дичи.
     Он поглядел туда, куда кивнула Надя (они уже подходили к тротуару около
дворца), и увидел того, кого искал безуспешно в Симферополе: пристав Дерябин
- ставший,  впрочем, здесь, в Петербурге, только помощником пристава - стоял
перед  козырявшим  ему   другим  полицейским  чином,   казавшимся  маленьким
сравнительно с Дерябиным, но бывшим не ниже среднего роста.
     - Он самый!  - так же радостно, как и Надя, и тоже вполголоса отозвался
ей  Сыромолотов и  немедленно вообразил его верхом,  притом не  на  гнедом и
невзрачном, а на красивом вороном коне с белой звездой на лбу.
     Белая звезда, впрочем, так же быстро пропала, как появилась, но вороной
конь под таким всадником прочно остался в мозгу.
     - Мимо  него  пройдем,   Алексей  Фомич,   как  все  ходят,   -  успела
предупредить художника Надя,  опасаясь,  что Дерябин крикнет и на него точно
так же, как на нее: "Вам что нужно?", если он перейдет на "мертвый шаг".
     - Я понимаю,  -  постарался успокоить ее Алексей Фомич,  -  ведь он что
называется "в наряде на дежурство" - охраняет дворец, - как же можно...
     Они  пошли  мимо  Дерябина,  как  ходят  вообще жители столиц,  и  Надя
сознательно четко и быстро делала шаги,  а художник старался идти ей в ногу,
и в то время как Надя,  только искоса взглянув на Дерябина,  тут же перевела
взгляд на другого полицейского,  Алексей Фомич так и  впился глазами в того,
кого отыскивал и, наконец, нашел.
     Однако он не удовольствовался этим: он обернулся, когда прошел мимо, и,
должно быть, это показалось подозрительным Дерябину.
     Вдруг раздался его мощный басовый голос:
     - Подождите минуточку! - и он направился к ним сам.
     Алексей Фомич не столько видел,  сколько почувствовал,  как с лица Нади
слетела вся ее недавняя сияющая радость,  и это заставило его улыбнуться,  а
Дерябин обратился не к нему, а именно к Наде:
     - Предъявите, пожалуйста, ваш паспорт.
     - Почему? - спросила Надя, ободренная улыбкой Сыромолотова.
     - Потому -  что вы  подозрительно себя ведете,  -  прогудел Дерябин,  а
Сыромолотов сказал вдруг неожиданно для Нади весело:
     - Земляков своих не узнали?
     Надя поняла, что ей тоже необходимо улыбнуться, а Дерябин, выпятив губы
и оглядев поочередно их обоих, спросил густым, еще более низким басом:
     - Это в каком смысле земляков?
     - В симферопольском,  -  в тон ему ответил Алексей Фомич,  и выпяченные
губы Дерябина слегка разошлись в стороны.
     - Вы из Симферополя?  А-а...  Это другое дело... Мне кажется, что я вас
там даже видел, - старался припомнить и явно не мог Дерябин.
     - Не знаю,  видели ли вы меня,  но я вас не один раз видел, и очень рад
видеть снова,  -  весьма весело,  к удивлению Нади,  говорил художник,  в то
время как Дерябин усиленно вспоминал и даже наморщил ради этого брови.
     - Позвольте мне  вам  помочь:  художник Сыромолотов,  -  сказал Алексей
Фомич, касаясь рукой своей шляпы.
     - Помню!  -  наконец,  улыбнулся Дерябин  и  повторил:  -  Сыромолотов,
художник, - помню!
     Он тоже прикоснулся к своей фуражке и протянул Алексею Фомичу руку.
     - Ого!  -  вполне искренне сказал Алексей Фомич.  -  Силой вас  бог  не
обидел!
     - Есть  отчасти,  -  самодовольно подтвердил Дерябин и  спросил:  -  Вы
недавно из Симферополя?
     - Недавно и на время... А вас там помнят, должен вам сказать.
     - Ну еще бы не помнить,  - немедленно согласился с этим Дерябин, но так
как в  это время мимо проходил какой-то генерал,  то он вытянулся и взял под
козырек.  Однако тут же,  как только откозырял генералу, вспомнил про Надю и
спросил ее:
     - А вы тоже из Симферополя?
     - Конечно,  и сколько раз вас видела там,  -  постаралась попасть в тон
Сыромолотову, который добавил:
     - Лю-бо-ва-лась - вот как надо было сказать!.. Особенно когда вы верхом
ездили!.. И проезжали мимо женской гимназии.
