нький этакий,  маленький, черный, как жучок, глазастый, а жена - высокая
дылда,  смирнейшего звания баба, так он ее - так не достанет - с табурета по
щекам лупил,  факт!  Пойдем с  ним на зорю в  ночь,  как начнет возле костра
рассказывать, черт его дери! Чего с ним только не было!.. Теперь-то понимаю,
что врал,  а тогда как опишет!..  "Сомы,  говорит,  какие теперь сомы! В два
пуда поймают,  - ох, сомина велик! А вот мы раз, - я еще в уездном учился, -
так поймали в омуте сома -  шишнадцать пудов одни зебры!" Тамбовец был,  а у
них,  тамбовцев,  шишнадцать кругом... И как его везли четверней и как народ
шарахался -  живо описывал...  И  ведь я  ему,  Черномору,  верил,  черт его
дери!..
     Засмеялся Кашнев, и Дерябин захохотал насколько мог тихо.
     - Сомы так на полпуда,  они даже вкусные,  если их жарить, - ты едал? А
вот  посмотри,  -  перебил себя Дерябин,  направив руку куда-то  над крышами
домов, - или это у меня очки запотели, - видишь над трубами свет?
     - Светится, - сказал, присмотревшись, Кашнев.
     И  не  только над трубами:  и  над коньками,  и  на ребрах крыш,  и  на
деревьях вдали колдовал лунный свет,  все делал уверенно легким, убедительно
призрачным.  Должно быть,  к  утру готовился подняться туман,  и  потому так
как-то особенно теперь все светилось.
     Пристав шел легко.  Форменная тонкая круглая шапка делала его, тучного,
остроконечным, и у Кашнева появилась четкая строевая походка.
     - Сам я -  рязанец,  -  говорил Дерябин. - На Оку попал, - было мне лет
десять тогда. Утро было и туман, а через Оку - на пароме нужно. Подъехали мы
на тройке,  -  другого берега не видать.  Ширина такая оказалась,  -  волосы
поднялись.  Море!  Море я на картинках видел,  и вот,  значит, теперь Ока...
море!  Хожу по берегу колесом.  Въехали на паром,  честь честью...  Не пойму
ничего:  куда едем,  как едем...  Спросил еще,  сколько дней будем плыть?  А
мужичок  такой  один  мне:   "Минут  десять,   минут  десять..."  Шут-ник!..
Скрип-скрип,  скрип-скрип,  -  взяли да и ткнулись в берег.  Берег,  все как
следует:  кусты и песок, и кулики свистят! Ревел я тогда: обидели мальчишку!
Думал, море, вышел - туман... Стой, что это? Кричат или так?
     Остановился пристав, и Кашнев, и солдаты.
     Прислушались направо, налево, - нет, было тихо.
     - То-то,  родимые! Я знал, что уймутся, черт их дери! - сказал Дерябин,
взяв под локоть Кашнева,  и  добавил:  -  Ну-ка,  пойдем сюда,  недалеко,  -
угостят нас вином бессарабским.
     - Куда еще? Да и поздно, - остановился Кашнев. - А солдаты?
     - Подождут. Эй, старший, - обернулся Дерябин. - Улицы обойти. Через час
на этом месте, чтоб... Ма-арш!
     Усиленно затопали и  пропали за углом солдаты,  а Дерябин перелез через
какой-то  полуразобранный тын,  сильно  захрустел  раздавленным хворостом  и
скомандовал Кашневу:
     - Гоп!
     Потом пошли огородом,  заросшим лопухами, потом были какие-то безлистые
деревья,  -  кажется, груши, и около длинного, низкого, грязного - и луна не
могла отмыть - дома остановились.
     Дом спал. Наружные ставни были заперты болтами. Черепичная крыша с угла
обилась, - чернели впадины.
     Постучал в двери пристав, кашлянул во всю грудь.
     В  щели ставней мелькнули желтые полоски и тут же потухли,  потом опять
мелькнули кое-где и опять потухли.
