тчину,  нарезанную тонкими ломтиками и
завернутую в глянцевитую белую бумагу, коробку шпротов, плюшки и, наконец,
торжественно поставил на  середину стола  бутылку белого вина,  сказав при
этом:
     - Шато-икем,  а?  Настоящее французское,  -  не думайте, что здешнего
разлива!.. В Харькове покупал!
     Яблонский хозяйничал в чужой квартире так естественно,  как ни за что
не  мог  бы  сам  Матийцев,  не  имевший  к  этому  никаких  способностей.
Недостаток свой в  этом отношении Матийцев знал,  но  никогда он не ощущал
его так резко,  как теперь.  Отчасти поэтому он  только пожимал плечами на
то,  что говорил о нем же Яблонский. Да и что можно было сказать человеку,
который упорно говорит о тебе, блондине, что ты - жгучий брюнет? Это можно
принять за шутку, но зачем же возмущаться явной шуткой и на нее возражать?
По меньшей мере странно.
     Однако Яблонский,  налив вина в принесенные Дарьюшкой стаканы,  начал
вдруг говорить вещи еще более странные.
     - Знаете ли, мне что подумалось? Вот вы, - это, конечно, бесспорно, -
составите себе  имя  и  мало  того,  что  получите место  го-раз-до  более
выгодное,  чем здесь имеете,  а  еще и при новых выборах в Государственную
думу можете пройти по курии,  например, мелких землевладельцев... Впрочем,
я не знаю ведь точно, может быть, и крупных, а?
     - То  есть как "крупных"?  -  удивился Матийцев и  улыбнулся.  -  Вы,
кажется,  думаете,  что я -  помещик?..  Но я,  помнится, говорил вам, что
нигде и никакой собственности не имею.
     - Да,  мне тоже что-то подобное помнится,  - чокаясь с ним, подхватил
Яблонский, - так вот давайте выпьем за будущего хотя бы, например, мелкого
пока землевладельца в недалеком будущем!
     - То есть за вас?  Охотно!  -  с  той же улыбкой сказал Матийцев,  но
Яблонский поморщился.
     - Экий вы какой недогадливый! За вас, а совсем не за меня!
     - Каким это манером?
     - А вот каким, - я сейчас объясню вам.
     Тут Яблонский выпил весь свой стакан,  как воду,  и, поглядев на свет
на его дно, начал не спеша:
     - Под Житомиром,  недалеко от города,  есть у  меня усадьба,  остаток
родительского имения, - небольшая, всего-навсего семь десятин земли, и при
усадьбе дом и,  конечно,  сад,  -  сливы,  вишни, еще что-то... Дом вполне
приличный,   двухэтажный,   вы  не  думайте,   что  рухлядь,  что  вот-вот
развалится,  -  нет!  Службы при доме, конечно, крыто все черепицей... Так
вот...
     Матийцев  слушал  его   с   большим  удивлением.   Он   уже   начинал
догадываться,  куда клонится это описание усадьбы под Житомиром, но все же
думал,   что   вдруг  обернется  все  как-нибудь  по-другому.   Однако  не
обернулось.
     - Так вот,  - закончил Яблонский, - вам остается только купить у меня
эту мою усадьбу за шесть всего тысяч,  -  ерундовые деньги!  - и будете вы
мелкий землевладелец и получите право стать членом Государственной думы, и
будет тогда в  вашу  кишеню,  как  говорят хохлы,  ежедневно лезть золотая
десятка!
     Матийцев не  мог удержаться от смеха при последних словах Яблонского,
- с такою ужимкой они были сказаны.
     - Послушайте,  это все ведь вы шутите для пущей веселости!  -  весело
сказал он.
     - Какие же тут могут быть шутки?  - даже как будто несколько обиделся
Яблонский. - Решительно никаких шуток, а я вполне вам серьезно.
     - Допустим,  что серьезно,  но,  во-первых,  откуда же  у  меня могут
взяться шесть тысяч?
     - Да ведь усадьба моя заложена,  конечно,  в земельном банке, так что
вам  доплатить мне придется пустяки,  а  долг мой банк перепишет просто на
вас, - и только... и вот вы землевладелец.
     - Хорошо,  пусть даже и  так,  но  зачем же  мне все-таки становиться
землевладельцем, хотя бы и мелким, в какой-то Житомирской губернии?
     - Волынской, а не Житомирской, - строго поправил его Яблонский.
     - Совершенно мне ни к  чему это,  -  продолжал Матийцев,  по-прежнему
весело и не обратив внимания на поправку.