     - Случалось,   -   тут  же  припомнил  Дерябин,  -  случалось  мне  там
парадировать и верхом.
     - Идея!  -  вдохновенно воскликнул Алексей Фомич,  вскинув руку.  -  Не
хотите ли парадировать на своем коне у  меня на холсте,  а?  Я,  разумеется,
подарил бы вам этот свой этюд на память!
     Надя даже поднялась как-то  непроизвольно на цыпочки от удивления перед
этим  решительным  натиском  художника  на  столь  монументального пристава.
Дерябин же  несколько мгновений размышлял,  видимо не зная,  как отнестись к
предложению художника,  но  вот он медленно поднес руку к  козырьку,  слегка
наклонив голову, и пробасил:
     - Польщен и тронут.
     Потом, будучи несомненно человеком дела, а не слов, спросил:
     - Каким же образом это можно будет осуществить?
     Теперь   настала   очередь   Сыромолотова  отвести  несколько  моментов
размышлению над тем,  где бы именно мог он писать такого огромного пристава,
парадирующего на соответственно внушительной, конечно, лошади. Поскольку его
мастерская осталась в Крыму, то не в номере же "Пале-Рояля"!
     - Вот что было бы  самым лучшим,  -  сказал он.  -  Так как въезжать на
лихом  коне  в  мастерские художников считается вандализмом,  то  несомненно
лучше будет Магомету пойти к горе, чем горе идти к Магомету.
     - Я тоже так думаю,  что это... как бы выразиться... более естественно,
- согласился с  ним Дерябин;  Сыромолотов же вспомнил,  какую хорошую службу
сослужил ему  в  этот  день телефонный мальчик в  "Пале-Рояле",  и  попросил
Дерябина записать на память номер телефона.
     - Зачем же мне записывать,  когда я могу просто вызвать "Пале-Рояль"? -
заметил Дерябин.
     - Ну вот и чудесно!  А мне тогда скажут,  и мы с вами побеседуем на эту
тему.  Только об  одном прошу вас:  не затягивайте,  не откладывайте!  Прошу
помнить, что я здесь долго жить не намерен.
     Сказав это, Сыромолотов вдруг спросил поспешно:
     - А какой масти ваш конь?
     - Вороной жеребец, - ответил Дерябин, откланиваясь.
     - Чудесно!  Вороной жеребец -  это  чудесно!  -  восхитился Сыромолотов
своей удаче. - Всего лучшего!
     - Будьте здоровы! - пожелал Дерябин, и они расстались.
     Надя,  уходя от дворца,  получила возможность наблюдать, как отразилась
на шедшем с нею рядом художнике его беседа с "натурой".
     Как  будто  совсем  другим  человеком  стал  теперь  хмурый  и  резкий,
малодоступный и очень сдержанный пожилой художник, точно тридцать лет с него
слетело.
     Он жестикулировал воодушевляясь.
     - Значит,  фортуна моя  пока еще  со  мною,  а  это  ведь самое важное!
Испанцы говорят:  "Дай своему сыну счастье, а потом хоть бросай его в море".
Вот у меня,  значит,  и есть центр картины:  вы,  Надя,  подходите слева (он
выбросил вперед и вверх левую руку),  пристав Дерябин стоит на своем жеребце
справа (он сделал то  же  самое правой рукой),  а  на заднем плане -  Зимний
дворец! Название дворца-то какое, а? Зимний! Ведь это - символ, ни больше ни
меньше!  Замороженная Россия и Зимний,  -  какой же еще? - дворец! И картина
моя будет называться теперь не какая-то там "Демонстрация",  -  че-пу-ха!  А
иначе, иначе... Совсем иначе!.. Вот как: "Атака на самодержавие"! А? Как вам
кажется, Надя? Так ведь гораздо лучше, а?.. "Атака на самодержавие"!
     - Не кричите так, Алексей Фомич, на улице! - сочла нужным сказать ему в
ответ Надя.
     - А?  Не кричать,  вы говорите?  Разве я очень кричу?.. Да, разумеется,
хотя мы с  вами и на площади,  но говорю ведь я только с вами,  а не стою на
трибуне.
     Сыромолотов помолчал немного,  но  умолкнуть не  мог,  конечно:  он был
слишком взвинчен своей  удачей -  центр картины окончательно и  бесповоротно
уже возник в нем и укрепился.