     - Отсырели у анафемы спички, - буркнул Дерябин.
     Женский голос робко спросил за дверью:
     - Кто это?
     - Я! - крикнул в нос пристав.
     Женский голос визгнул протяжно.
     - Ну,  завизжала!  -  Дерябин нагнулся к  двери и недовольно проговорил
отчетливо: - Мадам Пильмейстер, не пугайтесь, - это я, пристав.
     - Нехорошо...  Спали люди,  а мы булгачим, - сказал было Кашнев, но тут
же  поспешно  отворилась  дверь,  и  женский  голос  был  уже  преувеличенно
радостный, когда кричал кому-то внутри дома:
     - Роза! Мотя! Не бойтесь, пожалуйста, - это сам наш господин пристав!..
Ведь я же знала,  честное слово, знала, господин пристав, чтобы мне на свете
не жить, знала, что вы придете!


        "VII"

     В таинственной, довольно большой, но низкой комнате, освещенной дешевой
лампой под красным бумажным колпаком,  было тесно глазам от диванов,  мягких
кресел, цветных гардин, тяжелых скатертей на столах и ковров под столами. Но
вся  эта мягкота была старенькая,  грязноватая,  разномастная;  подлокотники
кресел  и  диванов  лоснились,  скатерти  были  закапаны и  залатаны,  ковры
вытерты, и ото всего кругом - казалось, даже и от сырых стен и из-под пола -
шел густой,  тяжелый,  мочальный запах. На стенах висели какие-то картинки в
узеньких рамках,  -  казалось, и они пахли чем-то противным. Из этой комнаты
куда-то в темные недра дома вело трое неряшливо закрашенных охрой дверей,  и
чуть приотворены были их половинки. Представлялось Кашневу, что там были еще
какие-то люди,  такие же таинственные, какими были в его глазах Роза, Мотя и
старая толстая еврейка, впустившая их с Дерябиным, и не мог он понять, зачем
зашел сюда Дерябин.
     Понимал смутно,  когда глядел на Розу,  рядом с  которой сидел пристав.
Лампа  стояла на  столе перед ними  двумя,  и  от  красного колпака горели в
больших зрачках Розы пурпуровые точки. Одета она была в какой-то ярко-желтый
капот,  с вырезными рукавами,  обшитыми кружевом.  Кое-как наспех подоткнуты
были темные волосы, и вся на виду была длинная шея, и чуть выступали бугорки
ключиц.  От колпака,  должно быть, щеки ее казались нежными, розовыми, очень
молодыми и  губы яркими.  И,  наклоняясь к  ней со  стаканом красного вина в
огромной руке, говорил Дерябин:
     - Ну-ка,  скажи скороговоркой: шел грек через реку, видит - в реке рак;
грек руку в реку,  рак в руку греку: вот тебе, грек, - не ходи через реку...
Ну, сразу, гоп!
     - Грек...  Грек  через рек...  Ой,  боже  ж  мой!  -  всплескивала Роза
обнаженными до плеч руками. - Я не могу!
     И  смотрела на Дерябина,  подперев щеку,  улыбаясь сдержанно лукаво;  в
длинных черных ресницах прятались что-то знающие глаза.
     Пристав разделся и был в тужурке, но не снимал шинели Кашнев. Думалось,
почему Дерябин здесь,  как у себя дома,  почему он сам до сих пор не ушел, а
сидит и смотрит и слушает,  и еще - когда глядел на старуху с большим носом,
отвисшими щеками и  льстивым взглядом -  обидно было за человека и жаль его.
Но старуха хлопотала около него добродушно и  настойчиво,  подставляла вино,
яблоки, орехи.
     - Выпейте вина-a!  Не  хотите нашего вина  выпить?  Пи-или?  И  никогда
нельзя поверить,  что  вы  что-то  там  такое пили...  Такой молодой,  и  уж
офицер!.. Ну, может, вы бы яблочка съели, а-а?