     - Из усадьбы,  - ведь она под большим городом, - продолжал Яблонский,
- можно бы сделать дачное место:  там все для этого данные:  сад,  купанье
есть...  А дачники - это уж доход... Поймите, что если бы дом, да и другие
там постройки,  если бы это стояло все в  самом Житомире,  то стоило бы не
шесть тысяч,  а  верных десять,  -  вот  что я  вам скажу!  Предприимчивый
человек мог бы опериться на этом деле.
     - Ну,  а я какой же там предприимчивый, - отходчиво сказал Матийцев и
даже безнадежно махнул рукой.
     - Хорошо, допустим, что вы не можете купить, - начал вновь Яблонский,
наливая вновь стаканы.  - Но ведь у вас могут быть знакомые сколько-нибудь
денежные, вы можете им предложить эту усадьбу, а?
     - Совершенно нет у меня,  к сожалению,  ни одного такого знакомого, -
для  приличия несколько подумав,  отозвался на  это Матийцев,  начиная уже
понимать,  что только за этим и  явился к  нему вдруг гость,  какого он не
ждал.
     А  гость,  проявляя большой  аппетит к  принесенной им  же  ветчине и
шпротам,  продолжал говорить гораздо больше,  чем  хозяин,  хотя тоном уже
несколько опавшим:
     - Не понимаю,  как же это вы,  да...  Признаюсь,  не понимаю. Ведь, в
сущности,  вы  спаслись как-то  чудесно,  если  можно так  выразиться,  от
смертельной опасности,  но  вот  вопрос:  для  чего  же  именно  над  вами
проделано судьбой это спасение?  У нас в семье было это поверье -  или как
хотите его зовите,  хоть суеверье,  - что если человеку угрожала смерть, -
ну просто,  скажем, около него стояла и уж косой на него замахнулась, а он
все-таки уцелел,  то это не зря: тут какие-то соображения у госпожи Судьбы
насчет подобного человека,  -  для чего-то он еще должен годиться.  А  для
чего же  еще,  как не для богатства?  Значит,  вместо смерти к  вам Судьба
богатство подсунула,  только вы  его пока не видите,  пока еще слепы...  Я
пришел вам  на  это  глаза открыть,  а  то  в  вас  что-то,  мне  кажется,
по-ря-дочная порция наивности студенческой сидит.
     - Вы полагаете? - спросил, улыбаясь, Матийцев.
     - Что там полагать,  когда и  так видно...  С  меня довольно давно уж
соскочило, а у вас - непочатый еще угол.
     - Так что вы себе линию жизни уже начертили? - с любопытством спросил
Матийцев,  наблюдая не  без удовольствия,  как он  жует ветчину,  шпроты и
булку и как запивает это вином,  которое он даже забыл похвалить, хотя оно
было французское и куплено в Харькове, - вот до чего стал рассеян!
     - О-о,  я!  Чтобы я  еще шатался из стороны в  сторону в мои годы!  -
самодовольно и  уже подняв голос,  отвечал Яблонский.  -  Не может быть об
этом и речи! Для меня цель жизни ясна, как... как вот это стекло! - Тут он
щелкнул пальцем по стакану. - К сорока годам у меня должно быть не меньше,
как триста тысяч! - Тут он посмотрел на Матийцева победоносно и добавил: -
Больше, - это другое дело, но меньше, это уж атанде, сказал Липранди!
     - Триста  тысяч?   -   повторил  Матийцев  изумленно,  но  Яблонский,
почувствовав в  тоне его голоса только неверие в  него,  в  то,  что может
действительно быть  в  его  руках  к  сорока  годам  жизни  триста  тысяч,
заговорил уже с задором:
     - Да,  триста тысяч!  А что же тут такого особенного, если я - горный
инженер?
     - Я тоже горный инженер...
     - Но позвольте узнать,  зачем же вы поступили в горный институт после
гимназии, а не в университет, например?
     - Да,  конечно,  зачем?  Причины были больше романтические, чем такие
практические, как у вас.
     - Ро-ман-тические?.. Например?
     - Например,  что  же  именно...  Тайны земных недр,  -  вот что меня,
зеленого юнца, привлекало.
     - А-а,  -  это что же,  -  с  точки зрения их открытия,  что ли?  Как
Александр Гумбольдт у нас на Урале алмазы открыл? Алмазы в четверть карата
весом! И много ли он нажил на этом открытии?
     - Не алмазы,  конечно,  мне представлялись, а хотя бы, скажем, залежи
того  же  каменного  угля...  или  нефти,  -  припоминая себя  гимназистом
восьмого класса, сказал Матийцев.
