вший уже  в  летней  студенческой фуражке  (синий
околыш, белый верх), считал, что очень мало денег дают ему на первый месяц в
университете,  куда  нужно было и  платить за  слушание лекций,  и  покупать
учебники,  и устраиваться на квартире,  и шить зимнюю шинель, и мало ли чего
еще,  почему и не ехал в Москву.  Младший сын,  Вася,  - существо низенькое,
скуластое,   с   насмешливыми  узенькими   глазами   неопределенного  цвета,
получивший переэкзаменовки по двум предметам, упорно заявлял, что держать их
не будет и останется на второй год в своем классе.  А дочь Еля, уволенная из
гимназии,  стремилась попасть против воли матери на курсы сестер милосердия,
хотя туда ее  и  не  принимали,  потому что  требовались туда не  моложе чем
восемнадцатилетние, а ей было только шестнадцать.
     У  четы Худолеев был  еще один сын -  Коля,  но  если шестнадцатилетние
девушки  не  считались  достаточно  зрелыми  для  работы  в   отряде  сестер
милосердия,  то  семнадцатилетний подросток  Коля  был  уже  в  ссылке,  как
политический преступник,  и  случилось  так,  что,  имея  хорошее  намерение
избавить брата от угрожающей ему ссылки, погубила свою репутацию Еля.
     Мировая   война,   разразившаяся   отнюдь   не   стихийно,   а   вполне
подготовленно,  нашла  свое  отражение в  домике  Худолеев в  бурных криках,
хлопанье дверями, швырянье об пол и об стены книгами, подушками, калошами, -
что  попадалось  под  руку,  -  и,  в  довершение  всего,  в  густом  запахе
валерьянки, гораздо прочнее, чем раньше, воцарившемся теперь в комнатах, так
как Зинаида Ефимовна,  хотя и была женою врача лет двадцать, признавала одно
только  это  лекарство сколько-нибудь  действительным от  разных треволнений
жизни.
     В  довершение всех напастей,  обрушившихся на голову Зинаиды Ефимовны с
отъездом мужа на фронт,  с  ним вместе уехал и денщик его,  бывший в доме за
кухарку,  и  теперь и  готовить на  кухне и  ходить на  базар приходилось ей
самой.
     Непостижимым до  ужаса,  искажавшего все  ее  скуластое,  как  у  Васи,
широкое,  дряблое лицо, казалось ей то, что Еля отказывалась стряпать вместе
с нею.
     - Не умею я стряпать, мама! - кричала в ответ на ее крик Еля.
     - Научишься  небось,   прин-цес-са!   Ишь  ты  как  она:   не  умею!  -
передразнивала мать свою дочь.
     - Не буду я стряпать, вот вам и прин-цес-са! - передразнивала дочь свою
мать.
     - А не будешь, со двора сгоню, - шляйся где хочешь! - кричала мать.
     - И  буду шляться,  и буду шляться,  и буду шляться!  -  кричала дочь с
надсадой, наклоняясь вперед при каждом выкрике.
     Еля считала мать виновницей того, что сослали Колю: она из всех четырех
детей особенно не любила именно Колю,  и  никогда не приходилось Еле слышать
от  нее ни  одного слова в  его защиту.  Бывшая до своего замужества бонной,
Зинаида Ефимовна оказалась потом чересчур строгой к своим собственным детям,
причем бестолково строгой,  за что никто из детей не уважал ее. Любили отца,
но  вот  его  не  было,  и  некому было  сглаживать семейную жизнь,  которая
заскрипела теперь, как немазанное колесо.
     - Васька!  Васька,  негодяй!  Иди картошку чистить!  -  кричала Зинаида
Ефимовна со  двора на  улицу,  где Вася сговаривался со своим одноклассником
идти купаться на пруд.
     - Тю-ю, картошку чистить! - изумлялся, стараясь не глядеть на товарища,
Вася и,  при втором таком же окрике,  прижав к  бокам локти,  убегал за угол
квартала,  а  потом уже с самым решительным видом шел на пруд,  куда,  между
прочим, было от их улицы Гоголя идти далеко, через весь город.
     Володя же в тот день, стоя в кабинете отца, говорил матери так:
     - У  меня есть достаточный запас воображения,  и я могу де-таль-но себе
представить,  что меня ждет в Москве,  если мама не даст мне по крайней мере
сто рублей, пока я устроюсь.
     - Ты  опять за  свои сто рублей,  ты опять!  -  криком отвечала Зинаида
Ефимовна. - Говори, куда ты, подлец, семьдесят пять дел, какие отец для тебя
у командира полка выпросил, а? Куда дел?
