вы едете с нами?
     - Я  теперь совсем не "вы",  что вы.  Я  теперь "ты" -  вестовой своего
ротного командира,  -  зачастила она.  -  Только, смотрите, не проболтайтесь
Ковалевскому!
     - А не напрасно ли вы это? Впрочем, вам виднее.
     - Две  колоды карт захватила,  имейте это в  виду,  -  шепнула она ему,
отходя.
     И он так и не понял, что это такое с ее стороны: завидная ли это любовь
к  мужу,  страсть ли  к  риску  и  приключениям или  просто  крайняя степень
женского легкомыслия.  Но  когда  он  оглянулся кругом,  то  увидел,  как  с
непостижимой быстротою просочились женщины всюду между рядами солдат. Они не
считались ни с какой дисциплиной, они искали своих знакомых и близких, чтобы
проститься с ними,  может быть навсегда.  Это было их законное право,  -  их
никто и не думал останавливать.  Даже и Ковалевского и стоявшего рядом с ним
старого подполковника Добычина,  заведующего хозяйством полка, тоже окружали
дамы,   между  которыми  Ливенцев  узнал  дочь  Добычина,  Наталью  Львовну.
Остальные были  из  местного дамского комитета и  привезли два  тюка теплого
белья для раздачи солдатам.
     И   когда  прапорщик  Ливенцев  увидел  издали  Наталью  Львовну,   ему
показалось так естественным,  почти необходимым, что вот сейчас же он увидит
и Наталью Сергеевну Веригину.
     Это  был  как  раз  тот час,  когда кончалась ее  работа в  библиотеке;
наконец,  ради того,  чтобы еще раз проститься с ним здесь,  на вокзале, она
могла  бы,  казалось ему,  уйти  со  службы  несколько раньше.  И  он  часто
оглядывался кругом,  ища ее  глазами,  раза два отходил от  роты к  подъезду
вокзала и вглядывался в толпу: было много женщин кругом, но ее не было.
     Ваня Сыромолотов,  столкнувшись с ним на вокзале,  передал,  что сейчас
приезжает  медлительный по  обыкновению Командир  бригады,  генерал  Баснин,
производивший смотр второму полку бригады; потом начнется посадка их полка в
вагоны.  Ливенцев качнул головой,  окончательно стряхивая домашние мысли,  и
пошел готовить роту ко встрече командира бригады.
     Чрезвычайно  грузный,   с   трясучими  желтыми  бабьими  подгрудками  и
парализованным,  как у старой моськи,  одним глазом,  Баснин, для которого у
всех  прапорщиков полка не  было  другого имени,  как  "кувшинное рыло",  по
привычке  бывшего  кавалериста  все   внимание  свое  отдал  команде  конных
разведчиков  и   ординарцев,   а   мимо  рот  прошел  только  сопровождаемый
Ковалевским, Добычиным и Ваней Сыромолотовым. Думали, что он скажет солдатам
какое-нибудь  напутственное  слово,   на  что  иногда  в   подобных  случаях
отваживался даже и сам царь, но Баснин не захотел себя утруждать.
     Подали,  наконец,  длиннейший  воинский  состав,  и  началась  погрузка
первого эшелона.  Когда же поезд двинулся и все в нем и около него почему-то
кричали "ура",  Ливенцев увидел в  окне офицерского вагона веселое лицо Анны
Ивановны рядом с унылым лицом Ивана Ивановича и помахал им прощально рукою.
     Эшелон,  в  который попала десятая рота,  погрузился,  когда начало уже
смеркаться. Ливенцев жадно смотрел на перрон, но везде были незнакомые лица.
Крикливо бросился в  глаза  висевший совсем на  отлете все  тот  же  плакат:
"Молчите! Польза родины этого требует!.." И Ливенцев, мрачно поглядев в лицо
бывшего рядом Аксютина, сказал:
     - Домолчались до гнуснейшей и  глупейшей бойни,  а пользы родине от нее
что-то не видим!
     Аксютин  сочувственно улыбнулся,  переметнув брови;  Малинка  же,  тоже
глядевший  в  окно,  поднял  простонародным жестом,  обеими  руками,  шапку,
покивал немудрой головой и пробормотал жалостно:
     - Прощай,