     - А вороной конь как вам нравится, Надя? - продолжал он неуемно. - Ведь
я только о нем и думал -  и вот вам подарок судьбы!  Оплот власти царской на
вороном жеребце!  А? Ведь этот Дерябин вполне может поспорить фигурой с моим
сыном Ваней, но вот, подите же, даже и на ум не пришел мне Ваня, когда дошло
дело до  пристава?  А  ведь одень я  его приставом -  и  чем не  натура?  Не
догадался даже и вспомнить о нем...  Это ваша заслуга,  Надя, - что я вполне
гласно и признаю,  - это вы мне подсудобили такого пристава, как Дерябин. Не
напиши вы мне о нем в письме,  я бы не подумал, что он нужен именно такой; я
бы не пошел искать его в Симферополе, поскольку остался он у меня в памяти в
каких-то темнейших закоулках,  - и вот теперь кончено, он у меня на картине!
Готово!
     - Да  ведь нет его еще у  вас на  картине,  Алексей Фомич,  -  решилась
поправить увлекшегося художника Надя.
     - Как же так нет,  когда есть? Если есть у меня здесь, в голове, значит
и на холсте есть, - остался неисправимым художник.
     - Алексей Фомич!  А  как же так вы говорите,  что я  буду у вас на этой
ведь новой уже картине? - спросила вдруг Надя.
     - То есть? - не понял Алексей Фомич. - Что это за вопрос такой?
     - Как же так не вопрос,  когда там я была -  в Симферополе,  а теперь у
вас будет уж Петербург,  -  сказала Надя. - Там я выросла, и там я еще могла
бы,  пожалуй,  а здесь я что?  Буквально какая-то муха, каких здесь на одних
только улицах миллион, да миллион в домах, по квартирам.
     - Ах,  вот вы о чем!..  Это к делу не относится.  Там вы были у меня во
главе,  а здесь будете на переднем плане картины.  Место для вас тоже весьма
почетное,  если представите, что толпа идет не в шеренгах ведь, а как всякая
толпа - беспорядочно и не в ногу, косяком... Так же точно и пристав Дерябин:
вы идете непосредственно на него,  а другие, которые в общем шествии впереди
вас будут,  -  те на других,  по положению повыше, чем Дерябин, вот и все, -
объяснил художник.
     - Я  представляю,  -  сказала она,  -  только ведь если взять Дворцовую
площадь и  дворец,  то  какая же  должна быть это огромная картина,  Алексей
Фомич!
     - Очень огромная, да! - согласился Сыромолотов. - И показывать ее нужно
будет в  огромной зале,  и  зрители должны будут стоять на  весьма приличной
дистанции...  Скорее всего нужно будет протянуть некое подобие барьера между
этой картиной и зрителями,  - вот как надобно будет сделать! И вот вы видите
теперь сами,  Надя,  как убого она была задумана там, у меня в мастерской!..
Идет,  дескать,  толпа людей неизвестных профессий,  несут, дескать, красные
флаги,  а их, дескать, уже ждут со свинцовым горохом, и, - публику просят не
расходиться,  -  сию минутку бабацнет залп!  Убого!  Скуповатенько!..  Какое
время,   прежде  всего?  Девятнадцатый  век  или  двадцатый?  Двадцатый,  вы
говорите? А где же машины? Двадцатый век - это век машин на земле, и в воде,
и в воздухе,  - вот что такое двадцатый век! А где же эти машины, хотел бы я
знать?..  Вы видите,  сколько машин пробегает мимо нас с вами здесь?  А? Вот
они-то и  должны быть на моей картине!..  И если бы вы меня спросили теперь,
как спрашивали вчера, зачем собственно я приехал...
     - Я вас не спрашивала об этом,  Алексей Фомич,  - решилась перебить его
Надя.
     - Все равно,  я  чувствовал этот вопрос и теперь вам на него отвечу:  я
приехал, чтобы найти вас, Дерябина и новый размер своей картины.


        "VIII"

     Зимний дворец вместо какого-то угла,  переулка и  улицы в Симферополе и
пристав Дерябин во всей его тяжеловесности и мощи -  это была такая находка,
что  Сыромолотов,  прощаясь с  Надей,  долго  обеими своими ручищами жал  ее
узенькую девичью руку и  благодарно глядел все,  тоже в  радостные,  круглые
светлые глаза.
     Про себя думая,  он не мог бы назначить даже и цены за такую находку, а
Наде говорил:
     - Не помню, у какого это поэта я вычитал в мои древние годы:

                Сюжета нет, сюжета нет, -
                Я жизнь отдал бы за сюжет!

     Вот,  значит,  какова бывает цена  порядочному сюжету на  бирже поэтов.