     - Мама  напрасно прибегает к  сильным выражениям,  -  стараясь соблюсти
спокойствие,  отвечал Володя, внешностью похожий на отца, так же, как и Еля.
- Семьдесят пять рублей у меня,  я их никуда не тратил, а только этого очень
мало...  Хотя бы еще столько же,  если не сто,  пока я, может быть, нашел бы
себе в Москве урок за стол и квартиру.
     Наблюдая при этом искоса мать, Володя стоял лицом к отцовскому шкафу, в
котором за стеклами видны были медицинские книги,  -  десятков шесть,  все в
довольно красивых переплетах,  - микроскоп и еще несколько некрупных, но, на
взгляд Володи,  ценных приборов.  Свои гимназические учебники он уже продал,
но  ему дали за них всего несколько рублей,  и  вот теперь Володя прикидывал
про себя,  сколько можно бы  было просить за  отцовские книги и  микроскоп и
прочее, если бы нашелся покупатель.
     Это были только расчеты,  носившие отвлеченный характер, но если Володя
наблюдал хотя бы искоса мать, то мать очень пристально наблюдала его и вдруг
очутилась рядом с ним и почти пропела весьма встревоженно:
     - Что смо-отришь? Что-о смо-отришь, а-а?
     - Отчего же мне не посмотреть? - удивился ее тревоге Володя.
     - Украсть,  а?  Ты украсть хочешь отсюда,  негодяй?  -  выкрикнула мать
задыхаясь.
     Володя даже отскочил от шкафа, пораженный этим криком.
     - Думай, мама! Думай, прежде чем так орать, как торговка! - закричал он
и сам, чувствуя, что у него горят щеки, шея, а мать торжествовала:
     - Ишь,  ишь скраснелся как!  Знает кошка,  чье мясо съела!  Ты ключ тут
стоял подбирал, а? Покажи руки!
     Она  заслонила шкаф  всем  своим  приземистым сырым колыхающимся телом,
прижалась к  нему спиной и впилась острыми,  хотя и мутными с виду глазами в
руки сына.
     - На!  Смотри!  Смотри! - кричал Володя, распяливая руки перед самым ее
лицом,  точно хотел вцепиться в ее жиденькие, пока еще не седые, маслянистые
русые волосы.  -  "Скраснелся"?  Это я  потому,  что у меня такая мать,  вот
почему!..  Другая бы мать сама бы продала и книги эти, и микроскоп, и все, и
шкаф,  и шкаф даже,  раз сыну,  которому ехать учиться надо, деньги нужны, а
ты-ы... Эх, ты-ы! Прямо чудовище какое-то, а не мать!
     - Ага!  Ага! Сам признался, чем ты дышишь! - ликовала Зинаида Ефимовна,
плотнее прижимаясь к  шкафу.  -  Отцовские книги хочешь загнать?  Не  да-ам,
не-ет! Не поз-во-лю, пока я жива! Не поз-во-лю!
     - "Не поз-во-лю"!  - передразнил Володя. - А зачем они тебе будут, если
папу убьют на войне? - выкрикнул сын, с ненавистью глядя на мать.
     - А-а-а,  так ты,  значит,  смерти отца жде-ешь,  мер-за-а-вец! - опять
почти пропела мать, с ненавистью глядя на сына.
     Этого уж не в состоянии был вынести Володя.
     - Я  бы сказал тебе...  Я  бы сказал тебе!..  -  пробежал он мимо нее и
выбежал вон из комнаты.
     А в голове его потом целый день звенело материнское: "Ты ключ тут стоял
подбирал,  а?.."  "Ключ подбирал..." "Ключ подбирал..." Трудно было от этого
отделаться, да и не хотелось отделываться.


        "II"

     На  другой день  утром,  когда мать ушла на  базар вместе с  Васей (она
добилась все-таки того,  чтобы он  таскал ей  корзинки с  базара),  Володя в
первый раз с зимы, с памятного для Ели утра, когда привезли ее от полковника
Ревашова, заговорил с сестрой.
     Для Ели это было так неожиданно, что она широко раскрыла глаза.
     - По-моему,  для  тебя  это  единственный  выход  из  твоего  скверного
положения, - сказал Володя.
     - Что "единственный выход"? - почти шепотом спросила изумленная Еля.
     - А вот то, что ты вздумала идти в сестры милосердия, - пояснил Володя,
причем никакого тона превосходства даже, не только насмешки над собою, Еля в
его голосе не уловила и посмотрела за это на него благодарно.