     - Залежи угля,  нефти? Гм... Предположим, что открыли какие бы там ни
было и  на  чьей бы то ни было земле,  но ведь не на своей же собственной,
раз вы  -  не помещик!  На государственной?  В  экспедицию на разведки вам
захотелось?  В какую-нибудь тьму тараканскую, где нога человеческая еще не
была?  Мерси покорно!..  И  чтобы вас  там  между делом какой-нибудь бурый
медведь начал грызть,  а вы чтобы премию в тысячу рублей от казны получили
за обнаружение залежей антрацита там, откуда его и вывезти невозможно?.. И
что же с  вами,  однако,  случилось в конце-то концов?  В экспедицию вы не
попали,  а  попали сюда на "Наклонную Елену",  и не к бурому медведю,  а к
коногону Божку в лапы!
     - Да,  так именно и случилось,  -  согласился с ним Матийцев,  уже не
улыбаясь.
     - И это, конечно, получилось гораздо умнее, чем экспедиция к черту на
кулички,  как почему-то говорится!  -  продолжал Яблонский, воодушевившись
снова.  -  А  то ведь все эти научные открытия так называемое человечество
о-от-лично ценить умеет! Дока-зало это оно, когда Лавуазье голову оттяпало
на гильотине!..  Декарт вот тоже сделал открытия в математике, а череп его
с аукциона продали в Стокгольме в тысяча восемьсот двадцатом году.
     - Как?  Череп  Декарта с  аукциона?  -  усомнился было  Матийцев,  но
Яблонский вскинулся:
     - Что?  Не знали этого?  А об этом еще Шопенгауэр писал с философским
спокойствием... Так вот и спрашивается: на кой же черт тянуть из себя жилы
ради так называемой пользы человечеству?
     - Так что вы полагаете,  -  усмехнулся Матийцев,  - что гораздо лучше
поставить вместо  отвлеченного понятия  "человечество" вполне  конкретное:
"бельгийская угольная компания"?
     - Гораздо лучше!  Гораздо лучше!  - пылко подхватил Яблонский, как бы
не заметив иронии. - И вот, на пользу бельгийской компании и на свою тоже,
разумеется, поломайте-ка голову над тем, как удешевить себестоимость угля,
- вот вам и будет научное открытие!
     - Путь для этого только один,  -  серьезным тоном сказал Матийцев,  а
Яблонский так и прилип к нему глазами:
     - Какой же, вы думаете? Какой именно?
     - Машинами заменить шахтеров.
     - Ма-ши-нами?  Но-вое дело!  - разочарованно протянул Яблонский. - То
есть не только одних шахтеров,  но и  лошадей в  придачу...  Маленького не
хватает:  этих вот самых машин. Бензиновозы? Ввели их было, а что толку от
них?  Нет,  нужно что-то другое,  только это ведь не наша с  вами,  горных
инженеров,  специальность:  технологи тут думать должны,  а  не горняки...
Притом,  конечно,  с талантами к изобретательству,  вроде Эдиссона...  А с
привилегиями на изобретения такая везде волокита, что черт с ними... У нас
и технологи карьеры себе не сделают и капиталов не наживут... Да, наконец,
кого же именно может, в конечном-то счете, интересовать удешевление добычи
угля? Шахтовладельцев или их инженеров?
     - Думаю, что и тех и других.
     - Напрасно!  Напрасно  так  думаете!..  Исключительно  только  хозяев
шахты, а инженерам от этого ни теплее, ни холоднее... Отсюда вывод: всякий
инженер должен стремиться только к одному,  -  стать шахтовладельцем,  тут
тебе альфа,  тут  тебе и  омега...  Вопрос только в  том,  как  именно это
сделать.
     - Гм,  действительно,  как?  -  улыбнулся Матийцев. - Трудноватый как
будто и для вас вопрос?
     - "В каждом доме есть деньги,  -  говорил Кречинский,  -  надо только
уметь их взять",  -  ответил Яблонский,  и хвостик шпрота мелькнул и исчез
под его пушистыми усами.
     - Это  вы  не  о  выгодной ли  женитьбе хотите сказать?  -  догадался
Матийцев и почему-то вспомнил тут же письмо Лили.
     - А  что  такое наша с  вами служба в  шахтах,  как  не  продажа себя
бельгийской компании?.. А выгодная, как вы сказали, женитьба что такое? Не
та же ли продажа себя, только за гораздо более приличную цену?