Однако и  на  бирже художников хороший сюжет стоит много...  Об  одном нашем
русском художнике вы,  наверно,  когда-нибудь слышали, что всю свою жизнь он
отдал одному только сюжету,  но о другом, может быть, и никогда не услышите,
что он свои фигуры для картины вылепил из воска и всячески их освещал,  пока
не нашел освещения,  какого хотел...  Вот так и я...  вкупе с вами,  Надя. В
том,  что я хотел сделать там,  у себя,  таился,  конечно,  сюжет, но только
здесь, в Петербурге, вырос он во весь рост и... как бы это сказать... в душу
мне глянул -  вот!  Вам обязан этим, вам, - никогда не забуду, что у вас я в
долгу, Надя! В долгу, в долгу!
     - Алексей Фомич,  -  сказала Надя, - а как же вы... Я хочу сказать, как
же вы думаете о подобном сюжете и не думаете о приставе Дерябине?
     - Как же так не думаю? - удивился Алексей Фомич. - Теперь буду думать и
день и ночь.
     - О  том,  как он  сидит на  своей лошади?  А  если он  придет к  вам в
мастерскую и  посмотрит на себя и  спросит вас:  "Кто это вам разрешил такую
картину писать?"
     Надя  сказала это  за  один прием,  и  только когда сказала,  ей  стало
неловко за себя, но Алексей Фомич ответил ей так, как было ему свойственно:
     - А  зачем же  я  буду  пускать приставов Дерябиных в  свою мастерскую?
Этого еще недоставало!
     - А кто же будет смотреть вашу картину, когда она будет готова? - снова
спросила Надя.
     - Победивший народ,  - коротко ответил ей Сыромолотов и добавил: - Ведь
вы же уверены, что народ победит?
     - Уверена, да, только... когда еще это будет!
     - Да ведь и картина моя когда-то еще будет готова! - в тон ей отозвался
Алексей Фомич, еще раз пожав ей на прощанье руку.
     Как в жизни каждого человека,  так и в подспудной,  ни для кого другого
не видной жизни крупного художника бывают взлеты,  но случаются и срывы. Это
не значит,  конечно, что ему совершенно не удалось то, что он создал, - нет;
это значит только,  что он не все дал на холсте, что мог бы, что в силах был
бы дать.
     Теперь,  когда  весь  целиком  захвачен  был  Сыромолотов  своей  новой
картиной,  ему стало совершенно ясно,  почему он  вскоре же после того,  как
показал свой  триптих "Золотой век"  своему Ване и  пациентам врача Худолея,
охладел к триптиху и принялся за пейзаж "Майское утро".
     В  "Золотой век" вложено им было очень много и,  однако,  не все:  было
показано  как  бы  несколько  крутобоких  вспененных яростных  волн,  но  не
просторно  бушующее  море.   Он   хотел  захватить  триптихом  три  момента:
предгрозье,  грозу и  послегрозье,  но  средний из них -  гроза -  получился
каким-то малоговорящим - частичка очень большого, волна вместо моря, - всего
только  несколько  человек  вместо  восставшего  против  своих   угнетателей
народа...  А  кто же построил на пустом поле то новое,  чему тоже слишком уж
тесно было на третьей полосе триптиха?
     Эту  картину  вздумал резать  ножом  пришедший вместе  с  Ваней  в  его
мастерскую провокатор Иртышов,  но  могло быть и  так,  что если бы она была
выставлена,  то очень многие из публики поняли бы ее не так,  как задумал ее
сам художник,  а  между тем картина,  вполне удавшаяся ее творцу,  не должна
вызывать кривотолков:  она покорит с  первого на  нее взгляда,  как покорило
Надю "Майское утро", вызвав у нее слезы восторга.
     Но, возмущенный, выхватил из кармана свой перочинный нож Иртышов, когда
увидел "Золотой век",  и чем бы ни руководился он при этом, для Сыромолотова
довольно было одного этого ножа,  чтобы охладеть к  триптиху,  как  довольно
было искренних слез Нади, чтобы признать "Майское утро" своим взлетом.
     Однако что же такое "Майское утро",  как не пейзаж?  И  девичья фигура,
введенная им  в  картину,  была не  только неотъемлемой от  пейзажа,  -  она
углубляла его,  она была человеческой мыслью в нем,  -  именно тем,  чего не
хватало его  триптиху,  хотя в  основе его лежал тоже пейзаж.  Этот пейзаж с
радугой,  стоившей ему много труда и  исканий,  был все же не продуман им до
больших глубин.