     И  Кашнев,  чтобы не  обидеть ее,  старательно чистил ножом и  медленно
жевал антоновку, твердую и кислую.
     - Люблю женщин!  - гремел тем временем Дерябин. - Не какую-нибудь одну,
а  всех  вообще!..  -  Он  обнимал Розу  близкими глазами,  чуть  прищурясь,
улыбаясь,  как улыбаются детворе.  - Митя! Правда, она - на черкешенку? Есть
сходство?  Не замечаешь?  Факт!  Мадам Пильмейстер,  признайтесь,  - вы ведь
тогда на Кавказе жили?  Не то чтобы вы добровольно,  а он вам башка кынжалом
хотэл рэзать,  -  факт!..  Эх,  народ бравый!  Красавцы!  Ингуши у  меня под
командой  были  -   полсотни,  шашку  мне  подарили  с  надписью:  "Лубимому
начальнику"...  Я тебе не показывал,  Митя?  Цены нет - шашка!.. Перевертели
девицам головы,  -  как воробьям! Шесть гимназисток с собой увезли в аулы...
по  соглашению,  не то что силой.  Отцы-матери бурю подняли,  всю полицию на
ноги подняли, а те домой идти не хотят: привыкли, - факт.
     Мотя,  брат Розы,  должно быть не старый еще годами,  но очень старый и
скорбный лицом, сидел в углу один, глубоко упер в пристава чахоточные глаза,
молчал,  покашливал глухо.  Иногда  он  хрустел  пальцами,  перебирая их  по
очереди все на правей руке и все на левой;  проверял,  все ли хрустят, - все
хрустели.
     - За неимением гербовой пишем на простой, - так, Митя? - кричал Кашневу
пристав. - Но-о... костюм черкесский я тебе привезу, Роза, - факт! Тюбетейку
с жемчугами,  черкеску с патронами, папаху белую, а?.. Красные сапожки, черт
их дери,  и кинжал за пояс, честь честью! А на сапожках каблучки вот какие -
четверть!  Ну-ка,  встань! Ровно на голову будешь выше, дюша мой!.. Розочка,
выпей вина!..  Не хочешь?  Этто что значит? Как не хочешь? Сейчас выпить! Ах
ты... тварь!
     И  Дерябин,  сопя и  кряхтя,  захватив правой рукою как-то  всю целиком
желтую Розу,  запрокинув ей голову,  старался заставить ее выпить, но мотала
головой хохочущая и визжащая Роза,  отбивала стакан сжатыми зубами, обливала
вином тужурку пристава,  и скатерть,  и свое канареечное платье, и испуганно
всплескивала руками мадам Пильмейстер:
     - Роза,  Роза! Что ты себе позволяешь такое, Роза! Это ж вино! Это ж не
отмоется, Роза!
     Кашневу виден был  весь тонкий профиль Розы:  с  горбинкой нос,  острый
девичий подбородок,  не  то  обиженный,  не  то лукавый глаз,  полуприкрытый
ресницами, и неровный блеск на отброшенных назад волосах.
     Странно:  небольшая,  тонкая,  гибкая,  рядом с огромным приставом, она
казалась Кашневу древней,  а  Дерябин вдруг каким-то недавно родившимся,  до
того молодым,  и  даже вид у  него теперь был растерянный,  детский:  что-то
дрожало мелко около губ.
     И в недоразлитый еще стакан пристав осторожно бросил новенький золотой,
просительно посмотрел ей в глаза и сказал тихо:
     - Выпей, Роза.
     - Нет! - закачала головой Роза.
     Еще золотой бросил пристав в вино:
     - А теперь, Роза?
     - Нет! - и раздулись ноздри.
     - Что  она  думает  такое!  -  визгливо крикнула мадам  Пильмейстер.  -
Девчонка!
     Она подступила было к столу,  но тут же отодвинулась снова, отброшенная
упругими,  большими яркими глазами Розы. И когда Кашнев поймал этот гордый и
тоже древний взгляд, в нем самом как-то шире стало и беспокойней.