     Однако ей пришлось сказать:
     - Да  ведь  не  берут  меня  по  малолетству,   называется  это  у  них
"возрастной ценз"...  Ты же слышал,  конечно,  -  я говорила маме: требуется
непременно не моложе восемнадцати.
     - А  ты отчего же там им не сказала,  что тебе уже есть восемнадцать?..
Совершенно не понимаю,  чего же тебе было с ними стесняться?  -  возразил ей
Володя с  большим,  свойственным ему презрением -  только не к ней уже,  а к
ним.
     - А документы?  Ведь документы требуются,  чтобы зачислили на курсы,  -
объяснила брату Еля.
     - До-ку-менты!..  Подумаешь,  великая штука!.. Представь увольнительное
из гимназии свидетельство, - вот и все.
     - Да ведь я представляла,  а там стоит год рождения -  тысяча восемьсот
девяносто восьмой,  -  доверчиво поделилась с Володей своим несчастьем Еля и
увидела,  что старший брат ее,  "Маркиз",  всегда такой чопорный в последний
год, пренебрежительно и даже как-то озорновато усмехнулся.
     - По-ду-маешь!  -  протянул он.  -  Как  будто нельзя в  этой бумажонке
переправить восемь на шесть! Большая штука!
     - Как же так переправить,  Володя?  -  прошептала испуганно Еля. - Ведь
это же подлог будет, за это под суд отдать могут.
     - Ну да,  "под суд"! - снова усмехнулся совсем по-взрослому "Маркиз". -
Что же  ты  состояние,  что ли,  чужое этим подлогом приобретаешь?  Только и
всего,  что  будешь с  вонючими ранеными возиться или сыпным тифом болеть...
Великая выгода тебе от такого подлога! - сразу разрешил все сомнения брат.
     - А  разве судить за это не будут,  если узнают?  -  уже не шепотом,  а
вполголоса, чтобы окончательно поверить брату, спросила Еля.
     - Вот так новости!  Кому же это интересно будет тебя судить?  Кто и что
от этого может выиграть?.. Ведь ясно, что никто и ничего!
     - А  вот же в метрике моей -  там никак нельзя исправить,  -  вспомнила
Еля. - Там написано словами "девяносто восьмого года", - вспомнила Еля.
     - А  какой же  отсюда вывод?  Только то,  что о  метрике ты молчи,  как
пенек, - вот и вся политика.
     - Да ведь спрашивают ее, метрику... Говорят: "Метрическое свидетельство
принесли?"
     - Ничего не значит,  что спрашивают.  Ты скажи,  что потеряла,  а когда
новую выправишь, то непременно доставишь в целости, - вот тебе и все.
     - Ты,  Володя,  хороший! - растроганно сказала Еля, дотронувшись до его
руки и глядя на него не только благодарно, а даже и восхищенно.
     Она поняла его участие к ней так,  как ей хотелось понять,  то есть что
он простил ей и забыл тот позор, какой, по его же словам, тогда зимою внесла
она  в  семью  всеми  в  городе  уважаемого  врача-бессребренника,  "святого
доктора" Худолея.
     Володя же спросил ее вдруг:
     - А занятия на курсах сестер бесплатные?
     - Конечно, бесплатные, а то как же, - удивилась его неосведомленности в
этом Еля.
     - Вот видишь,  -  сказал Володя,  -  а мне непременно нужно будет,  как
приеду  в  Москву,  внести  пятьдесят рублей  за  слушание лекций за  первый
семестр,  иначе меня и  в  аудиторию не пропустят,  а  мама не хочет этого и
знать.
     У Володи дрогнул при этих словах подбородок,  и Еля поняла отчего - она
слышала накануне крики матери и брата около шкафа отца.
     Сразу стала она на его сторону.
     - Конечно, Володя, ведь тебе же нужны деньги, а мама... Я не знаю даже,
что бы я  в  состоянии была сделать на твоем месте,  Володя!  -  вдруг пылко
сказала она,  сжав  оба  кулака сразу  и  вскинув их  перед собой с  большой
энергией.
     - А  что бы  именно ты  все-таки сделала бы?  -  не без надежды спросил
Володя.
     - Взяла   бы   да   действительно  подобрала  ключ,   -   ответила  Еля
заговорщицким шепотом и оглянулась при этом инстинктивно, хотя в доме никого
не могло быть, кроме них.
     - А как же это подобрать ключ? - перешел тоже почти на шепот и Володя.
     Еля же припомнила вдруг:
     - Я  слышала,  что  даже  и  ключа подбирать не  надо:  можно и  просто
проволокой замок отпереть.
     - Проволокой?