     Не те несколько фигур,  какие были даны им в средней части триптиха,  а
массу их,  ломающих старую жизнь, должен был он уместить на узком холсте; он
упростил рисунки, и вышло не то...
     Даже единоборство Мстислава Храброго,  князя тмутараканского,  с князем
Редедей было не в пустом поле,  а перед множеством воинов как с той, так и с
другой стороны.  И о второй части триптиха могли бы сказать:  "Одна ласточка
не  делает весны,  и  пять  -  шесть  человек недостаточно,  чтобы  показать
восставший народ".
     В  "Майском утре" он  как  бы  отбросился в  сторону от  темы триптиха,
признав ее для себя слишком трудной, в этом был его срыв.
     Ему только некому было сказать об этом:  сыну не пришлось,  кому-нибудь
другому - незачем, и срыв этот переживался им в одиночестве.
     Он,  конечно,  не мог не ценить колорита этой картины,  в чем сделал он
тогда большой шаг вперед, но содержание, сюжет картины... Он взялся тогда за
холст, названный им "Майское утро", чтобы забыть о триптихе.
     И  все-таки даже и  удавшееся ему "Майское утро" он не называл про себя
взлетом:  это был отход от мотивов триптиха, прыжок в сторону общепонятного,
всеми заранее принятого, но не взлет. И вот только он чувствовал настоящий и
высокий  взлет  весь  без  остатка захваченный "Демонстрацией" (или  как  бы
впоследствии ни  назвать ему  свою новую картину),  и  это был самый большой
взлет изо всех, когда-либо испытанных им в жизни.
     Простодушная  Надя,   случайно  войдя  в   его  дом  с   просьбой  дать
какой-нибудь рисунок или  этюд для лотереи в  пользу ссыльных и  заключенных
политических, будто вошла с фонарем в кладовую его памяти о 1905 годе. И вот
рядом с триптихом, на котором, между прочим, изобразил он семицветную радугу
- труднейшая  задача  для  живописца!   -  зарделась  в  его  мозгу  молодая
русоволосая девушка с красным флагом.
     Просто  вспомнилось то,  что  давно,  еще  в  молодости его,  считалось
святым:  идут девушки, русские мученицы за идею, с красными флагами, а потом
становятся заключенными и ссыльными.
     Картина, которую он затеял там, у себя в Крыму, явилась как бы платежом
долга,  повинностью, подвижничеством, но не взлетом художника. Он только как
бы сделал несколько подскоков на земле,  только расправил для полета крылья,
но не взлетел.
     Быть  может,   и  взлетел  бы  все-таки,  но  помешала  начавшаяся  так
неожиданно  война.  Война  показалась  там  непреодолимым  препятствием  для
взлета,  и вот -  преодолено это препятствие,  здесь,  в столице, на широкой
площади перед Зимним дворцом.
     Сюда,  сюда, именно сюда должны были сойтись все святые русские девушки
с символами свободы - красными флагами в руках!
     Где же, как не во дворце, решался вопрос о том, быть или не быть войне?
Откуда же,  как  не  из  дворца,  вышли  один  за  другим написанные дубовым
казенным языком царские манифесты?  Кого же оберегают приставы Дерябины, как
не  того,   кто  обитает  в  этом  дворце,   когда  пустуют  другие,  весьма
многочисленные его же дворцы?
     И вот к этому дворцу, как к Бастилии, идет народное русское море, чтобы
смыть его, как вековой свой позор.
     Да, это - взлет! И это настоящий и подлинный и самый высокий взлет его,
художника Сыромолотова,  так  как  он  отражает  долгожданный,  необходимый,
подсказанный историей взлет ставосьмидесятимиллионного народа, отставшего на
сотню лет  от  других,  даже и  мелких народов,  благодаря вот  этому самому
Зимнему дворцу, холодильнику, заморозившему Россию!
     Мужики с кольями призваны теперь,  конечно,  в полки,  защищающие - что
собственно -  Россию или  вот  этот самый холодильник?  Вместо кольев у  них
винтовки в  руках,  они,  желавшие девять лет  назад  непременно убить  его,
художника Сыромолотова,  за то,  что на голове его была шляпа,  будут, может
так случиться,  в роте его сына, прапорщика, и он вынужден будет приказывать
им  идти на верную смерть прежде всего "за веру",  потом "за царя" и  только
где-то на заднем плане - "за отечество".
     Неприязнь к  ним  развеялась только вот  теперь,  здесь,  на  Дво