     Мотя на своем стуле задвигался и закашлял;  он изогнул винтом и длинную
шею и все сухое тело, чтобы лучше видеть, и от волнения кашлял глухо.
     Еще  бросил  в  стакан  золотой  и  улыбнулся вопросительно углами  губ
Дерябин, и так же отрицательно улыбнулась углами губ Роза. Тогда медленно из
кармана тужурки достал  он  небольшую коробочку,  надавил кнопку;  отскочила
крышка,  блеснули синими искрами камней золотые серьги.  И  так же медленно,
точно сам любуясь ими,  опустил в стакан Дерябин сначала одну серьгу,  потом
другую.  Смотрел на серьги,  на вино,  на Розу, и какая-то непонятная борьба
шла между ними:  хотя все по-прежнему была захвачена огромной рукою пристава
Роза, впилась в него широким взглядом, видно было, как трудно дышала.
     А  за окнами ночь была.  Горели пятна красного абажура и желтого платья
Розы, у мадам Пильмейстер отяжелели и нос, и щеки, и толстые груди, и живот,
и концы теплого платка,  который накинула на плечи впопыхах,  когда отворяла
двери;  и  Мотя кашлял.  Сначала закашлявши от  волнения,  он  теперь кашлял
затяжно,  самозабвенно, согнувшись и приложив обе руки к чахоточной груди. И
это среди тишины,  когда колдовали древняя Роза с Дерябиным и когда Дерябину
- так Кашнев подумал - дороже всего была именно тишина.
     - Т-ты! - сдержанно крикнул на Мотю пристав, чуть повернув голову.
     Кашлял Мотя, не мог остановиться.
     - Во-он! Вон пошел! - побагровев, заревел пристав. - Во-он, ты... овца!
Убью!
     Что-то  было разорвано,  -  тонкое какое-то кружево.  Смаху отодвинув в
сторону Розу,  схватил правой рукою стакан Дерябин.  Закричала что-то  мадам
Пильмейстер,  бросаясь к Моте. Вскочил Мотя и, все еще кашляя глухо, кинулся
в темную половинку дверей,  но вдогонку ему швырнул стаканом Дерябин.  Через
голову Моти  перелетел стакан:  где-то  в  темноте другой комнаты засверкали
тонко стеклянные брызги;  потом еще что-то глухо упало на пол и  покатилось,
должно быть медный подсвечник.
     Поднялся Кашнев,  подошел к Дерябину, спросил тихо, дотронувшись до его
локтя:
     - Ваня, ты пьян?
     - И чтобы к чертовой матери он ушел с кашлем, поганый харкун!.. И двери
закрыть!.. - кричал, не глядя на Кашнева, пристав. - Убью, если увижу!
     Лицо  стало  твердое,   сжатое,  ястребиное,  и  у  мадам  Пильмейстер,
навалившейся спиною на закрытую дверь,  за которой скрылся Мотя,  сами собою
испуганно поднялись жирные руки.
     - Господин пристав!  Ну  ведь он же больной!  -  беззвучно шептали губы
мадам Пильмейстер.
     - Он - больной, да! - резко повторила Роза.
     Повернул к ней голову пристав, и долго они смотрели друг другу в жаркие
глаза, как враги.
     - Ваня, пойдем-ка отсюда, ты пьян! - с серьезной и несколько брезгливой
нотой  в  голосе,  -  нечаянно  такой  же  брезгливой,  как  у  Дерябина,  -
требовательно сказал Кашнев.
     Сдержанно,  длинно сопя,  пристав переводил круглые глаза  с  одного на
другого из  этих  трех.  Мотя все  еще  кашлял придушенно -  должно быть,  в
подушку... А за окнами была тихая ночь.
     - Митя, ты черкесских песен не знаешь? - спросил неожиданно Дерябин.
     - Нет, - недовольно ответил Кашнев, - не знаю.
     - Ни  одной?  И  мотива не знаешь?..  А  меня ингуши...  то есть они не
учили, я сам перенял... у меня ж слух!.. Слова, может, и перевру... вот!