     Володя добросовестно подумал секунды четыре, потом добавил:
     - Представить,  конечно,  можно...  -  Еще  подумал и  добавил:  -  Ну,
допустим, отперли мы шкаф проволокой, а запереть его потом как?
     - Я думаю, хотя бы отпереть нам, - очень оживилась Еля, - а запереть...
Почему же все-таки нельзя будет запереть, если отпереть можно?
     - А хотя бы и запереть нельзя было,  что же тут такого?  -  вдруг решил
этот  сложный вопрос Володя.  -  Ведь мы  свое с  тобою возьмем,  потому что
папино!  Раз оно папино -  значит,  не мамино,  а  наше...  Маме из папиного
имущества только седьмая часть приходится, - я уж наводил справки у юристов.
     - Конечно, папа для нас жалеть бы не стал, - тут же поддержала его Еля.
- Пускай дом на имя мамы,  а шкаф этот папин, и все, что в шкафу есть, - это
тоже его.
     После  этих  слов,  едва  договорив  их,  она  проворно,  как  ящерица,
выскочила из  комнаты на улицу,  тут же,  не теряя ни секунды,  вернулась и,
взяв за руку ничего не понявшего брата, сказала торжественно:
     - Я знаю,  где у мамы ключ от шкафа,  только это нужно сейчас,  пока ее
нет!  Мы  там такое что-нибудь возьмем,  что она и  не догадается,  а  потом
запрем и ключ на место.
     Очень преобразилась вдруг Еля на глазах у Володи.
     Он привык видеть ее за последние месяцы пришибленной,  неразговорчивой,
неулыбчивой, глядящей исподлобья, даже сутуловатой какой-то. Теперь же перед
ним была прежняя Еля, даже, пожалуй, еще более предприимчивая, чем прежде.
     Спальня матери не была заперта:  там недавно осела дверь,  и внутренний
замок перестал действовать, а призвать столяра или плотника Зинаида Ефимовна
все никак не удосуживалась.
     Войдя в  спальню,  Еля быстроглазо огляделась кругом,  сразу определила
все укромные места,  где могла бы таиться небольшая связка ключей от шкафов,
и  нашла  эту  связку  ощупью в  нарочно наброшенной на  нее  куче  ситцевых
обрезков и мотков шерстяных ниток,  то есть там, где не пришло бы и в голову
Володе их искать.
     Большое торжество в  глазах сестры увидел Володя,  когда  она  звякнула
ключами, и теперь уж она кивнула ему на дверь, шепнув:
     - Посмотри, - не идет?
     Как и  она перед тем,  Володя стремительно выскочил на улицу,  поглядел
направо,  в сторону базара, даже и налево просто так, для очистки совести, -
матери с Васей не было видно.
     А  когда он  снова вскочил в  комнату,  Еля  уже  стояла перед отпертым
шкафом и  при  нем  взяла очень быстро одну за  другой три  крайних книги со
второй,  считая сверху, полки. На четвертой же, оказавшейся "Диагностикой по
внутренним болезням" проф.  Клемперера,  она  задержалась и  вынула  из  нее
что-то, завернутое в газетную бумагу.
     Она  шепнула очень  взволнованно:  "Вот  он!"  -  и  тут  же  поставила
"Диагностику" на место,  проворно заперла шкаф и  кинулась в спальню матери,
чтобы  связку ключей спрятать по  возможности точно так  же,  как  это  было
проделано матерью.
     Только  после  этого  она  отогнула  краешек  газетной  обертки,  чтобы
убедиться,  что под нею есть именно то,  чего она искала, убедилась, сказала
облегченно: "Здесь!" - но на всякий случай опять приказала Володе:
     - Поди посмотри еще, не идут?
     И Володя так же покорно и так же проворно,  как и в первый раз, выбежал
на улицу и тут же вскочил обратно в дом, подняв предупреждающе палец.
     - Что? Идут? - спросила Еля теперь уже без всякой тревоги.
     - Показались! Только еще далеко, - сказал Володя.
     - Да теперь уж неважно...  Слушай, Володя! Это - папин выигрышный билет
какого-то  "Второго выигрышного займа" -  так  папа  его  назвал.  Когда был
розыгрыш этой зимою, папа его доставал и смотрел, а я видела, - я тут у него
была.  Он  сказал мне тогда,  когда начал смотреть:  "Ну,  Елинька,  на твое
счастье:  вдруг окажется выигрыш!.."  А  потом сказал:  "Нет,  плохое у тебя
счастье!.."  А  билет этот положил в  книжку и  шкаф потом запер.  Я  только
запомнила,  на  какой полке была эта книжка,  а  какая она,  этого хорошо не
рассмотрела.  Ух,  как  я  боялась сейчас,  что ничего не  найду!..  Слушай,
Володя!  Папа  просил меня никому не  говорить -  значит,  и  маме тоже!  Ты
понимаешь,  папа даже и от мамы этот свой билет прятал, - вот как! Он хотел,
значит,  ей сюрприз сделать,  если бы выиграл...  Ты знаешь,  сколько нам за
него  могут дать,  если его  продать?  Рублей...  триста,  должно быть,  вот
сколько!