     - И какую же именно цену за себя вы считали бы приличной? - с большим
любопытством спросил  Матийцев,  в  голове  которого  завертелась строчка:
"Надежды юношей питают" и следом за ней другая: "Вы не теряйте надежды..."
     - Не  так  давно,  представьте,  -  всего  месяца  полтора  назад,  -
оживленно заговорил Яблонский,  -  подвернулась было партия...  Только что
окончила институт...  Не то чтобы красива,  но все-таки и не урод же, а уж
наивна прямо до глупости...  Так что с этой стороны и так и сяк,  - вообще
терпимо...  Но-о, чуть только вопрос зашел о приданом, - мерси, не ожидал,
- тридцать тысяч, только и всего!
     - Что  же,  как  будто не  так уж  мало,  -  заметил,  наблюдая его с
интересом, Матийцев.
     - Как для кого,  -  развел руками Яблонский. - Тридцать тысяч? Что же
это  за  деньги  тридцать тысяч?  Какую  шахту  можно  купить за  тридцать
тысяч?..  А  какой-то  кислой девчонке со  всей ее родней себя уже продал!
Нет,  - гиблое дело! Я отказался... А вообще-то, должен вам сказать, мне в
высочайшей степени безразлично,  кому  именно  себя  продать,  пусть  даже
старухе, только бы дала побольше.
     - Хоть и ведьме киевской? - без улыбки уже спросил Матийцев.
     - Хоть и  самой настоящей ведьме с Лысой горы,  решительно все равно,
лишь бы в  руках у меня был капитал!  Вы слыхали,  может быть,  Фигнер-то,
известный тенор, солист его величества, купил угольные копи в Ткварчели, в
Грузии, и теперь уголь в казну поставляет. Да ведь на огромные суммы, - не
кое-как!  Большое дело у этого бывшего певца в руках. Вот это я понимаю! А
Шаляпин...
     - Что  Шаляпин?  -  невольно перебил Матийцев,  снова вспомнив Лилино
письмо.
     - Да мне говорили о нем,  будто он тоже где-то на Кавказе землю купил
и стали ему там бурить.  Доломит будто бы нашли - тридцать четыре процента
кремнезема,  -  что тоже не  так уж плохо,  только ему хочется,  будто бы,
непременно нефть у  себя на  земле найти.  Вот  к  чему приходят артисты -
певцы,  посвятившие,  как говорится,  жизнь свою святому искусству. А мы с
вами,  раз мы инженеры, должны быть смолоду людьми дела, а не каких-то там
мечтаний!..  Что такое время? Философское понятие? Вполне возможно, однако
практичные люди  говорят:  время  -  деньги.  А  что  такое  дело?  Тут  и
непрактичные люди ответят то  же  самое:  деньги.  А  без денег денег,  не
сделаешь...  Тысяч сто - это еще и так и сяк для начала, - вот моя крайняя
цена,  а  не  то  чтобы какие-то  тридцать...  Так что если у  вас есть на
примете такая особа,  - будь она для вас даже как рвотный порошок противна
своею наружностью,  я не откажусь ее осчастливить, черт бы ее драл! Зато у
меня тоже мог бы быть ткварчельский уголь,  а  я бы уж дело поставил,  как
говорится, мое вам нижайшее почтение! У тенора Фигнера какой же может быть
опыт  в  этом  деле?  Решительно никакого!  Его  всякий  из  нашего  брата
инженеров обернуть вокруг пальца может,  а  уж меня не обманут,  дудки!  Я
всякому такому как  следует хвост накручу!  -  И  Яблонский,  сжав кулаки,
начал так энергично крутить ими, что чуть не свалил со стола свою бутылку,
теперь уже  почти пустую,  причем выпил вино,  за  исключением одного лишь
стакана, он сам.
     Слушая и  наблюдая Яблонского,  Матийцев представил всего  лишь  одну
минуту  себя  инженером на  шахте,  хозяином которой,  в  Ткварчели или  в
Донецком бассейне, был бы его теперешний гость, и ему у себя же в квартире
стало не по себе.
     Не  то  чтобы тут  же  выгнать захотелось ему слишком развернувшегося
Яблонского,  но  он  уже не пытался больше улыбаться;  даже и  губы сжал и
осерь„зил глаза.
     Голова  Яблонского была  несколько странной  формы,  вытянута спереди
назад яйцом, так что даже и с первого взгляда всякому бросался в глаза его
крутой, хозяйского типа затылок. Боковым пробором и начесом волос сбоку на
темя  Яблонский,  видимо,  силился  округлить линию  головы,  но  при  его
негустых уже волосах это ему плохо удавалось.