     И Дерябин тут же,  медленно сгибая спину,  сел за стол, весь освещенный
лампой,  сделал странное,  задумчивое лицо,  старое, ушедшее вглубь, выкатил
белки,  полусжал зубы и  запел узким птичьим горлом,  как  поют на  востоке.
Звуки были высокие,  длинные,  с  перехватами,  с  дрожью,  и слова какие-то
закругленные, вроде: "Саля-я-им баль-я-им, якши-и..."
     Было  странно  Кашневу  видеть,  что  вот  нет  уже  прежнего  молодого
пристава.  Теперь он  сам  древний рядом с  древней Розой.  Медленно вращает
большими красными белками близоруких глаз,  а возле губ откуда-то выползли и
легли восточные скорбные складки,  и дряхло качается голова,  точно поспевая
за уходящими куда-то звуками -  вправо, влево, вверх. То сожаление о чем-то,
что никогда не придет больше,  то испуг перед чем-то,  чего не поборешь, что
всегда сильнее,  и тоска -  такая холодная тоска,  будто все тело не тело, а
узкий погреб, и его медленно набивают зеленым февральским льдом.
     Сухие картинки смотрели со стен,  как вдовы в салопах, и у разномастной
мебели был воровской распутный чужой вид,  точно натащили ее  сюда ночами из
каких-то темных притонов,  и у красного бумажного колпака было что-то наглое
в  цвете  и  в  том,  как  он  сидел набекрень на  лампе;  но  шла  тоска из
широкоплечего  дюжего  тела  Дерябина,   старая,  от  древнейших  времен  по
наследству доставшаяся тоска, и заволакивала и картинки, и мебель, и абажур,
и  самого пристава в  его форменной тужурке,  и страшное в старом безобразии
лицо мадам Пильмейстер, и яркое в молодой непримиримости лицо желтой Розы.
     Может быть,  были и не те слова,  как они долетали до слуха Кашнева,  и
неизвестно было,  что они значили -  эти слова, но захлестывали, как крепкие
веревки -  не разорвешь, и уходила комната, и глаза у Дерябина были далеки и
влажны, ушли в старинное...
     А за окнами была ночь.
     - Ну,  гоп!  Не хочу больше!.. Аристон, Роза! Заведи аристон, танцевать
будем! - перебил себя на полутоне Дерябин. - Гоп!
     Снова  запахло  домом,  антоновкой,  табачным дымом...  И,  удивленный,
увидел Кашнев,  как легко,  по-птичьи, послушно подскочила к аристону Роза и
преувеличенно шумно и суетливо принялась крутить ручку.
     Танцевали.  Звуки  аристона были  хриповатые и  с  какими-то  зацепами,
остановками некстати,  и  с  жеманностью,  и недовольным рычанием,  точно не
машина, а кто-то живой.
     Пузатые кресла и  столы  разметал пристав,  чтобы  было  просторней,  и
тяжелый,  тучный  рядом  с  тоненькой  Розой,  танцевал  неожиданно легко  и
красиво.  Аристон играл какую-то старенькую польку,  и сам был старенький, и
все звуки,  жившие в нем,  тоже полиняли от времени и беззубо шепелявили,  а
пристав и Роза были молодые, и побежденно жалась к нему она, еще так недавно
сонная,  так недавно лукавая,  так недавно гордая,  и  древняя,  и  гневная;
жалась доверчиво,  забывчиво,  отданно; смотрела на него снизу, а глаза были
застенчивые, пунцовые.
     И  когда оборвал вдруг аристон на  низком жужжащем звуке,  Дерябин тоже
оборвал было танец,  бегло посмотрел на  аристон,  на Кашнева,  на старуху и
опять с  места взял тот  же  темп,  сделал еще один лишний,  ненужный тур до
дверей с раскрытой половинкой,  - не тех, за которыми кашлял Мотя, - других,
протискался в них,  пропустив вперед Розу,  и захлопнул с законченным стуком
податливое дерево, неряшливо окрашенное охрой.