     - А кому же продать?  Кто его купит? - спросил Володя, очень увлеченный
тем, что так удачно проделала сестра.
     - Как это "кто"?  Кто угодно, стоит только об этом сказать кому-нибудь,
у кого есть деньги.
     - Триста рублей? - усомнился было Володя.
     - Что?  Много,  думаешь?..  А  выиграть на  него можно и  сорок тысяч и
двести даже,  если кому повезет, - я уж узнавала. Поэтому люди их и берегут,
эти билеты,  и вот папа тоже берег... Только ведь папе - ты сам знаешь, - не
везло никогда в жизни.
     - Ну,  зато нам с тобой повезло,  -  оживленно сказал Володя. - Знаешь,
что? Я его возьму с собой в Москву, там и продам... Давай!
     И он протянул было руку за билетом, но Еля спрятала билет за спину.
     - А мне сколько дашь? - пытливо спросила она.
     - Тридцать дам, - подумав, назначил он.
     - Ого! Так мало?! - удивилась она.
     - Мало? А откуда же я возьму больше! - несколько оторопело спросил он.
     - Пятьдесят дашь?
     Она решительно тряхнула головой с  гладкой прической темных волос и еще
решительнее посмотрела прямо в глаза брата.
     - А с чем же я сам останусь?
     - Хватит с тебя до Москвы доехать. А как только доедешь, продашь билет.
     Но Володя вдруг спохватился:
     - А  ты знаешь,  что эти билеты в  тираж выходят?  Тогда уж они ничего,
конечно, не стоят.
     Однако Еля отозвалась на это совершенно спокойно:
     - Если бы ничего не стоил, то зачем бы папа его и прятал? Изорвал бы да
бросил:  пропало бы то,  сколько он за него заплатил, вот и все, - а то ведь
опять положил в книжку, значит, ни в какой тираж не вышел.
     - Сорок, так и быть, пожалуй, - неожиданно повысил цену билету Володя.
     - Мне не  у  кого занять ни  одного рубля,  ты  понимаешь?  -  довольно
азартно уже теперь выкрикнула Еля.  - А ты жадничаешь!.. И пойдем уж отсюда,
а то если мама нас здесь застанет,  она начнет строить всякие догадки, покою
не даст!..  Во всяком случае ты,  может быть,  займешь у  кого-нибудь десять
рублей или там, я не знаю, как-нибудь достанешь, а я нет, - и весь разговор.
     Они  вышли  и  разошлись в  разные стороны вовремя:  мать  с  Васей уже
подходила к дому, и Вася нес две корзины.
     Похищенный  выигрышный  билет  отца  Еля  спрятала  в  надежное  место,
предоставив брату подумать над  тем,  где  и  у  кого мог бы  он  занять или
каким-нибудь  другим образом достать всего  только десять рублей,  чтобы  не
сорок, а пятьдесят дать сестре за ее удачу.


        "III"

     В  тот же день вечером Володя,  пропадавший где-то в  городе так долго,
что даже не поспел к  обеду,  вызвал Елю из дома поговорить окончательно,  и
говорили  они,  встретясь  на  другой  улице,  чтобы  не  вызвать  у  матери
подозрений.
     К этому времени Володя узнал у сведущих людей, сколько стоит выигрышный
билет 2-го  займа,  и  даже решил про себя,  что сестра его имеет,  пожалуй,
право считать его  теперь своим,  если  одна  только она  и  знала,  где  он
находится и как его можно извлечь из шкафа.
     Однако десяти рублей в  дополнение к  сорока ему  все-таки  не  удалось
достать,  и  вот около часа,  пока уже достаточно свечерело,  брат и сестра,
принимаемые проходящими,  быть может, за влюбленную парочку, говорили хотя и
не в полный голос,  но довольно горячо об этих именно десяти рублях, пока не
согласились,  наконец,  на обоюдную уступку:  "Маркиз" дал сестре сорок пять
рублей,  а от нее получил отцовский выигрышный билет,  который развернул тут
же, осмотрел, прочитал, чтобы не было никакого подвоха.
     Годы,  проведенные с  раннего  детства до  юности  в  унылой  скаредной
бедности