     Смотрел он как-то вполглаза:  тяжелы ли были у него верхние веки, или
он  просто приучил себя именно так  смотреть,  чтобы придать себе побольше
важности.  Лицо его нельзя было назвать ни красивым,  ни умным, - оно было
как-то  подчеркнуто грубовато.  Такое  лицо  могло  быть  у  сорокалетнего
толстяка, хотя толст Яблонский, при росте выше среднего, не был.
     Внимательно  разглядывая его,  Матийцев  как-то  незаметно  для  себя
ставил с  ним рядом Лилю.  Может быть,  потому так у  него вышло,  что тот
только что спрашивал,  нет ли у него на примете богатой невесты. И до того
вдруг ясно ему показалось,  что Лиля была бы  довольна,  если бы  ее мужем
сделался Яблонский,  что чуть было он не сказал:  "Есть у  меня на примете
богатая невеста!.."  Остановило его только то,  что он совершенно не знал,
какое приданое могут дать за  Лилей.  Для него она была хороша без всякого
приданого,  но  только теперь вот именно он  постиг житейскую истину,  что
красивая  женщина  тянется  к  богатству,  нуждается в  нем,  как  дорогой
бриллиант в  золотой изящной оправе.  А  какая же  пара  мог  бы  быть он,
Матийцев,  горный инженер, совершенно ничего, кроме жалованья, не имеющий,
такой женщине, как Лиля?
     Совсем  другое  дело  Яблонский:  он  бешено,  напролом  стремится  к
богатству,  а  это значит,  что непременно и станет богат...  И,  как бы в
подтверждение его мыслям, Яблонский заговорил о себе:
     - Я   представлял   вам   возможность  стать   со   временем   членом
Государственной думы,  но вы...  почему-то отказались.  Это -  ваше личное
дело,  конечно. Но зато я... я от членства в Союзе горнопромышленников Юга
России не отказался бы, если бы имел свою шахту. И я бы постоянно выступал
с  речами  и  докладами  на  съездах  горнопромышленников,  а  не  был  бы
безгласным Пеньком Иванычем.  Там же,  -  если вы не читали их протоколов,
могу вам сказать,  - только воду в ступе толкут, а светлой головы ни одной
незаметно.  Вот теперь все кричат об  угольном кризисе:  "Угольный кризис!
Угольный кризис!"  А  что это за угольный кризис такой?  Откуда мог у  нас
взяться угольный кризис?  Я  вам скажу,  откуда.  Очень дешево у нас ценят
уголь -  вот  причина недостачи угля!  Нет никакого смысла увеличивать его
добычу,  когда цена ему на месте шесть-семь копеек за пуд!  Взвинтить цену
на уголь надо общим решением съезда горнопромышленников,  вот тогда и  был
бы  смысл взвинтить добычу!..  "Постановили:  пуд каменного угля на  месте
держать на высоте десяти копеек, антрацита - двенадцати. Постановление это
строго соблюдать всем горнопромышленникам Юга России".  Вот и  все!  И все
убедились бы тогда,  что исчез,  как дым в небе,  всякий этот там угольный
кризис!
     Как ни хотелось Матийцеву улыбнуться в  ответ на это,  он все-таки не
разжимал туго сжатых губ,  только старался не  смотреть на Яблонского,  и,
очевидно,  заметив такое его отношение к  своей горячей тираде,  Яблонский
встал наконец и решил проститься, говоря:
     - Я,  кажется,  утомил вас:  вы  еще  слабы,  конечно,  -  не  совсем
поправились... Ну, поправляйтесь, поправляйтесь, - а то ведь вам, пожалуй,
скоро и повестку в суд пришлют.
     - Вы думаете, что скоро? - спросил Матийцев вполне равнодушно.
     - А что же им его затягивать,  это дело,  если оно совершенно ясное и
ни в каком доследовании не нуждается? - пожал плечами Яблонский, но тут же
добавил:  -  Неясно в  нем разве только одно это:  каким образом вы  могли
остаться в живых, но-о... это уж выяснится на суде.
     После этих многозначительных слов он ушел наконец -  широкоспинный, в
новеньком костюме из легкого серого в клеточку трико, с золотыми запонками
на  манжетах и  в  галстуке бабочкой,  который наверно бы,  -  так подумал
Матийцев, - понравился Лиле.
     Только после ухода его Матийцев мог снова взять в руки Лилино письмо,
которое как  раз перед его приходом положил на  этажерку в  своей спальне,
плотно притворив туда дверь.  Но он заметил,  что запах духов от письма не
утаился  от  Яблонского,  что  тот  принюхивался