     И здесь, в большой комнате, стало тихо и пусто. Недавно хмельной Кашнев
стоял  теперь  отрезвленно ясный,  а  против него,  близко к  красной лампе,
стояла старуха.  Там была вся,  за дверями, но стояла здесь, с низким старым
лбом,  обвисшими щеками,  добродушно толстая,  в  теплом  платке и,  пугливо
растерянно глядя на Кашнева,  улыбаясь даже,  говорила громко,  громче,  чем
нужно было для двоих в пустой комнате.
     - Такие молодые,  и уж офицер!  Ну,  скажите!  И вы,  должно быть, даже
приезжий, а то бы я знала... Мы давно тут живем, я тут всех-всех знаю... Ну,
может,  кого и не знаю...  Роза тут родилась даже...  Господин пристав -  он
вспыльчивый, а он человек добрый, я даже это хорошо знаю...
     И  так как в это время из комнаты налево донесся вдруг придушенный визг
Розы,  старуха как-то  вскинулась вся  и  заговорила спеша,  тоже  визгливо,
крикливо, сбивчиво:
     - Даже  мужа,  Арона,  обещали  господин  пристав  из  тюремного  замка
отпустить,  как он же не подделывал векселя, пусть так мне на свете жить - и
у  нас  на  это  свидетели  есть...  Это  ж  известное дело  всем,  что  его
запутали...
     И так как в это время из комнаты справа послышалось,  - кашлял Мотя, то
вскинулась снова  мадам  Пильмейстер,  и  теплый платок спустился с  плеча и
трепался на полу концами.
     - А Мотя, - он даже и не здесь живет, - он в Гайсине, в городе Гайсине,
в Подольской губернии.  А здесь он... ну, вы понимаете же, - он больной! Как
он может содержать шесть детей?  Он может работать? Он же в постели лежит!..
А она,  мерзавка...  Он же был женат,  хорошо,  -  жена умерла чахоткой, две
крошки остались,  - их нужно одевать, кормить... А она, мерзавка: "Ты на мне
женишься, я им буду мать, а что три у меня своих, они уж большие и на разных
отцов расписаны...  Когда в субботу придут,  - что они тебе помешают?" Как в
субботу они  пришли трое,  так  и  остались...  Да  еще есть шестое промежду
ними... А что Яша из запасных солдат убежал, то я ведь этого не знаю, может,
он уже где...
     - Я вот что...  Я выйду на улицу,  - запинаясь, сказал Кашнев. - У меня
там  солдаты и  вообще...  надо посмотреть...  А  пристав нас найдет,  когда
выйдет... вы ему передайте... Прощайте.
     На лунном свету переливисто блестели безлистые свежие деревья, дальше в
огороде четко  чернели кочерыжки,  и  пахло  теплою прелью,  тихой сыростью,
ноябрем.  Забор в стороне был дощатый, старый, и серебрились щетинкою гвозди
в верхней доске... "Ну его к черту, этого пристава, и все... Я возьму солдат
и  уйду",  -  подумал решенно Кашнев.  И  пока шел злыми,  слитыми с  землей
шагами,  то так и думал все: "Возьму солдат и уйду". Зло захрустел хворостом
тына,  упруго вышел на улицу,  огляделся,  -  не было солдат.  Только теперь
услышал, как много было собак кругом, - близких, дальних, совсем далеких: их
лаем кишела ночь.
     Кашнев прошел было  по  улице  вглубь,  потом вернулся;  с  перекрестка
услышал  тихие  голоса  в  переулке:  мирно  ожидали солдаты,  рассевшись на
широкой завалине мазанки и на кривых тумбах.
     - Ну что,  никого?  Тихо?  -  спросил он и,  не дожидаясь,  что ответит
старший,  добавил зло: - Пристав этот!.. Беспокоит попусту, черт его дери!..
Тоже наряд придумал, болван!.. Домой